Иванов Н.Ф. Чёрные береты

      Я, приговоренный к высшей мере наказания...

      ...в последний раз иду по земле. Даже не по земле - по бетонному полу тюрьмы. Сзади незнакомый конвоир - осторожный, как лис. Значит, ЭТО произойдет сегодня. Сейчас. Капитан Пшеничный, некогда знакомый начальник тюрьмы, рассказывал, как ЭТО происходит. Поэтому все эти ухищрения с вызовом на неурочный допрос - уловки для непосвященных. Но не для меня. Я знаю: меня убьют в эти мгновения.

      То ли специально, то ли по недосмотру, но в камере в руки попала "Комсомолка" с заметкой, в каких странах и как казнят. Могло успокоить, что более ста государств еще оставили у себя смертную казнь. Можно порадоваться и тому, что я не в Иране, Пакистане или Арабских Эмиратах, где "вэмэнэшников" попросту забивают камнями. Не прельстила и хваленая демократами Америка - там, кроме расстрелов, усыпляют газом, травят ядом, сажают на электрический стул и вешают. Выбирай - не хочу...

      Я уже почти забыл, что был рижским омоновцем - настолько перекорёжилась жизнь уже после августовских событий 1991 года. Мне пришили дело, о котором я не имею ни малейшего представления. Нет, я пытался удивляться и возмущаться, но потом дошло - бесполезно. Им выгодно меня убрать. Им за счастье меня убрать. И представившийся шанс они не упустят. Если бы не было этих несчастных девочек, изнасилованных и убитых в лесной сторожке, их бы придумали. В крайнем случае, такие же несчастные трупики нашли бы в Карабахе, Чечне, привезли из Югославии - но подложили бы на моем пути. Сегодня власти легче бороться с мифами о фашизме, с рвущимися к власти неокоммунистами, чем с реальными преступниками.

      Поэтому я отказался от прошения о помиловании. Да и кто будет миловать? За что? В санкт-петербургской тюрьме "Кресты" уже который месяц сидит Чеслав Млынник - арестованный якобы за незаконное хранение оружия. В Москве средь бела дня гуляют банды с гранатометами, а найденный у Чеслава пистолет, оставшийся с рижских времен, возведен в ранг угрозы национальной безопасности. Командиру клеят, как, впрочем, и мне, участие в событиях у Белого дома в октябре 93-го. По амнистии выпустили только тех, кто был на виду, кто и сейчас будет находиться под колпаком и кого можно отслеживать. А таких, как Млынник и другие безвестные, никто амнистировать не станет, и драть за них горло - тоже. Их нет в природе. Они умерли вместе с ликвидацией ОМОНа. Все!

      Конвоир за спиной беззвучен. Но не для меня, у которого жизнь вошла в слух. Любой шорох за спиной говорит мне больше, чем тома книг или бесконечные бразильские и мексиканские телесериалы. Я уверен, что услышу свою смерть. Представлю ее до мельчайших подробностей. Так что моя судьба - в прошлом. Я весь остался там. Я не смог вписаться в эту новую жизнь, меня бросили на передовой, при общем отступлении. А за то, что остался жив, убьют.

      Парень за спиной чуть замедлил шаг. Эту микронную долю задержки уловить оказалось очень легко, ее, собственно, и улавливать не нужно было - она сама напрягла все тело. Жизнь все-таки не хочет отдавать тело смерти, ловит все, что противится ей. А что сделается, если я вдруг оглянусь? Наверняка успею увидеть руку, ползущую в карман за пистолетом. Потом будет нервная улыбка исполнителя, спешка, и пуля полетит не в сердце, а куда-нибудь в живот. Интересно, а раненых здесь добивают или выхаживают? Вот про это у Пшеничного не спросил. Наверное, потому что и в страшном сне не могло присниться, что такое коснется меня.

      А мысли дурные - про пистолет, ранение, казнь в Америке... Неужели не о чем больше подумать и вспомнить? Я, конечно, никогда не верил в Бога, но если все-таки он есть, если соединяются на том свете души, то скоро я увижу Зиту. И так слишком долго я был без нее. Зачем? Чтобы уйти из жизни как убийца двух детишек? Не имея возможности оправдаться, доказать обратное?

      А вот теперь все! Шаркнула правая нога - это в правый карман полезли за оружием.

      Единственное, что успеваю - поднять глаза. Не для того, чтобы умереть с гордо поднятой головой. А в надежде увидеть небо. Но - надо мной лишь низкий зеленый потолок. Склеп!

      Выстрел звучит для меня, приговоренного, слишком громко и отчетливо...

Я понимаю, что все это может выглядеть
как антидемократчина (по аналогии с антисоветчиной),
но зато - правда. И уверен, что не только моя.
Автор.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Спецназ в пустыне Ирака. Шеварднадзе никогда не будет прощен. "Это могли сделать только русские". Цветочки вместо Ленина и Горбачева. Как обуздать ОМОН. "Лебединое озеро" - реклама путча. "БМП - убийца". Последние "герои" Советского Союза.

      

1

      "Копья аллаха" остановились первыми. Собрались в кружок, осмотрелись. Затем расстелили молитвенные коврики, вознесли руки к небу. После короткой молитвы, словно ищейки, принялись обнюхивать пустыню.

      Своей группе "Белый медведь" разрешил снять рюкзаки, сам расстегнулся до пояса. Запестрела морская тельняшка, и спецназовцы торопливо отвели взгляды от командира. Перед вылетом в Ирак подполковник сам напоминал, чтобы из советского на них не осталось ни одной нитки - даже случайно. А сам, морская душа, талисман свой, тельняшечку, перевез.

      Непорядок, конечно, но кто упрекнет в этом "Медведя", у которого за плечами десятки операций во всех краях света? Когда-то он пришел в спецназ из морской пехоты Северного флота бравым капитаном, но в Москве бравость чуть поубавили, вернее, разбавили ее разумной осторожностью, а вот кличку и тельняшку сумел "Медведь" сохранить через много лет.

      А впрочем, если верить легендам, что во всех переделках "Медведя" и его группы выручала именно тельняшка, то можно было даже порадоваться, что она еще не сносилась до сегодняшнего дня - авось вынесет и на этот раз. Группы спецназа - они, как правило, одноразового использования. Так что пусть бы век носил "Белый медведь" свой тельничек...

      А тем временем один из иракских "коммандос", выделенных спецназовцам в проводники, радостно вскрикнул, и остальные соплеменники переместились к нему. Длинным щупом проткнули песчаный бархан, минуту выждали. А после того, как стальная, отполированная до блеска игла была вытащена обратно, каждый потрогал блестящее жало и утвердительно закивал: значительно холоднее, значит, вода здесь есть.

      Тут же сняли луки - бесшумное и молниеносное оружие, на сто метров в смотровую щель танка первой стрелой каждый готов стрелять на спор, а если еще вместо наконечника навинтить кумулятивный снарядик, то зачем таскать с собой гранатомет? В пустыню с собой надо брать, как бедуину, минимум. Расстегнули малые саперные лопатки, принялись рыть колодец. Не ведро, конечно, но на метровой глубине минут за двадцать стаканчик мутной водицы набежит. А что еще в пустыне надо, чему еще молиться?

      Однако спокойно дождаться своего глотка не удалось. Начальник разведки иракской армии не зря выделил именно этих проводников из отряда "Копья аллаха": еще никто из советских не услышал ничего и не увидел в поднимающемся от пустыни мареве, а проводник, который отыскал воду, вскрикнул, указал вперед и мгновенно раскатал свою песчаную палатку. Нырнул под нее и замер, превратившись в один из барханов. Пяти метров не хватит, чтобы отличить такую маскировку от самого песка, тем более из дребезжащего вертолета, если проводник в самом деле, его усмотрел.

      А вообще-то вертолет - это хорошо. Это надежда для группы, что они идут в верном направлении. Вертолеты могут барражировать как раз над районом падения самолета. Самолета, который позарез нужен. Не весь, конечно, но кусочки обшивки, стекла, а особенно приборы - для этого они и топают черт знает какой день по пустыне, в тылу американских войск, несут вторые рюкзаки - если повезет, для груза. Пятьдесят километров южнее глотает пыль параллельная группа точно с такой же задачей. Пока все удачно, особенно линию фронта проскочили "чисто" - в стыке двух американских дивизий. Потом, правда, два раза натыкались то ли на египетские, то ли саудовские патрули, но пока те выясняли на всех языках, что за непонятная группа бродит по тылам союзнических войск, они исчезали, испарялись в пустыне.

      - Эх, будь моя воля, я бы здесь такое устроил, - мечтал Пашка-афганец, наблюдая за очередной колонной наливников, везущих горючее к линии фронта - безмятежных, неряшливо, не по-военному растянувшихся и не охраняемых.

      - Что? - равнодушно поинтересовался "Белый медведь".

      Уж кто кто, а спецназ мог бравировать тем, что никогда не лез в политику: "Гусары газет не читают". Их дело - добыть, достать, купить, украсть осколок снаряда или пробитую мишень на полигоне, а если сильно повезет - какой-нибудь прибор, образец металла, щепотку нагара. Одним словом, технику и технологию. Обыкновенная военная разведка, существующая в каждой уважающей себя стране. Естественно, что для этого надо лезть в те точки на тех континентах, где американцы, англичане, немцы - да мало ли государств в НАТО, числящихся вероятными противниками, испытывают свое оружие. Будем знать, из чего и чем стреляют - найдем, чем защищаться. На каждый яд ведь есть свое противоядие, и единственная загвоздка - добыть сам яд.

      А для этого как раз и существует спецназ. Добытчики. И сидят парни в Москве на Полежаевке - только офицеры, капитаны в положении рядовых. Сидят, уже разбитые по группам и направлениям. Ждут своего часа. Момента, когда и где высунется жало с ядом. И когда в августе 1990 года Соединенные Штаты погрозили Саддаму Хусейну за его вторжение в Кувейт, "ближневосточное" направление напряглось. "Золотые подворотнички"{1} утверждали однозначно: Саддам не побоится угроз Америки, Америка же не простит такого равнодушного к себе отношения - война неизбежна. И в первую очередь потому, что выгодна Соединенным Штатам. А если смотреть глубже и попытаться найти все подводные ручейки конфликта, то можно смело утверждать: это война провоцируется. Она желанна для США. Десять лет до этого Ирак воевал с Ираном, защищая, в общем-то, интересы всех государств в Заливе. Но вместо "спасибо" Саудовская Аравия и Кувейт резко увеличивают добычу нефти, цена на которую, естественно, стремительно падает.

      Это был неожиданный ход и удар по вымотанному войной Ираку: именно за счет продажи нефти он рассчитывал поправить свои экономические дела. И Саддам пригрозил Кувейту, который до 1961 года вообще был иракской территорией и который никогда не признавался Багдадом как суверенное государство: ребята, мы знаем, что вы выполняете волю и установку США, но лучше давайте жить дружно. Тем более, что существует между государствами Залива договоренность, сколько производить и за какую цену продавать нефть.

      К этому времени в Ираке, терпящем многомиллиардные убытки, стали исчезать продукты питания, промышленные товары. Саддам опять пригрозил Кувейту - не Саудовской Аравии, а "своему" Кувейту, одновременно наблюдая за реакцией в мире, и в первую очередь США. И Америка сделала тайный ход - она дала понять, что эти споры вокруг нефти - чисто внутриарабское дело, США не намерены вмешиваться в эти проблемы.

      Купили Саддама, заставили поверить в это. И посадил Саддам свою армию на автобусы, и именно на автобусах въехали иракцы на свою бывшую территорию. Тут-то США и захлопнули мышеловку: уже на следующий день в ООН их представитель потребовал немедленного наказания агрессора.

      К этому времени Советский Союз потерял уже всех союзников в Восточной Европе, и, словно испытывая зуд угодить Западу еще больше, удивляя искушенных политиков недальновидностью, демонстративно рвал отношения с Кубой, африканскими странами" Северной Кореей. В друзьях оставались только некоторые арабские страны, а среди них самый преданный и сильный Ирак. Многие годы, а точнее двадцать лет, иракская армия закупа советскую военную технику, советские майоры и подполковники помогали армии Саддама становиться одной из самых грозных, заставляющих уважать себя сил в третьем мире.

      Однако мост между Ираком и СССР, выстроенный и тщательно отделанный в интересах обеих стран, рухнул в одночасье, когда министр иностранных дел Шеварднадзе проголосовал в ООН за американское предложение - ведение боевых действий против Ирака. Это был самый сильный и неожиданный удар по арабам. Уж если не поддержки, то хотя бы нейтралитета ждало руководство Ирака от своих друзей. Китай, с которым Саддама ничего не связывало, не стал поддерживать инициативу наказать агрессора обязательно с помощью оружия и по-восточному мудро воздержался. Советский же политик, забыв, а если, видимо, точнее, так и не усвоив главное свойство политика - искать компромиссы в интересах собственной страны, торопливо, боясь отстать, поднял вверх руку - война!

      И тронулась военная армада из тридцати стран на оставшегося в одиночестве Саддама. Операция под кодовым названием "Щит пустыни" разворачивалась с благословения ООН в "Бурю в пустыне" - впервые мировое сообщество не смогло или не захотело искать мирного решения проблемы.

      Войны всегда на совести политиков, не сумевших переломить ход истории в свою пользу. Поэтому войны всегда преступны. И не могут люди, развязывающие её - под любым предлогом, быть прощенными. В момент голосования в ООН все, поднявшие руки, стали на одну ступень с Саддамом Хусейном. В войнах ищите политику, а в политике - интересы. А мертвые проклянут всех...

      Из Багдада "делали ноги" бизнесмены и политики всех мастей. И только советские нефтяники и военные специалисты давали подписку: мы остаёмся. Добровольно. Мы не можем все бросить и предать.

      Народ всегда был умнее и благороднее своих политиков.

      И ежедневно, уже в условиях жесточайшей мировой блокады, занимали свои места у нефтяных установок русские мужики, прекрасно понимая, что первый удар будет нанесен именно по нефтеносным - золотоносным для Ирака, артериям. Оставались рядом с зенитными расчетами советские офицеры, бросающие пусть и во многом неправого, но друга, против оскалившегося ракетами, кораблями, самолетами-невидимками, 700-тысячной армадой сухопутных войск и польским женским госпиталем противника.

      Если бы все это было направлено только против армии Саддама в Кувейте! Объединенные силы под командованием американских генералов начали боевые действия в первую очередь против страны, позволившей себе смелость пренебречь интересами США в этом регионе и продиктовавшей новые условия политической игры. Война началась также против технического потенциала Ирака, против его экономики - не случайно в первую очередь взрывались мосты, заводы, плотины, научные центры по всей иракской территории. Трезвым политикам было ясно, что война начинается против возможности арабам самим решать свои дела в Заливе. И задача, цель "Бури в пустыне", поддержанной СССР - подорвать государство, сумевшее поднять голову в "жизненно важном для США регионе". Чтобы другим неповадно было. О Кувейте уже не говорилось: бомбились города Ирака, территория Ирака, люди Ирака. И какое счастье привалило Америке, когда и советские политики оправдали такие действия. Советский Союз, все эти годы бывший противовесом всех амбиций на мировое господство Америки, опасно нарушал это равновесие.

      17 января 1991 года, в 3 часа ночи - ах, как любят виновные темноту, "Буря в пустыне", задуваемая из Америки, опустилась на Аравийский полуостров.

      И практически беспомощной выглядела проданная Ираку советская боевая техника. Злословила "демократическая" пресса: мол, и где же качество хваленой военной промышленности? Вот видите, люди русские, крестьяне да рабочие, куда шли ваши денежки - в прорубь. На поверку-то оказалось, что результат нулевой. А посему - долой ВПК. Кастрюли вместо ракет! Может, и не совсем умно, зато честнее перед собственным народом.

      И мало кто ведал, а практически почти никто не знал, что это было очередное предательство советских политиков. Теперь уже собственной военной техники. Не идет разговор о том, что в первые же дни войны наша космическая разведка засекла, вскрыла все до одной позиции крылатых ракет, нацеленных на Багдад. Ничего не стоило передать эти данные на наши ракетные установки, находящиеся на вооружении Ирака, ведь никто не отменял Договор о дружбе и взаимной помощи между двумя странами. Суть в другом.

      Как прошелестел слух, Шеварднадзе приехал к разведчикам и изрек: мы все - военные преступники и должны за это покаяться перед всем миром. А чтобы покаяние было искренним, выдать американцам шифры помех для советских ракет, находящихся у Саддама.

      И вновь сказало "спасибо" за нежданный подарок американское командование и внесло в свои ракеты и на свои самолеты советские "скользящие" помехи. И потому бессильно шарили по военному, наполненному чужими самолетами, небу наши комплексы - против самих себя нашу технику воевать не учили. Не предвидели конструкторы такого предательства. И плакали в бессилии не уехавшие из-под огня советские офицеры, догадываясь о причинах безрезультативной стрельбы своего прекрасного оружия. И падали американские, английские, французские и другие "...ские" ракеты, бомбы, снаряды на жилые кварталы иракских городов. И злословили, подвывали мидовцам советские журналисты, как всегда, до конца ничего не зная и сами не ведая, что творят.

      Такая вот странная война началась в самом начале 1991 года между непонятно кем и непонятно за что. А скорее всего, наоборот: слишком хорошо понятно против кого и ради чего.

      

2

      Единственные, кто проявил хоть какое-то благоразумие в это время, оказались разведчики. И то, видимо, потому, что "гусары газет не читают", а значит, и менее всего оказались пропитаны общей эйфорией охаивания Родины и распродажи ее интересов.

      К тому же военные - в любой стране, не только в нашей, более всего хотят видеть свою родину сильной. А если она уже стала таковой, то зачем расшатывать ей углы? Это же идиотство - поджигать весь дом ради того, чтобы вывести тараканов. Хотите наводить порядок - делайте уборку, но при чем здесь фундамент, стены и крыша, да еще одновременно?

      Не зря, видимо, твердилась офицерам и установка: "Вы служите не Генеральному секретарю и не министру обороны, a Отечеству. Вот ваш интерес". А для обороны страны нужны были новые образцы техники и вооружения, которые союзные силы бросились испытывать на иракской земле.

      После того как в Ирак прилетела группа "Белого медведя", прилетела в тот момент, когда все бежали из опасного района, по крайней мере "Копья аллаха" воспряли духом: советские люди их не бросили, врут газеты. А с советскими мы непобедимы. И коль прилетели первые, будут и вторые.

      "Белый медведь", пряча взгляд, пожимал тянувшиеся к нему руки "коммандос": он прекрасно знал, что сюда больше не прилетит никто. Они первые и последние. Но сказать об этом людям, вдруг поверившим в спасение, не мог. Они - разведка. Разведка - и всё!

      Поэтому, когда Паша-"афганец" мечтательно покачал головой и пообещал в тылах американских войск устроить что-то невысказанное "такое", "Белый медведь" и спросил его равнодушным голосом, зная, что ничего не будет:

      - И что же?

      - Я бы элементарно сорвал наступление. Действуя только здесь, в тылу. Вы посмотрите, как они ездят - словно у себя в Чикаго. А наглых надо всегда наказывать.

      - Пашенька, наша задача, - подполковник оглянулся на иракцев и понизил голос, - не воевать на какой-то одной стороне, а собирать данные для своей страны. В войнах пусть разбираются политики и историки. И выясняют, кто прав, а кто виноват.

      - Они разберутся, - подал голос "язычник" Серега - переводчик то ли с пяти, то ли с восьми языков. - Чтобы разбираться в войнах, надо хотя бы знать, как пахнут портянки или... как за один оклад приобретается "наждак", - он кивнул на самого молодого, первый раз вышедшего на операцию Мишку Багрянцева. Тот, морщась от боли, снимал "песчанку", подставляя врачу ярко-красную, в пятнах засохшей корки, спину.

      - Тропическая язва, - определил врач еще три дня назад, когда Багрянцев впервые пожаловался на зуд и чесотку. Еще можно было Мишке вернуться назад, но не было гарантий, что не попадется он в руки постов и дозоров, рыскающих по дорогам. А попадаться, тем более в самом начале операции, было нельзя.

      Конечно, и не дался бы никому в руки Мишка: задачу на самоликвидацию он заложил себе в мозг четко и совершенно трезво, граната на этот случай всегда на животе. Жены и детей, слава богу или аллаху, нет, батя сам военный, поймет, если что. Спецназ, в отличие от своего вечного соперника по добыванию информации, мог погордиться тем, что ни один спецназовец не был взят в плен, никого не пришлось обменивать или выкупать. Исключение, правда, составляет Зоя Космодемьянская, которую почему-то столько лет все еще продолжают считать партизанкой, хотя она чистая разведчица. Но то - война, сорок первый год.

      Поэтому не будет он, капитан Михаил Багрянцев, дождавшийся наконец-то выхода на операцию, первооткрывателем в этой области. Никакой геростратовой славы. Он сгорит, разметает себя на куски, зароет себя в песок, перегрызет сам себе глотку, а еще лучше - несмотря ни на какие боли, пойдет дальше месте со всеми.

      - Не свалюсь? - единственное, что спросил у врача, когда "Белый медведь", отвернувшись, разрешил ему самому сделать выбор.

      - Свалиться не свалишься, но проклянёшь и пушинку, когда опустится на тело.

      - Деревья, как я вижу, здесь не растут. Иван, я готов идти дальше, - повернулся Мишка к подполковнику.

      Обращение в спецназе, к тому же вышедшему на операцию, принималось только по именам, и это оказалось не меньшей проблемой в подготовке, разведчиков, чем все остальное. Если ты только получил капитана, а перед тобой - подполковник с чёрт знает каким количеством орденов, а ты ему - Ваня... Есть все же в обращении офицеров свой шик и своя притягательность, кастовость, а здесь - как в ватаге уркаганов. Но что поделать, конспирация тоже слагается из всяких таких неожиданностей.

      Высох Мишка, на некогда круглом подбородке даже ямочка проявилась. Полными оставались только губы, они не худеют, вот и кусал их Мишка в кровь, чтобы не стонать от "наждака". И все за один оклад и идею, как говорит "язычник" Серега.

      - О-о-отставить, - пропел "Белый медведь", как только дело коснулось денег: в разведке о них, а также неустроенном быте и семье не говорят. По крайней мере, это не тема для общего разговора. - Паша, помоги с водой, - отослал он "афганца" к проводникам.

      Тот заглянул в колодец, полез за таблетками для обеззараживания воды. Одна на стакан - и ни одного микроба в живых. Правда, пьешь будто химический раствор, и удар по почкам, надо думать, наносишь мощнейший, но главное - не заболеть сейчас. Дойти, доползти до этого чертового, милого, прекрасного F-117, американского самолета-невидимки "Стеллс", которого все-таки сумели подбить иракцы и который рухнул где-то в пустыне. Дойти до него первыми, потому что американцы тоже спешат к месту падения. Но они с тягачами, кронами, грузовиками, чтобы вывезти весь самолет. А им весь самолет не нужен - только образцы. Кусочки. Каждому по рюкзаку. А уж потом наши специалисты разберутся, что к чему и почему летает. Взять "товар" и дойти назад. "Если ты не придешь назад, то как же войска пойдут вперед?" - этот вопрос-плакат вдалбливается спецназовцам перед каждой операцией. Так что это в самом деле главное - достать и принести.

      А болезни, награды или взыскания - это потом. Спецназовца сделать нельзя, им надо родиться. Надо иметь душу авантюриста, достаточно бесшабашную голову и сердце романтика. Потому что задачи, которые ставятся спецназу, для нормального человека изначально кажутся не то что невыполнимыми, а просто дикими и сумасшедшими. Ну-ка, допустим, приказали вам добраться до Африканского побережья, отыскать там пятно мазута на берегу, оставшееся после стоянки натовского корабля, и привезти ведро этого самого песка с мазутом в центр Москвы. Кто хочешь у виска покрутит. А ведь привозят...

      Так что группы спецназа в конечном итоге оцениваются не по тому, чему их научили - хотя учат тоже будь здоров, кое-что об этом написал Суворов в своей книге "Аквариум". Спецназ оценивают по тому, кого подобрали. И не случайно в нем нет голливудских Рэмбо-суперменов: здесь более важен дух, чем мускулы. Да и неудобны здоровые парни в разведке - проблемы с маскировкой, переброской, когда порой лишний килограмм проводит грань между жизнью и смертью, с питанием опять же. Нет, мускулами пусть играют ребята в кино, одурачивая мальчишек и сводя с ума женщин. А в настоящей разведке надо тихо, скромненько, ничем не выделяясь и не проявляясь, желательно без шума и грохота. Потому что работа, а не кино.

      И само собой, молчание. Ордена можешь носить по ночам на майке, знакомым представляться каким-нибудь управленцем, а жене и детям время от времени врать про командировки в Ташкент или Читу. И особо не проявлять эмоций, когда прощаешься с ними. Надежда-то в конечном итоге на возвращение, то есть тельняшку "Белого медведя" или что-то подобное...

      Нет, не место спокойному, рассудительному и трезвому человеку в спецназе.

      ...Спокойно разделить нацеженный стакан опять не удалось: пятнами-стрекозами вновь обозначились вертолеты. Неужели и в самом деле дошли?

      Нырнули под палатки, переждали облет.

      - Так, орлы, стали в стойку, подобрались, обозначились, - сам первым подобрался подполковник. Даже Багрянцев, морщась от прикосновения к форме, тем не менее тоже повел плечами, расправился. - Желательно до темноты выйти в точку, ночь поработать - и сматываться. Как на это смотрим?

      - Сматываться - это хорошо, - оскалился Пашка, предчувствуя дело, которым два года занимался в Афгане и на двух операциях уже здесь. - Люблю сматываться.

      Старший среди "коммандос" неодобрительно посмотрел на русских и начал убирать волосяной аркан, который несколько минут назад расстелил вокруг себя против всякой ползающей гадости: в пустыне заранее радуются только глупцы. Русские вроде на таких не похожи, но тогда бы и вели себя так, как подобает воинам.

      Однако и его лицо тронула счастливая улыбка, когда под вечер, словно по заказу "Белого медведя", они разом увидели распластанную на песке черную металлическую птицу. Разведчики упали на песок, боясь поверить в успех и одновременно привыкая к нему. Облизали пересохшие губы. Один из иракцев машинально поймал перебегавшего ему дорогу серого жучка, столь же машинально переломил его пополам и принялся высасывать из него жидкость. Повезло - и до самолета дошел, и перекусил.

      - Паша, - отдал первый приказ "Белый медведь", и "афганец" проворно вытащил из своего рюкзака небольшой японский автоген. Заправил в него батарейки. Готов.

      - Юра, - последовал второй приказ. Связист тоже понимающе кивнул и, отвернувшись от всех, склонился над рацией, набирая на дискету шифрограмму.

      - Миша, - продолжал отдавать команды подполковник, и Багрянцев, главный специалист по минам, пополз к самолету. За ним последовал "технарь" Коля - именно он будет определять, где что вырезать и снимать.

      Гуляем! Работа! Пошла, милая.

      "Копья аллаха" взяли в жиденькое кольцо самолет, в котором уже орудовали спецназовцы. Просто чудесно, что успели найти "невидимку" до темноты. Ночь скроет их следы в пустыне, даст время уйти...

      - Я готов, - первым закончил свою работу связист.

      - Мы тоже, - отозвался, вылезая из чрева самолета, "технарь". Глаза его возбужденно блестели от того груза и количества проводов и приборов, которыми он был увешан и опоясан.

      Сматываться. Жадность губит фраеров.

      - Уходим, - махнул для всех "Белый медведь".

      Связист выстрелил в небо "посылку" - зашифрованное, загнанное в один сигнал донесение. Где-то в космосе его перехватит спутник, переадресует Москве, та - Багдаду. Кому надо, расшифруют и поймут: параллельную группу можно возвращать, образцы взяты, выходим в условную точку, держите наготове вертолеты для вывоза группы.

      ...Через три дня последним самолетом с последними советскими специалистами из Ирака вылетела и группа техников по гидросооружениям. Они опаздывали к рейсу, и поэтому их привезли прямо к самолету, минуя таможенные формальности. Свои новенькие и, судя по всему, достаточно груженные чемоданы они взяли с собой в салон и запихали под сиденья. Пассажиры, сами не ахти ухоженные и чистенькие, с сочувствием глядели на их сбитые, в ссадинах и язвах руки, обгорелые лица, слезящиеся, воспаленные глаза.

      А в штабе американского экспедиционного корпуса метались громы и молнии - куда до них песчаным бурям, начавшимся на полуострове. Велись допросы, тут же снимались погоны с офицеров, ответственных за эвакуацию подбитого F-117, с фронта перебрасывались все новые и новые подразделения на проческу пустыни в районе падения самолета. Боясь скандала в собственной стране официальные лица стали отрицать факт потери самолета-"невидимки" - не сбивали такой, и все тут.

      - Это могли сделать только русские, - оглядев самолет и место трагедии - именно трагедии для американской безопасности и престижа, высказал убеждение командир "зеленых беретов", заброшенный накануне под Багдад для диверсий и теперь срочно вывезенный обратно для помощи в поисках разведчиков. - Я боюсь, что образцы надо уже искать не здесь, а в Москве. Видимо, это будет самое сильное поражение в нашей победе.

      

3

      Первое, что сделал Илья Юрьевич Карповский, оставшись один в кабинете - это убрал бюст Ленина. Задвинул его в глубину ниши, где хранились старые, но еще, видимо, не списанные знамена, какие-то транспаранты и всякая другая большевистская рухлядь.

      - Вот здесь и постой, - излюбленно привставая и пружиня на носочках, похлопал Ленина по щеке Илья Юрьевич. Смутился от собственной смелости, а может, всколыхнулось что-то в душе - оттуда, из прошлой жизни, когда Ленин был безоговорочно велик и безупречен, и отвел новый председатель горисполкома взгляд от пустых зрачков гипсового Ильича. Однако замешательство было недолгим: Карповский усмехнулся, и, отсекая от себя прошлое, переступая в себе последнюю, неожиданно объявившуюся грань уважения к Ленину, а вместе с этим чувствуя удовлетворенное блаженство от собственной значимости, вновь похлопал его по щеке: - Здесь тебе самое место.

      Да, это блаженство и счастье - быть смелым!

      К вечеру подошли строители, и он указал им на нишу:

      - Замуруйте. Можно со всем, что там есть - породим еще одну загадку для будущих археологов. И будем надеяться, что ничего подобного больше не потребуется.

      На следующий день, поколебавшись, снял Илья Юрьевич с расшатанного гвоздика и портрет Горбачева, повесив вместо него совершенно чудную картину цветочной поляны.

      - Вместо Горбачева повешу цветы, - накануне за ужином мысленно обновлял он интерьер кабинета. - Никакой идеологии. Полная независимость от кого бы то ни было. Только так можно будет вытащить страну из болота.

      - Ты бы поосторожнее, Илюша, - жена глядела на него больше со страхом, чем с восхищением. Жены всегда дальновиднее, потому что осторожнее. - Кто знает, как оно все может еще повернуться.

      - Не-е-ет, все-е-е. Все! Ельцин за нас, а его теперь никому не свалить. Пусть они дрожат.

      - Ох, страшно, Илюша.

      - Я избран народом, - все хмелел и хмелел от смелости Илья Юрьевич. - Народу и буду подчиняться. Только ему.

      Что ж, в 1991 году демократы вполне заслуженно купались в славе. Сначала весенней победы на выборах, а затем - и июньского голосования за президента России, когда именно их Ельцин ушел в отрыв от Рыжкова. Ничего, что пляска шла практически уже на костях Союза. Что число погибших в межнациональных конфликтах приближалось к цифре потерь в афганской войне. Что прозванное русскоязычным население в окраинных республиках, лишенное гражданства, элементарного уважения, замерло в тревоге: что будет-то с ними? Опасения перестали казаться надуманными, когда в Латвии один из министров пренебрежительно бросил о русских: "Вы не люди второго сорта, вы - никто!"

      Нельзя сказать, что эта тревога не передалась в Москву. На одну ночь шмыгнул в Прибалтику Ельцин. Прибалты никогда не отличались смелостью, и все понимали: даже если Ельцин просто усмехнется первым господам Советского Союза своей саркастической усмешкой, те хотя бы извинятся.

      Однако с кем он там встречался, о чем говорил - осталось тайной, и о проблемах отношений между Россией и Балтией никто не заговорил. Зато газеты, как по команде, затрубили о якобы неудавшейся попытке покушения на Бориса Николаевича. "Со мной вечно что-то происходит", - разведет он сам руками, в очередной раз неуклюже подчеркнув: главным в истории является президент, а не его народ. И русский народ в Прибалтике отрекся от президента России.

      А власть в стране продолжала перетекать от коммунистов к демократам. Про здание ЦК КПСС на Старой площади говорилось в тех же мрачных тонах, что и о комплексе КГБ на Лубянке. Поносилась и оплевывалась милиция. На КПП воинских частей устремились депутаты всех уровней - разоблачать генералов и наводить порядок. Благо, что за конечный результате них не спрашивалось, и все продолжало висеть на шее командиров - и провалы с призывом в армию, и побеги солдат как от "дедовщины", так и просто под эту марку, и уборка урожая, про которую как раз и должны были думать депутаты, и строительство дорог в Нечерноземье, и стремительные, неизвестно кому выгодные сроки сокращения армии, разоружения частей и перебросок их с места на место.

      Зато "левая", отдавшая себя в услужение демократам пресса захлебывалась от собственной смелости и наглости в критике прошлого - революции, Ленина, социализма, Горбачева. И все это с издевкой, отстранение, словно писали журналисты не о своей, а о чужой истории, не русскими слезами и кровью пропитанной. Обезумев от вседозволенности "старших братьев", только что начавший выходить журнал "Столица" крикнул "гоп" и прыгнул дальше всех, поместив на своей обложке карикатуру на Язова, Крючкова и Пуго: наверное, впервые в практике мировой журналистики министры обороны, КГБ и МВД изображались так пренебрежительно, этакими любителями сообразить "на троих".

      Троица тем не менее потребовала предоставить им слово на заседании Верховного Совета СССР о катастрофическом положении в стране. Заседание объявили закрытым, но утечка информации произошла в тот же вечер: министры в один голос твердили об угрозе распада Союза, росте преступности, хаосе в экономике. Крючков зачитал документ, написанный более десяти лет назад еще Андроповым. Суть его сводилась к элементарному: руководство страны должно понять, что просто так в родном отечестве ничего не делается. А именно: добыты сведения, что ЦРУ поставило задачу вербовать, готовить и выдвигать по всем каналам на административные должности в Советском Союзе так называемых агентов влияния. Которые бы, порой сами ничего не подозревая, искривляли бы указания центра, создавали трудности внутриполитического характера, выдвигали для научных разработок тупиковые направления и тому подобное. Министры предупреждали: эти люди уже практически повсюду, и именно они катят страну в пропасть. Уважайте если не нас, то хотя бы ЦРУ, которое прекрасно знает, чем ему заниматься.

      Выступающих послушали и отпустили с миром, никак не отреагировав на резкий тон выступлений. Да и кому было реагировать, если в зале в большинстве своем сидели люди, которые на референдуме по судьбе Союза призывали своих сторонников ответить "нет". Тогда результаты, правда, оказались не в пользу демократов, зато теперь, сидя в парламенте, они могли диктовать и манипулировать ситуацией. "Плохо Союзу? А мы ведь говорили, что Союз - это плохо..."

      И уже правилом дурного тона считалось называть СССР державой. Прошлое страны благодаря журналистам становилось с каждым днем все мрачнее, и на Западе придумали для нас новый тезис: "СССР - единственная страна с непредсказуемым прошлым". Из партии стройными рядами, боясь опоздать и не оказаться в числе первых, ринулось вначале ближайшее окружение Генерального секретаря - наверное, ни одна партия в мире не имела столько предателей из числа руководства, потом, волнами, и остальные приближенные к первым секретарям по городам и весям. И все клялись народом и говорили от имени народа. И никому ни до чего не было дела. Ни до союзных законов, ни до республиканских, объявленных главенствующими. Следуя этой логике, районы в Москве тоже объявили о своих суверенитетах и перестали подчиняться городской власти. Стыд - а было. В учреждениях, конторах терялись документы, а если и не терялись, то откладывались в дальние шкафы и сейфы: исполнение предполагало профессионализм в работе или хотя бы желание работать. Новая же власть желанием работать похвастаться не могла. К тому же ещё можно было всё валить на старые кадры, затаившихся партократов, тоталитаризм, центральную власть и просто на социалистическую систему. Ельцин же продолжал во время поездок по стране раздавать регионам столько самостоятельности, сколько захочется местной власти. Хотелось много.

      Редко, но пробивались на страницы газет истинные знатоки истории, проводили аналогии: подобное состояние в стране было после Февральской буржуазной революции в 1917 году. Та же неразбериха, те же лозунги вместо хлеба, та же раздача свободы, порождавшей анархию и новую кровь, разрыв хозяйственных связей, ломка старых структур ради революционности, а главное - дилетантизм большинства пришедших к власти. И что только Октябрьская революция остановила сползание в пропасть, крушение великой Российской империи.

      Однако не намитинговавшиеся демократы вместо того, чтобы впрягаться в телегу и тащить воз проблем, усиленно начали пугать страну военным переворотом. Да так рьяно, что создавалось впечатление: они сами ждут его как манны небесной. И как можно быстрее. Ибо каждый прожитый в неразберихе день все больше и больше разочаровывал людей в их программах. А баррикады и митинги - это хорошо. Здесь не надо работать.

      Среди военных выискивался генерал, который возглавит этот переворот. Чаще всего назывался Громов, знаменитый и симпатичный командарм, выведший свою 40-ю армию из Афганистана. Однако Горбачев, избравший тактику "блуждающего центра" и примыкающий сначала то к одной группировке, то к другой, а потом предающий и тех и других, делает свой ход. Громова, командовавшего войсками Киевского военного округа и имевшего огромный авторитет в армии, убирают из войск и сажают в кресло первого заместителя министра внутренних дел.

      А вот министр иностранных дел Шеварднадзе хлопнул дверью, сбежав с давшего крен союзного корабля и оставив шарахающегося на капитанском мостике Горбачева практически одного. Вернее, один Горбачев никогда не оставался, вакуум вокруг него заполнялся мгновенно, - он остался единственный из той команды, кто начинал в 1985 году перемены, обернувшиеся "дерьмостройкой", "катастройкой" - горбачевскую перестройку без целей и задач каждый называл по-своему, но суть сводилась к одному: лучше после нее никому не стало. Разве только что преступному миру, до которого у затюканного прессой и неразберихой законов уголовного розыска уже не дотягивались руки.

      Единственное, чему тайно радовались демократы - это смерти Сахарова. Подняв в свое время его имя как символ и знамя, сейчас, когда победа засветила ярким солнцем, ярче обозначились и тени от победителей: шло неприкрытое выгадывание личных интересов, демороссы рванулись в вояжи за границу, в спецраспределители, в коммерцию. А уже в этом они не могли бы надеяться на благосклонность академика. С его именем выгодно было идти в бой и победить, а вот иметь такого попутчика и после победы - лучше как-нибудь сами. Без образцов для подражания и ежесекундного осуждения. Это было горькой, но проверенной через других правдой: диссиденты, все как один поддержавшие начало демократических реформ в стране, не вошли затем ни в одну партию, ни в одно движение демократов.

      А вообще-то заполитизированная страна следила за борьбой двух лающихся между собой президентов - Горбачева и Ельцина. Кажется, они оставались одни, кто не понимал и не хотел понимать, как губительно их противостояние для народа. Можно только предположить, сколько исследований и романов будет написано о подводных течениях всех этих событий, о предательствах, лицемерии, лукавстве, ожесточении, непримиримости, подлости, возвышениях и падениях. И сколько хулы услышат историки и писатели, если возьмутся за эти темы при жизни первой рати советских демократов, упоенно разваливающих великую державу.

      Смуту, дикое по варварству к собственной истории время переживала страна летом 1991 года.

      Зато сладостно, решительно менял облик своего кабинета избранный председателем горисполкома Илья Юрьевич Карповский. Правда, цветам виселось неуютно на огромной стене, а может, это просто так казалось с непривычки. За все семьдесят лет советской власти разве хоть один председатель горисполкома мог повесить на стену что-то иное, чем портрет Ленина или Генерального секретаря? А вот он, Карповский, делает это. Даже секретарша - женщина! - увидев цветы, со страхом перевела взгляд на нового начальника.

      Впрочем, она не женщина, она именно секретарша. И таких секретарш - полстраны: испуганных, затюканных, замордованных, боящихся новых начальников и новых порядков. Хоть в лаптях, с кляпом во рту и страхом в печенках - зато с красным бантом на груди в колоннах Первомая.

      Звонки и посетители пока особо не досаждали - город то ли привыкал, то ли пытался бойкотировать его. Но в этом плане Илья Юрьевич не комплексовал. День-два-три ему самому как раз нужны, чтобы осмотреться и войти в дело. А уж потом он сам начнет вызывать. И тогда станет видно, кто и как улыбается. Особенно из числа тех, кто спит и видит его обратно в тюрьме и зоне.

      Лучше бы не поминалось это под руку!..

      - Илья Юрьевич, к вам посетители, - однажды под конец дня осторожно заглянула к нему секретарша, оставив свой горб за дверью. Была Валентина Ивановна худа, с вечно поднятыми плечами, сутулой спиной, и Илья Юрьевич по лагерной привычке сразу окрестил ее про себя: "Кэмел". На сигаретах нарисован точно такой же верблюд - худой, старый, одногорбый. И как она столько лет просидела при начальстве?

      - Я никого не вызывал, Валентина Ивановна. А время приёма расписано и висит внизу, - улыбнулся в ответ Илья Юрьевич. Но улыбнулся так, чтобы секретарша на веки вечные, то есть до последнего дня работы здесь, усвоила распорядок. По совести, ей самой следовало бы написать заявление об уходе и вместе со старым председателем - на все четыре стороны, продолжать искать коммунистическое завтра. Однако что-то молчит, выжидает. Неужели думает, что сработается? Или шпионить осталась? Не-ет, водитель и секретарша - эти сотрудники должны быть надежнее жены. Или, в крайнем случае, привлекательнее.

      Валентина Ивановна, поняв взгляд начальника, обреченно попятилась назад, но все равно - какая же все-таки выучка, успела доложить главное:

      - Извините, но они сказали, что вы их ждете и обязательно примете. Просили передать только одно слово - "Верхотура".

      Вот тут Илья Юрьевич подскочил, как... Впрочем, ужаленные и ошпаренные подскочили бы, наверное, все же не так стремительно.

      - Кто они? - вскричал он. Чувствовал, что потерял контроль над своим голосом и жестами, но, тем не менее, не мог собраться и взять себя в руки. - Кто?

      Он, видимо, хотел услышать фамилии, но вторично перепуганная секретарша прошептала:

      - Не назвались. Сказали только - "Верхотура".

      - Да слышал уже, - закричал, попытавшись перебить, но не секретаршу, нет, а просто это страшное слово, Карповский.

      - Не пускать? - ни жива, ни мертва стояла "Кэмел". - Или милиционера...

      - Нет! Нет. То есть... Погодите. Их двое? Чего же они хотят? Так, так, - он посмотрел на телефоны. Подними трубку, вызови наряд милиции - и... Заставил себя отвести взгляд от новеньких аппаратов - от греха и соблазна подальше. "Верхотура" - это Верхотуринск по-лагерному, место, где тянул свой срок Илья Юрьевич. Что же за гости объявились? Зачем? Кто конкретно? Черт, он же всех перезабыл. "Синица", "Узбек", "Вадик"... Ас милицией - полная глупость, здесь она не поможет. Что же делать?

      За него решили сами посетители.

      Отодвинув секретаршу, отворилась дверь, и в кабинет вошли два парня. Подло так, многозначительно улыбающихся, вполне прилично одетых.

      "Нет, не знаю их, не видел, не помню", - заулыбался на всякий случай в ответ Илья Юрьевич и, торопливо выходя из-за стола, пошел навстречу с протянутой рукой.

      - Здравствуйте, проходите, садитесь. Садитесь. Валентина Ивановна, э-э, вы можете идти. Нет-нет, не домой. Вы мне еще нужны будете, бумаги там всякие... Словом, никуда не уходите.

      Посетители даже не скрывали, что с пониманием и сочувствием смотрят на суету председателя. И тоже ждали, когда освободится кабинет.

      - Ну, здравствуйте, Илья Юрьевич, - начал первым тот, что помоложе - с аккуратно подстриженными усиками и прижатыми боксерскими ушами. Это плохо, что начал молодой. Значит, он - старший, а молодые - они всегда злее...

      - Здравствуйте, - торопливо заполнил образовавшуюся паузу Карповский. Увидев, что рядом с посетителями отчетливо заметен его малый рост, поспешил вернуться за стол. За столом он - начальник, и здесь рост роли не играет. - Мы... кажется... где-то...

      - Нет, мы, к счастью, незнакомы, - развеял сомнения "боксёр". - Вернее, мы вас хорошо знаем. Так хорошо, что вы и не догадываетесь. Потому, собственно, и пришли, зная, что отказа не будет.

      - В чём? - испуганно просипел Илья Юрьевич. Откашлялся, помассировал горло; - Извините, холодная вода, горло... А помочь... Я ведь всего неделю на этом месте, еще ничего не...

      - Хватит, - перебил, положив руку на стол, "боксер", и Илья Юрьевич послушно вжался в кресло. - Значит, так. Чтобы тебе ничего не думалось...

      "На "ты" перешел, значит, сейчас начнется", - отметил обречённо Карповский.

      - ...мы не будем сообщать, кого ты закладывал в зоне, как вымаливал досрочное освобождение. Скажем только одну деталь твоей жизни: первый раз тебя поставили раком и поимели на пересылке. За то, что попытался в одиночку сожрать передачу с воли. Наверное, избирателям будет интересно узнать, что они отдали свои голоса не только за обиженного партократами вольнодумца, как ты себя выставлял на митингах, но и за... Иконы тут нет? - парень огляделся по сторонам. - Ни иконы, ни Горбачева. Что ж это за власть такая пришла... цветочно-голубая?

      - Эту картину... - охотно переключился Илья Юрьевич с опасной и скользкой темы, но "боксер" вновь опустил руку на стол:

      - Про цветочки расскажешь потом. А теперь слушай сюда ушами, как говорят у них в Одессе, - он кивнул на своего угрюмого соседа.

      Страх и неизвестность все еще не дали Илье Юрьевичу хлебнуть воздуха полной грудью, и он податливо лишь кивнул: - Слушаю.

      Господи, за что так немилостиво к нему прошлое? Догнать и ударить в тот момент, когда достигнуто даже то, о чем не мечталось...

      - Ты знаешь, что сейчас творится в тюрьме?

      - Нет.

      - Нет? Хотя ничего удивительного. Ничего удивительного? - повернулся "боксер" к своему напарнику, и тот согласно кивнул. "Унижают, шантажируют", - пронеслось в мыслях Карповского, но если бы можно было что-то противопоставить! - Я всю жизнь ненавидел коммунистов, - продолжал вести разговор с "угрюмым" "боксер", хотя делалось это, конечно, для Ильи Юрьевича. - Но, кажется, еще больше буду ненавидеть демократов при власти. Потому что вы все, - набычившись, поджав губы, он выставил свой узкий лоб навстречу Карповскому, - вы все - это бывшие. Бывшие обиженные, бывшие откуда-то изгнанные и сидевшие. Вы - власть мстителей и дилетантов. И трусов. И если мы, да-да, мы не приберем вас к рукам, вы страну превратите в помойное ведро. Да еще дырявое.

      - Вы так говорите, словно сами... - попытался вставить хоть слово в свою защиту Илья Юрьевич, но ему вновь не дали продолжить.

      - Не равняй! Мы не лезем во власть и не орём с трибун благим голосом о счастливом будущем. Мы честнее, понял? Запомни это, сидя в своем кресле. И не дуй ноздри, а то лопнешь.

      - Я... - опять начал Карповский, но его вновь перебили.

      - Ты - мыльный пузырь, демагог. Машка из зоны. Голубой. И знай свое место. Мы не мешали тебе, когда ты полез в начальники. Более того, в чем-то даже помогали. Но, как ты понимаешь, не бескорыстно, и за долги надо платить. И ты заплатишь, и именно сейчас. Ты позвонишь начальнику тюрьмы и отменишь штурм камеры с заложниками.

      - Штурм? Заложники? - сделал удивленное лицо Илья Юрьевич, пытаясь протянуть время. Хотя к чему? Они ведь не уйдут, пока не добьются своего. Почему он не ушел сегодня с работы пораньше? Ведь можно было уйти, никто его не держал, сам себе начальник...

      - Рассказываю тебе, председатель, что творится в городе. Один наш друг с сотоварищами взяли заложников и требуют оружие и машину. ОМОН готовится к штурму камеры. А ты позвонишь и своей властью, данной тебе народом, скажешь: ОМОН может действовать только в том случае, если командир и начальник тюрьмы дадут полную гарантию безопасности заложников.

      - Но почему вы решили, что они... послушаются меня?

      - А мы и не думаем, что тебя будут слушаться. Просто при облаве на волков любой красный флажок играет роль и не бывает лишним. Да и с тобой пора было познакомиться. Звони.

      

4

      - И что будем делать? - начальник тюрьмы капитан Пшеничный - уже пожилой, с широкой спиной и большими деревенскими руками, посмотрел на командира ОМОНа. Старший лейтенант, в свою очередь, перевел взгляд на телефон, по которому только что председатель горисполкома потребовал от него полной гарантии безопасности не только заложников и омоновцев, а и тех, кто поднял бунт. У Карповского не повернулся язык даже назвать их преступниками.

      - Арнольд Константинович, а как точно выразился Карповский, когда вы звонили ему насчет захвата заложников? - попросил вспомнить Пшеничного старший лейтенант.

      - Что-то типа: "У нас страна развалилась именно потому, что все старались переложить свои дела на плечи других. Действуйте по инструкции". По крайней мере, смысл этот. А сейчас такое впечатление, будто он ничего не знает и слышит о штурме первый раз.

      - Это самая удобная позиция - ничего не знать, не брать на себя никакой ответственности, - в раздумье покивал головой командир ОМОНа. - И все же я считаю, что надо действовать по нашему плану. И чем скорее, тем лучше. Рана у Сергея, кажется, очень серьёзная, и долго без медицинской помощи он не протянет, - старший лейтенант имел в виду прапорщика-разводящего, первым бросившегося выручать заложников и получившего заточкой удар в живот. - За его смерть Илья Юрьевич тоже отвечать не будет, так что она ляжет на нашу совесть. Давайте еще раз по деталям.

      - Смотри, Андрей... Мне терять нечего - пенсия обеспечена, конкуренты на должность не подпирают.

      - Не надо ни на что намекать, Арнольд Константинович. Моя Совесть - в моих погонах. Поэтому так: я со своей группой вхожу соседнюю камеру, вы начинаете греметь ключами в коридоре, у дверей бандитов, отвлекая их внимание.

      - А взрыв... он того...

      - Арнольд Константинович, ну не первый же раз, - успокоил улыбкой Андрей. - Этот взрыв - направленного действия, он разрушает только конкретный участок стены, которая же и рухнет только под себя. Заложники у нас сидят у противоположной стороны, вы со своими ключами заставите Козыря и его банду подойти к двери. В это время я взрываю заряд и врываюсь через пролом.

      - А потом?

      - Потом - дело техники. Не справимся руками, применим спецсредства. Главное, повязать Козыря, остальные - пешки. Главное, чтобы вы...

      Договорить старшему лейтенанту не дал телефонный звонок. Андрей, разговаривавший с председателем горисполкома последним, отодвинул аппарат начальнику тюрьмы.

      - Если опять Илюша, пошлю ко всем чертям, - проговорил капитан, снимая трубку. - Да, слушаю... Андрея Леонидовича? Пожалуйста.

      Пшеничный подал трубку старшему лейтенанту, недоуменно пожал плечами на вопросительный взгляд Андрея.

      - Старший лейтенант Тарасевич, слушаю вас.

      - Здравствуй, старший лейтенант Тарасевич. Ты еще жив, падлюка? - вместо ожидаемого тонкого, извиняющегося голоса предисполкома на этот раз прогудел чей-то бас.

      - Знают даже, что я здесь, - бросил трубку озлобленный Тарасевич. - Выслеживают. Значит, достал.

      Звонок раздался вновь, и старший лейтенант, поколебавшись, поднял трубку.

      - А ты трубку-то не бросай, гадёныш. Мы ведь не просто так звоним. Хотим, чтобы ты вместе с нами послушал некоторые вздохи и ахи - авось после этого пыл-то свой поубавишь.

      В трубке щелкнуло, и пока Андрей догадался, что это включили магнитофон, послышался женский стон, а затем из него, из этого стона, плача, надрыва - голос жены:

      - Пустите... Гады, сволочи... А-а, ы-ы...

      - Зита! - закричал, забыв, что это магнитофонная запись, Андрей. - Зита, ты где? Что с тобой?

      Послышался треск, и вновь до старшего лейтенанта дошло лишь подсознательно, что так рвут материю...

      - Ну что может быть с женой командира ОМОНа, которого предупреждали вести себя скромнее? - наложился на новые стоны, крики и борьбу бас звонившего. - Правильно. Только слабенькая она у тебя оказалась, командир, только четверых и выдержала.

      - Андрюша, - звала и плакала жена. - Андрюша, спаси...

      - Убью, - шептал старший лейтенант, безумно глядя в одну точку. А рука помимо воли тянулась к лежавшему на столе автомату. - Всех до одного.

      - Андрюша, спаси... - еле улавливался в аппарате слабый, затихающий голос.

      - Вот так-то, командир. Если не хочешь, чтобы ее пустили по второму кругу, отменяй операцию и мотай со своим отрядом из тюрьмы. И побыстрее.

      Грохнулась о стол трубка, разлетевшись во все стороны черными осколками. Затем взметнулся вверх стол, и, теряя со своей замызганной чернилами, изрезанной ножами поверхности бумагу, ручки, остатки телефона, полетел в угол. Единственное, что успел перехватить капитан - это автомат. Перебросив его вбежавшим на шум омоновцам, сам схватил за руки Андрея.

      - Опомнись. Опомнись, тебе говорят.

      - Они Зиту... Зиту... Она же в положении, беременная, - обмяк в больших капитанских руках Андрей.

      - Мы сейчас поднимем всю милицию, - сразу все понял Пшеничный. - Соберем афганцев. Зита дома была?.. Не уйдут... Найдём всех.

      - Товарищ капитан, - вбежал солдат-охранник, который стоял около камеры с заложниками. Ничего не понимая, оглядел разгромленный кабинет, возбужденных омоновцев. Но не забыл, зачем прибыл: - Заложники крикнули, что Сергей умер.

      - Они хотят нас сломить, - тихо проговорил старший лейтенант. Освободился от рук капитана, прислонился к стене. - Они хотят подчинить нас себе. Нас, которые последними стоят у них на пути... Арнольд Константинович, значит, так: вы запускаете нас в соседнюю камеру, сами начинаете возиться у двери.

      - Андрей!

      - Да, только так! Только так, и никак иначе. - Старший лейтенант снял каску, вытащил из нее застрявший черный берет. Надел только его, отшвырнул каску в сторону. Протянул руку за автоматом. Подсоединил магазин. Проверил приспособленные к бронежилету нож и баллончики с газом. - Доставайте ключи, Арнольд Константинович. А за Зиту они заплатят.

      Зита...

      Пожалуй, единственно искренними и трогательными событиями, объединяющими людей, оставались в их время свадьбы. В одну из майских суббот прозвучал в Риге марш Мендельсона и для Андрея с Зитой - командира взвода местного ОМОНа и учительницы младших классов.

      - Тебя в младшие классы направили потому, что ты сама маленькая? - хитро щурил глаза Андрей. Знал: сейчас Зита покраснеет, станет еще привлекательнее. Поймает его влюбленный взгляд, смутится еще больше и слабо отмахнется ладошкой, упрашивая - перестань.

      - Не-а, - улыбнется она...

      Однажды он увидел ее, читающую книгу, в вечерней электричке, задержал взгляд и - о счастье! - именно к ней перед Ригой подсели трое подвыпивших парней. Они бесцеремонно заглянули в книгу, по очереди пощупали пышные рукава сиреневого платья. Девушка попыталась встать, пересесть на другую лавку, но ей ногами перегородили дорогу. Тогда она забилась в угол и стала искать взглядом защиту среди занятых своими делами пассажиров, сама став похожей на куст сирени, замерший перед грозой. И встретила спокойную, ободряющую улыбку Андрея. "Поможете?" - непроизвольно подалась она к нему, и Андрей легонько, только для одной нее кивнул.

      На следующей остановке встал, прошел по вагону и сел рядом с парнями. Те оглядели его, соизмерили со своими троекратными возможностями, а главное, поняв, что это незнакомый для их жертвы человек, вновь повернулись к ней. И первый же, потянувшийся опять к книге, вскрикнул от боли после резкого захвата и выверта руки. Андрей спокойно улыбнулся ему, продолжая, однако, выворачивать суставы. И даже им, выпившим, стало ясно: здесь ловить нечего. Вернее, как раз есть чего.

      - Теперь ничего не бойтесь, - посмотрел в широкие для маленького личика глаза девушки Андрей. А сам тут же подумал: "Но теперь бойся сам, если не хочешь пропасть".

      Пропал! С превеликим удовольствием!..

      - Мужества вам, - после традиционных свадебных пожеланий счастья сказал им командир отряда Млынник, и они, улыбнувшись, сжали под белой фатой друг другу руки - мы сильные. Выстоим. Хотя, конечно, понимали, что будет трудно, особенно Зите в кругу латышей, считавших оскорблением для нации замужество с "черноберетником", каким бы пресвятым этот "берет" ни был.

      Да, видимо, глядел дальше и чувствовал больше их командир. Зиту не просто выставили с работы - не было дня, чтобы учителя при ней вслух не сочиняли заявление, которое на ее месте обязана была бы написать даже такая последняя тварь, как жена омоновца.

      - Не могу я больше, Андрюшенька. Не могу, - плакала Зита уже через неделю.

      И тогда он при полной форме и при оружии зашел в канцелярию школы. Директор и учителя вскочили со своих мест, вытянулись, словно новобранцы перед сержантом, всем видом умоляя простить и помиловать. "Подлецы - они всегда трусы", - усмехнулся Андрей и увел Зиту из школы.

      Только жили бы они одни на земле в такую смуту. Вскоре запылал ночью дом в деревне, где жила старенькая мать Зиты. Вроде случайно, хулиганами, но жестоко был избит ее старший брат. Подлость и жестокость пошли рядом...

      - Вот что, ребята, - вызвал их к себе Млынник. - К нам пришел запрос на толкового командира. В центр России. Командование решило послать тебя, Андрей. Пора расти в службе.

      Конечно же, в первую очередь о двойственном положении Зиты думал капитан, но все трое сделали вид, что причина выезда из Риги - только служебная необходимость.

      Успокаивало совесть и сглаживало чувство вины перед ребятами и то, что работы по созданию нового отряда было хоть отбавляй и новичок в этом деле вряд ли бы справился. Зато здесь, в России, в отличие от Риги детей ОМОНом не пугали, вслед не плевали, небылицы не сочиняли. Отошла, оттаяла и Зита, бесконечно удивляясь тому, что могут быть нормальные, человеческие отношения между людьми.

      До того случая...

      - Андрюша, ты где? Ты где? - вздрагивала Зита даже тогда, когда он просто вставал с ее кровати, чтобы пройтись по палате.

      - Я здесь, не бойся, - возвращался он к почерневшей, враз постаревшей от пережитого жене.

      - Не уходи. Никуда не уходи, - умоляла она, и он вновь, опережая ее слезы, садился рядом, брал ее похудевшую, в синих прожилках руку в свои ладони, целовал их.

      - Я боюсь, - шептала Зита, со страхом глядя на дверь палаты.

      - Внизу наши ребята. Ты в безопасности, - врал Андрей. Его отряд, весь до последнего человека, рыскал по городу, пытаясь выйти на след насильников. Зиту охранял он сам, неотлучно находясь с ней в палате уже неделю.

      - У нее больше психологическая травма, чем физическая, - сказал лечащий врач. - Однако это не означает, что ей легче. А для ребенка будет лучше, если на время беременности она уедет куда-нибудь в другое место. К родителям, например.

      К сожалению, этим советом ни Зита, ни Андрей не могли воспользоваться. О возвращении в Латвию не могло быть и речи, Андрей же был отдан в детдом при рождении и не знал ни отца, ни матери.

      - А может, тебе лучше перевестись? - попытался найти иной выход заместитель Андрея лейтенант Щеглов. - Хочешь, я, как замполит, напишу в Москву?

      Андрей вроде вначале отмахнулся, но мысль эта застряла, закрутилась, не подпуская другие варианты. Касалось бы дело только его одного, Тарасевич бы не счел нужным даже обращать на какие-то сложности внимание. Но Зита... И даже уже не только и не столько она, а будущий ребенок заставлял старшего лейтенанта подчиняться обстоятельствам. Думал, что подобное возможно только в Латвии, однако преступники, видимо, национальности не имеют. Выйти же на насильников пока не удавалось, Зита запомнила только татуировку парусника на руке у одного из парней. По сводкам он нигде не проходил, и отряд пока решили не вмешивать в это дело, чтобы не спровоцировать подобное в отношении жен других офицеров, а милиция, уставшая от дерганых указаний то российского, то союзного министерств, махнула, похоже, на все рукой и не собиралась ни во что вмешиваться. Повозмущался и пообещал помочь Карповский, но, кажется, забыл про свое слово еще до того, как за Андреем закрылась дверь кабинета.

      - Уедем отсюда, Андрюша, - оживилась, ухватившись за эту соломинку, Зита. Когда-то она с надеждой ждала отъезда из Риги... - Уедем. Я без тебя из этой квартиры теперь никогда не выйду.

      Комната их была на шестом этаже нового дома, и первое, что сделал Андрей после приезда из больницы, это врезал новый замок. Однако все равно Зита позволяла ему всего на несколько минут сбегать в магазин, а, возвращаясь, он каждый раз находил ее дрожащей, забившейся в угол дивана. О происшедшем они старались не вспоминать, но вся ситуация со службой, с их нынешним положением говорила, напоминала только об этом. Да и врач, которого Андрей уговорил приходить к ним на дом, озабоченно поднимал брови и пристально глядел на Андрея: я тебе давно сказал, парень, что делать.

      И тут позвонил из Риги Млынник, командир.

      - Андрей, здравствуй. Я знаю все, - торопливо добавил он, словно зная, что Зита рядом и любые намеки будут ей в тягость. - Значит, так. Я только что говорил с Москвой. Есть возможность поехать тебе на новое место службы. Начинать опять с нуля - создавать отряд. В Сибири, - назвал в конце своей тирады капитан новое место службы. - Я думаю, стоит.

      - Спасибо, командир, - тихо, сквозь спазмы ответил Андрей. Нашлась-таки живая душа на этом свете. Даже если бы Млынник просто позвонил, и то можно веровать эмблеме ОМОНа, а здесь еще...

      - Значит, готовься на денёк в Москву, за назначением. Привет от всех ребят. Держитесь.

      

5

      До чего же всё-таки суматошна и безразлична ко всему Москва. Оазис для чиновничьего и служивого люда, кормушка для фарцовщиков и спекулянтов, рай для шулеров и цыганок. Место, где можно достать все, что угодно или хотя бы что-то - в зависимости от возможностей и способностей. Откуда можно что-то отправить. Перекупить. Заложить. Договориться.

      Москва - проходной двор, где ничего не задерживается. Ввозимое через Киевский вокзал выметается с Курского. Прилетевшие в Домодедово спешат в Шереметьево. Метро, исполосовавшее подземелье города, каждый день, захлебываясь, растаскивает народ в разные стороны. Около гостиниц - орнамент из кавказских лиц. Разбитые дороги. Бестолковая и дешевая реклама. Грязные халаты продавщиц и многолетняя злость на их лицах - из-за отсутствия товаров, необходимости платить дань директору, а отсюда - обсчета каждого второго или третьего покупателя, из-за собачьего жилья в коммуналке, общаге или пятиэтажной "хрущобе", из которой теперь вовек не выбраться. Грязь и вонь в подворотнях, потому что туалеты - это для Москвы второстепенно. Хотя, глядя на столицу, вряд ли можно найти, а что здесь первостепенно для отцов города.

      Москва - место, где швейцары, секретарши, тысячи всяких председателей, милиция на вахтах во всех захудалых конторах готовы растоптать любого соотечественника перед арабом или негром, не говоря уже о западнике. Город, первым из русских городов упавший на колени перед иноземным. Полюбивший дешевые трюки гастролеров всех мастей. Митингующий в последнее время по любому поводу и гордящийся этой своей анархией. И непонятно как все еще выживающий в автомобильном смоге и хозяйственном бардаке.

      Если бы можно было миновать Москву, разве ступила бы нога Андрея на ее улицы?

      Только казалось чиновничьей Москве, что без ее благословения, совета, наставления ни одно дело в провинции не сдвинется с места. Приедь, представься, проникнись и помни, кого благодарить...

      Поезд прибыл почти без задержки: на мигающем вокзальном табло попеременно высвечивались то дата - 19 августа 1991 года, то время - 8 часов 10 минут.

      - В стране переворот, а поезда ходят по расписанию. Опять все не так, как у людей, - услышал, выходя из вагона, Андрей. Говорили, посмеиваясь, носильщики, ожидающие клиентуру, и Тарасевич, прошмыгнув с "дипломатом" между тележек, направился в здание вокзала. Быстренько побриться, умыться, ухватить по пути чего-нибудь в буфете - и к девяти тридцати успеть в министерство. А первое - позвонить Зите.

      Он стал искать глазами переговорные кабины, и вдруг рядом опять кто-то раздраженно произнес:

      - Да что они, перевороты делают для того, чтобы мы смотрели "Лебединое озеро"?

      Про переворот говорили и носильщики, и Андрей оглянулся: какой переворот? Пассажиры спокойно дремали на стульчиках, милиционеры заигрывали с молоденькой продавщицей из буфета, на экране подвешенного к самому потолку телевизора порхали балерины.

      - Какой переворот? - повернулся Андрей к говорившему, и, чтобы оправдаться, не быть поднятым на смех, пояснил: - Второй раз за сегодня слышу.

      - О, с четырех часов. Да вон, слушай, - невыспавшийся, видимо, промаявшийся всю ночь на вокзале мужчина ткнул небритым подбородком на телевизор.

      Лебеди убежали за кулисы, и их место занял ведущий с каменным выражением лица. Народ задвигался, зашикал на особенно шумливых. Даже милиционеры оторвались от смазливой буфетчицы и поспешили к телевизору. Неужели правда? Но чей переворот и против кого?

      Звук в телевизоре хрипел, ему не хватало мощности донести до всего огромного зала каждое слово, но главное Андрей уловил. Горбачев болен, вместо него - Янаев. В некоторых районах страны вводится чрезвычайное положение.

      Тарасевич еще раз оглядел пассажиров: реакции почти никакой, люди пожимают плечами - кто их поймет, эти интриги, но порядок наводить давно пора. Лишь бы только не стреляли.

      Как только на экране вновь запорхали белые платьица, Андрей вышел на улицу. Взгляд сразу же выхватил, выделил танки. Их колонна была небольшой, в десяток машин, но как же неуклюже, а если точнее, непривычно смотрелись они среди легковушек и троллейбусов.

      - К центру пошли.

      - А про Горбачева все-таки что-то не то. Что-то сочиняют ребята. Сказали бы лучше правду.

      - Да пусть сочиняют что угодно, лишь бы убрали этого болтуна.

      - Сам ты болтун. Да то, что сделал Горбачев...

      - А что сделал? Державу развалил - это точно. Так за это, что ль, спасибо ему? Что кровь льется и жрать нечего?

      - Не державу, а империю. С колючей проволокой по параллелям и меридианам.

      - Ну, ты, фраер, тебе здесь не митинг демократов. Иди на свой Манеж и ори про империю. А для меня она - Родина.

      "На Манеж", - обрадовался, вслушиваясь в первую услышанную перепалку, Андрей. На Манежной площади хоть что-то, но можно будет прояснить. Или нет, сначала надо позвонить в министерство: раз Пуго в составе нового правительства, то и подчиненным перепадет кой-какая информация от начальства.

      - Вы что, не знаете, что происходит? - удивились кадровики, когда он представился и доложил о своем прибытии.

      - Что же мне тогда делать?

      - Перезвоните завтра, может, что-нибудь прояснится. Короткие гудки, как многоточие в романе - полная неопределенность. Что хочешь, то и предполагай.

      - Ты знаешь, народ спокоен, - кричала в соседней телефонной будке женщина. - Это самое страшное, что спокоен народ. Меня это убивает. Его надо поднимать, будоражить. Надо всем идти на Манеж.

      Значит, в самом деле, надо сходить на Манежную площадь. Последний год она мелькала в каждой оперативной сводке как точка накала всех страстей в стране. По этому поводу даже шутили: площадь способна вместить восемьдесят тысяч человек, но если это митинг демократов, то газеты обязательно "вместят" в нее более ста тысяч.

      Но в любом случае Манеж даст хоть какую-то информацию, по ней можно будет предугадать развитие событий.

      Было не по пути, но Андрей завернул и к белому зданию министерства обороны около Арбата. Постоял в сторонке, профессионально оценивая ситуацию. Машин - как около любого учреждения, но по периметру здания прохаживаются, стараясь не привлекать к себе внимание, офицерские милицейские патрули. Удалось заглянуть в одну из открывшихся дверей: там рядом с прапорщиком, проверявшим пропуска, металлической глыбой застыл солдат в каске, бронежилете, с автоматом на груди. Что ж, военные старались не дразнить гусей, хотя что эти предосторожности и скрытность, если танки в городе! Вот где, конечно, несомненная глупость. Хотя... хотя черт его знает, может, это и отрезвит кого.

      Около Манежной площади, у музея Ленина, уже клубился народ. Больше всех спорили, кричали, заводили вокруг себя споры женщины.

      - Если мы сегодня не поднимем Москву, завтра всех нас перевешают и передушат, - останавливала за руки прохожих молодая, лет двадцати пяти, женщина. - Мужики, что вы молчите-то? Что вы все, как бараны?

      "Бараны" смущенно пожимали плечами и отходили, поглядывая на подъезжавшие к площади автобусы с милицией: да, когда мать учит - дети вырастают ловкими, зато, когда отец - то умными.

      Восток надо уважать хотя бы за одну эту пословицу. Сейчас женская вакханалия ни к чему, сейчас важнее голова на плечах, чтобы не наделать бед.

      Андрей вдруг уловил в своем отношении к событиям некую раздвоенность, и, как, наверное, многие другие "бараны" еще не мог однозначно принять какой-то одной стороны. Все его существо протестовало против того бардака и беспредела, который творился буквально во всей стране. Но, как человек закона, не мог не видеть и тех натяжек, которые сопровождали приход нового правительства. Неужели оно и в самом деле думает, что народ поверит в болезнь Горбачева? Почему они сразу пошли на обман? И почему опять втягивают в политику армию? Где Верховный Совет и депутаты?

      Прислушиваясь к спорам, репликам, он, оказывается, прислушивался и к себе: к каким доводам больше лежит его душа? Изначально он против Горбачева и Ельцина, взбудораживших страну и расколовших ее на два лагеря. По совести, так им надо бы обоим уйти в отставку, если они в самом деле думают о народе, а не личных амбициях. Хотя, конечно, страна уже разделилась, единения уже не будет в любом случае. А если победит Янаев, демократы ведь на Кремлевскую стену полезут - напористости, наглости, злости и нетерпимости к оппонентам им не занимать, они родились, выросли и держатся на этом. А если виктория смилостивится к Ельцину - ох, и погуляют ребята-демократы, ох, развяжут себе руки. В любом случае страшно.

      - Идут, идут. От Моссовета идут, - послышались голоса и все, замолчав, посмотрели на противоположную сторону Манежа. Оттуда по улице шла толпа человек в двести, впереди несли икону, портрет Ельцина и новый флаг России. С белого листа единственного плаката звучал призыв: "Ельцин приказал действовать".

      Прямо по улице, не спускаясь в переход, навстречу митингующим от музея поспешили люди. Поколебавшись, Андрей между остановившихся машин пошел за ними. Уже на площади оглянулся: добрая половина споривших осталась на месте. Да, страна раскололась. И будет кровь. И ее будет больше, если победит ГКЧП - демократы станут биться до последнего за свою власть, они бросят в бойню любого. И, как ни страшно это произносить, но чем больше будет крови, тем лучше для них. Они наверняка уже сейчас тайно желают и ждут ее. Пусть кто-то погибнет по дурости, по глупости, случайности - но теперь любая капля крови будет на совести тех, кто ввел в стране чрезвычайное положение, кто ввел в столицу танки. И этой каплей можно будет утопить, подвести под любую статью каждого члена ГКЧП, переманить на свою сторону народ.

      Андрей поймал себя уже на том, что больше симпатизирует ГКЧП. Точнее, не симпатизирует, а боится за них, за их дальнейшую судьбу. А все потому, что они не правы. Они все занимали высшие государственные посты в стране, и для того, чтобы навести порядок, можно и нужно было найти сотни других способов. А не ставить народ друг против друга. И в то же время... по крайней мере, сделана попытка выступить против развала великой страны. Неуклюже, неумело, но восстали. И история, наверное, им воздаст.

      На ступеньки гостиницы "Москва" уже влезли с мегафонами первые ораторы: Ельцин призвал к всеобщей бессрочной забастовке, хунта не пройдет, мы имеем дело с кровавым - да, они все-таки жаждут крови! - реакционным переворотом, поэтому все - на защиту Белого дома российского правительства.

      Около Андрея вынырнула женщина, митинговавшая у музея Ленина. Она яростно хлопала каждому выступающему, что-то сказала парню, спокойно выслушивающему ораторов.

      - Да пошла ты, - огрызнулся тот. - У меня руки в мозолях от работы, а у тебя от этих хлопков.

      Он развернулся и пошел с площади.

      - До-лой хун-ту!

      - Ель-цин! Ель-цин!

      - Сво-бо-да! Сво-бо-да!

      - К Белому дому! Все - к Белому дому, на его защиту. Нет, не та, не та стала Москва, подустали к этому времени, видать, от политики. За иконой и портретом Ельцина двинулось человек триста, и то чуть ли не половину составляли корреспонденты и такие, как Андрей - то ли любопытные, то ли неопределившиеся. Большую видимость чего-то массового привносили гудящие автомобили, попавшие в пробку.

      Около Белого дома народа было побольше, тысячи две-три. Преобладала молодежь, и из их реплик Андрей понял, что первыми и пока единственными, кто откликнулся на призыв Ельцина начать забастовку, оказались кооператоры. Ругали рабочих: боремся за их счастье и свободу, а они чего-то выжидают. Несколько парней писали на бетонных плитах поверх уже законченного лозунга "Бей краснопузых" новый - "Отстреливай большевистскую сволочь без прома..." А ведь будут!

      - Господа, мы победим, - кричала девица неопределенного возраста с кучи металлолома, уже натасканного на площадь.

      "Солома для танков", - усмехнулся Андрей этой баррикаде и крикнул в ответ девице:

      - А тебя-то саму в господа возьмут? Однако он забыл, где и среди кого находится.

      - Провокатор! - закричало сразу несколько голосов, и его мгновенно взяли в кольцо. Сзади по спине и ногам ударили, и Андрей напрягся, стараясь вырваться. С десяток "кооперативных господ" он, конечно, уложит без напряга, но тут лучше отойти, не ввязываться.

      - Посмотрите, да он подстрижен. Наверняка из КГБ.

      - Потрясем его, гада.

      Несколько ударов опять достали Андрея, к его куртке потянулись руки. Сгибаясь и прикрывая карманы, сделал еще одну попытку вырваться. Если найдут удостоверение омоновца, растерзают без суда и следствия. Тогда придется биться, а ему нельзя, у него Зита...

      - Погодите, - раздался властный голос, и в центр толпы стал протискиваться коренастый, полнолицый крепыш. - Я тоже подстрижен, но это ни о чем не говорит, - закрутился он, переключая внимание на себя. - А кагебешник так дешево не подставится, это просто дурак. А дуракам не место здесь. Не будем пятнать руки защитников Белого дома всякой дрянью, просто выставим его отсюда. Иди, - парень ухватил Андрея под локоть и толкнул прямо на толпу.

      - Дуракам не место среди нас, - охотно подхватили польщенные "господа". - Вон его!

      - Никуда я не пойду! - дернулся Андрей, но вырваться не смог: парень оказался цепок, в пальцах чувствовалась сила.

      - Не дури. Успокойся и иди, - наклонившись, для одного Андрея проговорил он, и Тарасевич повиновался.

      Прорвав кольцо, попетляли, взобрались на некогда зеленый, а теперь затоптанный газон. Подождали, когда про них забудут, потеряют из виду.

      - Извини, но здесь сейчас никому ничего не докажешь. А вот морду набьют, - первым заговорил "выручатель". Он поднял руку, сделал круговое движение, и к нему тотчас пробрались еще два парня - подстриженных и накачанных. - До двадцати одного часа свободны, - сообщил он им.

      "Свой", - вздохнул с облегчением Андрей: четкие действия и такие же команды не оставляли сомнения в догадке. Но продолжали молчать оба, глядя на крышу крыльца Белого дома, превращенную в трибуну. Стоявший там оператор-телевизионщик поднял руку, требуя внимания, затем замахал ею, заводя толпу внизу.

      - Цирк, - усмехнулся парень и искоса поглядел на Андрея: как отреагируешь на мои слова?

      - Страшно будет жить в обществе, в котором заправилами окажутся эти, - Андрей кивнул на беснующуюся толпу. И сам изучающе посмотрел на собеседника: я достаточно открылся?

      - Ты местный?

      - Командировка.

      - Может, сходим куда-нибудь перекусить? Лично я голоден, как черт. Да и дождик, кажется, собирается, - парень поднял голову, и на подбородке обозначилась невидимая ранее ямочка.

      - Согласен. Меня зовут Андрей. - И, помолчав, добавил: - Из ОМОНа. Старший лейтенант.

      - О, тогда совсем свой, - расплылся в улыбке парень. - А я - Михаил Багрянцев. Капитан. Что-то вроде спецназовца.

      

6

      Услышав сквозь сон посторонний звук, Андрей резко сел на диване.

      - Еще спим? - заглянул в комнату Михаил. - Ну и правильно. Бардак всегда лучше переспать.

      - Что на улице? - стряхивая остатки сна, поинтересовался Андрей.

      - Дождь. И листовок полно. За Ельцина, конечно. А у меня такое впечатление, - разувшись, Михаил прошел в ванную, включил воду. - У меня такое впечатление, - прокричал он оттуда, - что судьбу страны решает не народ, а Садовое кольцо Москвы. А если еще точнее - один Белый дом. Агитаторы ходят по улицам, собирают защитников, словно милостыню. Стыдоба. Народ, если бы верил Ельцину, пришел бы на его защиту и без призывов. Короче, однозначности нет. А для истории парадокс: Белый дом находится на Красной Пресне. Опять красные и белые, и опять между собой повязанные. А победить может какая-нибудь третья сила, которая заставит потом русского мужика тыкаться мордой в новую грязь.

      - Про Горбачева что-нибудь слышно?

      - Ничего нового. Впрочем, про него уже давно все забыли, никто не вспоминает. Дохрущёвился, черт бы его побрал. Это же надо - уехать отдыхать в такое время. Ничему история не учит.

      - Что ГКЧП?

      - Ни мычит, ни телится. Мало читали Ленина, где он про промедление, которое смерти подобно. По-моему, декабристы. Вышли, подставились - и все. На их месте надо что-то предпринимать для народа. Кто против - убирать. Так нет, хотят остаться в белых перчатках. Хвала, конечно, за это, но зачем тогда брались? - Михаил вышел из ванной, и Андрей замер: все тело его нового друга было покрыто красными шелушащимися пятнами. Удержался от вопроса, но Мишка сам, оглядев живот, плечи, развел руками: - Тропическая язва. Два месяца провалялся в Бурденко - бесполезно. Теперь вот бабулек ищу. Случаем, нет знакомых?

      - Не-ет. А где подхватил-то?

      - Далеко. Когда-нибудь, может, расскажу. Так, что у нас в холодильнике?

      Он принялся возиться с завтраком, Андрей же быстро оделся, сложил постель. Хорошо, что судьба свела с Мишкой, а то неизвестно еще, где бы пришлось ночевать. И пришлось ли бы вообще.

      Глянул в окно, передернул плечами: мелкий нудный дождик. Серый день занимался неохотно, словно не желая втягиваться в свару, затеянную политиками. А может, это и хорошо, что дождь. Разгонит любопытных, освободит улицы...

      - Народу много? - проходя на кухню, спросил у заваривающего чай Михаила.

      - На восемь часов... - тот глянул на увитые цветами настенные часы. Там в домике как раз распахнулось верхнее окошко и черная кукушка поклонилась под свое "ку-ку" восемь раз. - На восемь часов не остановилось ни одно предприятие Москвы. Думаю, что и не остановится. Народ понял, что идут политические игры, и не хочет в них участвовать. У Белого дома тысячи три. Гордые - как же, защитники, ночь продержались, и жалкие - мокрые, пучеглазые, не понимающие, что одной нашей группе...

      Он осекся, но Андрей сделал вид, что не заметил, как друг проговорился что-то насчет своего, спецназовского. Багрянцев тоже помолчал, потом закончил, сглаживая:

      - Короче, одной хорошо подготовленной группе на двадцать минут всех дел, чтобы войти в кабинет Ельцина. И без единой жертвы. Ладно, ну ее, политику. Гусары газет не читают. Давай, хозяйничай дальше, а я попью чайку и спать - вечером опять в патруль. Часа в четыре позвони, разбуди. Где будешь?

      - Постараюсь попасть в министерство. Может, схожу к Белому дому, посмотрю.

      - Не влазь ни в какие споры.

      - Теперь ученый. Спи.

      В министерстве на этот раз уже раздраженно попросили не лезть с глупыми вопросами и перезвонить на следующий день. Зита до плача обрадовалась его голосу и, наверное, слезы мгновенно высохли, когда он сказал, что задерживается еще на день. "Приезжай быстрее, я умру без тебя", - звучали в ушах ее последние слова.

      В метро народ толпился около стен, залепленных листовками. В газетах печатались указы нового руководства, и, вчитавшись в них, Андрей не нашел ничего такого страшного, что могло бы повергнуть в ужас страну. Садовое кольцо и Белый дом, кстати, тоже, если они, конечно, желают спокойствия стране. А то, что министры-гэкачеписты попытались сохранить Советский Союз как великую державу - так это задача любого правителя. Судить как раз надо тех и за то, кто разваливал страну.

      Эскалаторы на "Баррикадной", ближайшей к Белому дому станции метро, работали только на выход. Народу, несмотря на дождь, было чуть больше вчерашнего, но широкого потока не предвиделось. Мишка не случайно подметил этакую гордость некоторых москвичей: в самом деле, сумки с хлебом, рюкзаки с палатками они несли к Белому дому демонстративно целеустремленно, стараясь поймать взгляды окружающих и прочесть в них для себя восхищение и одобрение. Над самим Белым домом уныло висел дирижабль с трехцветным флагом.

      - Древний государственный флаг России. Наконец-то!

      - Какой к черту государственный. Историю знать надо: государственный российский флаг - черно-желто-белый. А этот, бело-сине-красный, исстари служил торгово-коммерческим делам. И предателю генералу Власову.

      - Да пусть любой, лишь бы не красный.

      - А чем красный был плох? Если кому-то мешал - валили бы сами из страны, не мешали жить другим. Все кому-то хочется дать счастье народу.

      - Да как мы жили!

      - Я жил нормально. И дети мои тоже не плакали.

      Спорившие посмотрели друга на друга как на идиотов и разошлись каждый со своим мнением: под дождем даже ругаться не было охоты. На Садовом кольце сигналили автомобили, и Андрей, чтобы не идти в одной толпе с "ельцинами", пошел туда. Напротив американского посольства дорогу перегородил грузовик с прицепом, на борту которого висел плакатец: "Забастовка". Гаишники упрашивали водителя освободить дорогу, но тот, восседая на капоте, усмехался, радуясь первой и последней, может быть, возможности не подчиняться блюстителям порядка:

      - Не могу, мужики. Президент приказал бастовать.

      Один из милиционеров попытался влезть в кабину, но дружно заработали кинокамеры и фотоаппараты собравшихся, и гаишники, тоже демонстративно плюнув, пошли к своей машине.

      Господи, где еще, кроме России, глава государства призывал свой народ к забастовке? Или победа любой ценой? Ну, сегодня - еще ладно, еще можно понять. Но ведь Ельцин не гнушался этим приемом, когда ездил по России и фактически узаконивал забастовки против союзного правительства и Горбачева. И никто не нарушал в стране чаще и откровеннее законы, чем сам Ельцин, взявший за правило не признавать союзное законодательство. Никто не раскачивал стул под Горбачевым больше и сильнее, чем он. Никто лучше не поддерживал и не провоцировал силы, направленные на развал Союза, единого хозяйственного механизма. И неужели он думает, что подобное не перейдет уже на Россию, и что в одно прекрасное время те же народы, населяющие Россию, не пошлют Президента России также далеко, как Президент России посылал все это время Президента СССР? Развалить Союз, самому оставшись целехоньким? Наивный. России же больше всего и достанется с ее многочисленными народами. И интересно, станет ли Борис Николаевич так же радоваться забастовкам, когда станет единоличным правителем?

      А в том, что это произойдет, Андрей убеждался все больше и больше, ГКЧП упустил время, нет среди "восьмерки", видимо, и лидера, который бы повел за собой новую команду. Значит, они обречены.

      Но самое страшное, что может произойти - победители нанесут мощнейший удар по своим оппонентам. И оправдают это путчем. Теперь все свои действия они будут оправдывать сегодняшними событиями. Они и Горбачева растопчут. Поиздеваются и выбросят, и будет это сделано более постыдно, чем в случае с ГКЧП. Лучше бы он ушел сам. Любой честный политик так и поступил бы, наверное: ведь его предало ближайшее окружение, люди, которые подбирались, выдвигались им же. Да только ждать честности от Горбачева... Вот выпало стране времечко и лидеры!

      Наверное, никогда не думал Андрей столько о политике. Мысли перескакивали с одного на другое, не всегда находились точные аргументы для своих убеждений, но он нутром, необъяснимо чувствовал: если сегодня умирает не ахти какая власть, то и на смену ведь ей идет далеко не лучшая. И, кажется, способная только разрушать уже созданное. А разрушители сами творить не могут...

      

***

      Вокруг Белого дома прибавилось строительного мусора, который в листовках именовался баррикадами. Молодежь катила вручную троллейбусы, перегораживая площадь. Это была уже не солома для танков, но всё равно еще не преграда. Впрочем, сами танки, усыпанные цветами и украшенные российскими флажками, стояли в плотных кольцах митингующих. Изредка из люков высовывались безразличные ко всему солдаты и тут же прятались вновь. Кое-где в траки засовывали железные прутья. Гуляли слухи: на сторону Ельцина перешли Таманская дивизия, десантники и Балтийский флот.

      "Не хватало еще, чтобы разделилась армия, - с горечью наблюдая за происходящим, думал Андрей. - Права, виновата она будет, но сейчас должна остаться по одну сторону баррикад. Раскол армии - это гражданская война. И чему здесь радоваться?" Замерзший в своей легкой курточке, с промокшими ногами, боясь вновь сорваться и влезть в спор, пошел от набережной. За Садовым кольцом - опять прав Мишка - текла нормальная человеческая жизнь. Встречались, целовались влюбленные, несколько человек стояло за билетами в кинотеатр, бойко шла торговля цветами. В какой-то подвернувшейся по пути столовой за столик к Андрею подсел фронтовик с колодочками - без юбилейных медалей, одни Красные Звездочки, "За отвагу" и "За боевые заслуги". Он долго помешивал красный борщ, глядя в одну точку, потом поднял взгляд на Андрея. Словно только что вел с ним беседу, сказал тихо и грустно:

      - Помыслы - благородные, исполнение - преступное, а вот последствия будут страшные. Придет победа, радоваться которой будет грех.

      Не прозорливость фронтовика, принявшегося за еду, удивила, а то, что говорил он о падении "восьмерки" ГКЧП как о свершившемся факте. Неужели они так ничего конкретного и не предпримут? Они ведь тоже должны видеть, что на защиту Белого дома Москва практически не поднялась, а пять-семь тысяч на десятимиллионную столицу - это меньше, чем капля в море. И если Ельцин победит, это случится не потому, что народ встал на защиту российского правительства и демократии, а потому что ГКЧП проявляет нерешительность. А последствия...

      

***

      Сейчас, наверное, идет звездный час Горбачева. Не должно быть ничьей победы. Ничьей! Только это спасет страну от противостояния и сведения счетов. Горбачев должен, обязан все спустить на тормозах. Ради высших интересов, а не личных амбиций, он должен сказать: да, я был болен, ребята погорячились, но сейчас я приступаю к своим обязанностям. Конечно, демократу ему этого не простят, обвинят в пособничестве ГКЧП и, в конечном счете, сбросят с поста. Но он бы спас страну. Неужели не поймет этого? Не увидит? Не пожертвует собой ради спокойствия миллионов? Ведь даже если он вернется и останется в Кремле, все равно теперь станет пешкой, которую начнут упрекать этим путчем - твои, Михаил Сергеевич, друзья, твои приближенные. Эту пешку будет хватать за голову любой политик средней руки и переставлять в необходимом себе направлении. Она уже не возьмет ни одной фигуры. Потом ее сбросят с поля, освобождая оперативный простор, но к этому времени уже не будет и страны. В самом деле, пиррова победа, прав фронтовик. Ну, сделай хоть что-то для страны, Михаил Сергеевич. За весь развал и бардак, что сотворил - только это...

      Андрей тоже заметил, что думает о событиях уже в прошедшем времени. Не оттого ли увеличился и поток к Белому дому, что выжидающие учуяли запах поражения "восьмерки"? Тоже станут героями. Что ж, а он не пойдет на этот пир. Не такой победы он желал бы родине. Такой победы врагу не пожелаешь, потому что и победители, и побежденные - из одной страны. Из одной семьи...

      

***

      До шестнадцати часов, когда нужно звонить - будить Мишку, оставалось уйма времени, и Андрей пошел на Киевский вокзал. Там дождался, когда освободится местечко в уголке, сел, расслабился, прикрыл глаза. И понял, что раздражало его все время, чего не хватало - путч заставлял забывать о Зите. Нет же, нет, только не это. К черту политику, когда страдает родной человек.

      Жена вспомнилась-представилась испуганной, забившейся в угол дивана. Как-то ей одной? "Приезжай быстрее, я умру без тебя".

      "Здравствуй, моя милая. Здравствуй, родная. Извини, что мало думал о тебе..."

      

7

      Мишка опаздывал, и для Андрея, замаявшегося убиванием времени на вокзале, каждая минута казалась вечностью. Узкий козырек подъезда, где они договорились встретиться, почти не спасал от продолжавшегося весь день дождика, и ноги вновь стали мокрыми. Но винить было некого, сам напросился с Михаилом в патруль, побоялся оставаться один среди стен, где можно будет сойти с ума, думая о Зите.

      Рядом с подъездом, на окне, трепетала, привлекая внимание, бумажка, на которой красочно извещалось, что отряд самообороны этого дома остановил два танка, идущих к Белому дому. Цифра "2" была аккуратно переправлена на "8", потом, видимо, уже ради смеха, на "10", и народ, падкий на всякое объявление, после чтения улыбался и отходил. Да еще поглядывал на Андрея так, будто это он повесил плакат и теперь стоит ждет, когда к его мокрым туфлям начнут возлагать цветы. Вначале он хотел перейти в другое место, но потом разозлился: а не пошли бы все подальше! Наконец, показался Мишка - под зонтиком, в сапогах.

      - Привет. Что нового, кроме увеличивающегося вклада в победу демократических сил? - он кивнул на бумажку, которую мельком прочел.

      - У Белого дома готовятся к отражению штурма. Говорят, "Альфа" ночью пойдет в атаку.

      - Никакого штурма не будет. Держи. - Михаил вытащил из сумки яблоко и еще один зонт. - Карпухин завел свою "Альфу" в спортзал и уложил спать. Знаешь Карпухина?

      - Слышал краем уха.

      - Легенда. Говорят, Героя получил за Афган, сейчас генерал, всего сорок лет. Наши звонили знакомым в "Альфу", он сейчас "волнует" "восьмерку"{2}. Десантники тоже заявили, что не будут предпринимать никаких действий против Белого дома. Громов от МВД не дает двигаться с места дивизии Дзержинского, а мы - в патруле. Да, начальник Генштаба Моисеев отдал приказ вывести ночью технику из Москвы{3}. Так что крови не будет. И то хорошо.

      Каркнул это Мишка, не постучав по дереву - и зря. Когда вконец продрогшие, набившие ноги, голодные и равнодушные ко всему они в час ночи возвращались домой, их обогнала уходящая от Белого дома колонна БМП{4}. Около Арбата она втянулась под мост, но там застопорилась, тревожно мигая красными габаритными огнями в дыму выхлопных газов. Послышались крики, и Михаил с Андреем, переглянувшись, сложили зонтики и поспешили вниз, под мост.

      - Да поймите вы, мы уходим. У-хо-дим! А вы делайте здесь что хотите, - кричал стоявший на броне офицер окружившим колонну людям.

      - Нет, вы - наши пленники. Ни один танк не двинется с места, - кричали ему в ответ. - Глуши мотор.

      - У нас приказ - покинуть Москву. И не танки у нас, а БМП.

      - Глуши мотор, тебе говорят.

      - Всех в плен.

      - Забирай у них оружие, нам пригодится.

      Несколько человек запрыгнуло на броню, и "бээмпешка" крутанулась, сбрасывая неожиданный десант. Начали "пританцовывать" и другие машины, не позволяя приближаться к себе. Только одному парню удалось открыть десантный люк первой БМП, заскочить внутрь. Ничего не найдя там для себя интересного, выпрыгнул обратно. И то ли зацепился за что, то ли просто поскользнулся, но со всего размаха ударился головой об асфальт.

      - Убили! - заорали сразу несколько голосов. - Хватай их, у них нет патронов, не бойтесь.

      - Мужики, отойдите, буду стрелять, - крутился на броне офицер. - Уйдите, я ведь тоже за людей отвечаю.

      - Да какие вы люди, вы - убийцы и сволочи.

      - Да нет у них патронов. Отбирай оружие.

      Толпа опять нахлынула к машинам, и офицер, оскалясь, передернул затвор и дал очередь вверх. Кто-то упал - то ли от рикошета, то ли просто от испуга, но толпа отпрянула...

      - Они же уходят, пусть идут, - крикнул Мишка. - Пусть уходят.

      - В плен, - несогласно орала толпа. - Поджигай убийц. У кого есть бутылки?

      Звякнуло, разбившись, стекло, и в тот же миг на силовом отделении одной из БМП вспыхнул огонь. Пламя осветило жиденькую баррикаду, натасканную перед машинами, молодых ребят, хватающих из этого Завала камни и бросающих их в солдат.

      - Запоминайте номера машин, - кричал кто-то. - Номера. Мы их все равно найдем.

      - Пятьсот тридцать шесть. "БМП-убийца" - номер пятьсот тридцать шесть.

      - Пусть уходят, - теперь уже вдвоем орали Мишка и Андрей, хватая парней за руки.

      - Бей, добивай, - вырвался у них из рук курчавый парень и, подхватив кусок бетона, замахнулся им на солдат, которые пытались спастись от огня горящей машины. Оттуда раздался одиночный выстрел, но он нашел свою цель: парень надломился, рухнул под тяжестью своей глыбы.

      - Вперед! - крикнул офицер, и БМП, взревев моторами, пошли прямо на толпу. На этот раз она расступилась, и горящая машина, разметав преграду, вырвалась на простор.

      - Игорь, успел заснять? - послышался в непривычной после шума моторов и стрельбы тишине женский голос.

      - Само собой, - ответили сверху, с моста. - Такое не упускаем.

      - Спускайся сюда, здесь кровь. Подсними ее.

      - Каждому свое, - тихо проговорил Мишка, прислонившись к бетонной стене дороги. - Завтра увидишь, как из этих дураков будут лепить героев. Без героев им нельзя. Потому как нет без героев мужества{5}. Вот черт, накаркал же я, - вспомнил он свои слова днем.

      - Трое погибших, трое, - передавалось в толпе. - Номер машины не забыли?

      - Пятьсот тридцать шесть.

      - Сообщайте всем: среди защитников Белого дома появились первые жертвы. Пролилась кровь. "БМП-убийца" - номер пятьсот тридцать шесть.

      - Интересно, а что оставалось делать солдатам? Ждать, когда их сожгут и забьют камнями? - спросил у самого себя Андрей.

      - Пойдем отсюда, - первым оторвался от стены Мишка. - Не могу видеть этой их тайной радости по поводу погибших.

      Они выбрались из толпы, которая все росла и росла. Вдали замигала синим светом вертушка "Скорой помощи".

      - Эх, чуть-чуть опоздали, - продолжал сокрушаться Мишка. - Может, удалось бы что-то предпринять. Ладно, дело сделано. Давай я звякну своим, сообщу, как было все на самом деле, а то ведь завтра концов не найдешь.

      - А междугородный здесь поблизости есть?

      - У "Художественного". Ускоренным маршем минут десять. Хочешь позвонить домой? А не поздно? Второй час ночи.

      - Да что-то весь день думалось о Зите. В любом случае она обрадуется.

      Мишка уже знал всю историю с Зитой, и первым направился на Калининский проспект. Чем ближе подходили они к синим буквам "Телеграф", тем сильнее охватывало Андрея нетерпение. Услышать голос Зиты, убедиться, что с ней все в порядке. И завтра же - к ней. Независимо от результата звонка в кадры. Да и какие сейчас могут быть результаты?

      Роняя на пол монетки, набрал код, номер телефона. Плотнее прижал трубку к уху, словно приглушая, делая звук мягче там у себя в квартире. Сейчас Зита проснется, посмотрит на часы - они стоят в изголовье, на тумбочке, мигающие электронные циферки. Поймет, что звонок междугородный, значит, от него...

      - Алло-о, - поторопил Андрей, отставляя трубку и теперь давая сигналу возможность наполнить свою однокомнатную.

      "А может, не туда попал?" - нашел он успокаивающую мысль, когда и после этого гудки не прекратились.

      Нажал на рычаг и перебрал номер. Ну же, Зита, поднимай трубку, а то здесь черт знает, что подумать можно. Ну!

      - Ну? - заглянул в кабину Михаил. - Может, не туда попал?

      Андрей молчал, в третий раз перебрал номер. Нет, он попадает домой. С самого первого раза он знал, что номер срабатывает верно. Это что-то с Зитой.

      Закрыл глаза, сосредоточиваясь и вспоминая номер своего заместителя. На этот раз трубку подняли практически сразу.

      - Да-а, - недовольно отозвался сонный Щеглов.

      - Сергей, это я, Андрей. Извини, что разбудил, но я не могу дозвониться до Зиты. Извини, конечно, но... - он замолчал. Молчал на другом конце провода и Щеглов. Молчал подозрительно долго.

      - Сергей, - тревожно позвал его Тарасевич.

      - Андрей, - начал замполит, и по тому, как он сказал это, как молчал до этого и замолчал вновь, Андрей понял: случилось что-то страшное. - Что? - прошептал он. - Что? - умоляя, попросил он.

      - Я целый день звонил в Москву, пытался хоть как-то найти тебя...

      -Что?!

      - Её... нет.

      - Как... нет? - Андрею показалось, что он закричал, Мишка, читавший за стеклом газету, даже не повернулся.

      - Понимаешь, она из окна... с шестого этажа...

 

 

---

{1} Офицеры-аналитики, собирающие всю информацию по регионам и готовящие доклады для руководства страны.
Назад

{2} Генерал-майору КГБ Виктору Федоровичу Карпухину на самом деле было 42 года. Героем Советского Союза стал в 1979 году, когда, будучи капитаном, первым ворвался в Дворец Амина в Кабуле.
      После путча, насмотревшись, кто и как ведет следствие, сам неоднократно вызванный на допрос, 43-летний генерал напишет рапорт на увольнение в Запас. За командиром уйдут многие офицеры. Урезанная, профильтрованная на лояльность "Альфа" (специальное подразделение КГБ по борьбе с терроризмом, созданная еще Ю.В. Андроповым) перейдет в охрану Б.Н. Ельцина.
      "Волновать" начальство - сообщать ему такие сведения, которые не позволяли бы принимать решительные меры. Собственно, именно Карпухин своими действиями спас Белый дом.
Назад

{3} Громов и Моисеев после путча без разбора будут сняты со своих постов (генерал-полковника Громова потом, после выяснения всех обстоятельств, вернут в армию - назначат заместителем Главкома Сухопутных войск).
Назад

{4} Боевые машины пехоты.
Назад

{5} Михаил Багрянцев не ошибся в своих прогнозах. Всем троим погибшим Указом Горбачева присвоят звание Героев уже, собственно, и не существующего к тому времени Советского Союза. Последние герои великой страны... С государственными почестями их захоронят на Ваганьковском кладбище, а газеты упорно будут избегать таких деталей, что погибшие напали на солдат первыми, что техника шла не к Белому дому, а от него. Зато против экипажа БМП № 536 возбудят уголовное дело. К чести суда и судьи В. Фокиной, несмотря на давление, желание придать делу политическую окраску, солдат признают невиновными": экипаж подвергся нападению, оружие применено законно, в целях самозащиты.
      Так была сотворена еще одна насмешка над страной, над ее высшим знаком отличия - званием Героев Советского Союза.
Назад

 

 

 

 

---