Каждый год в конце сентября-начале октября я заново переживаю все происходившее в те памятные и трагические дни, ничто не ускользает от, прямо скажем, бичующего самоанализа и очень жесткой самооценки: что произошло, что можно и нужно было сделать, чтобы все движение страны пошло по другому пути, чтобы не появился этот указ №1400, чтобы не состоялся этот государственный переворот. Вдобавок, почти каждый, кто пишет или выступает по телевидению в связи с событиями 93-го, считает необходимым обязательно лягнуть бывшего председателя Верховного Совета России, обвинить меня во всех смертных грехах. И, хотя я понимаю заданность и несправедливость подобных оценок, все же есть некий отзвук между ними и моими собственными переживаниями.

     Когда я получил по фельдъегерской связи эту бумагу с указом Ельцина, а дело было вечером 21 сентября, около восьми часов, то я зашел в заднюю комнату своего кабинета и долго там сидел. К тому дню я уже основательно изучил историю своих предшественников и мне даже показалось, что я увидел въявь вот тот огромный амбарный замок, который был ночью повешен на дверь Думы после императорского указа о ее роспуске. Историк описывает, как подходили утром думцы к двери, читали висевший рядом с замком императорский указ, чего-то там они выкрикивали, неудовольствие проявляли и расходились от дверей. И вот эта дверь, и замок этот амбарный, и указ №1400 вместо императорского — все на какие-то минуты совместилось в моем сознании, и я сидел сам с собой, размышляя о том, что делать, какой выбор перед нами? Согласиться и уйти? Я как аналитик, как ученый представлял себе возможные пути развития ситуации и допускал применение силы, способное реализоваться в каких-то крайних формах. И в то же время, естественно, допускал и победу демократических принципов, потому что Парламент является основой, главным структурообразующим элементом демократии. И в какой-то степени, конечно, анализировал себя: если становиться на путь сопротивления этому незаконному указу,— не преобладают ли здесь какие-то личные моменты?

     Ведь наш Верховный Совет был во многом связан с деятельностью высшей исполнительной власти России, мы вместе держали курс на экономические и политические реформы, у меня с Ельциным были достаточно тесные и близкие отношения. Другое дело, что потом все наши законы были извращены или отменены победителями 93-го: пошла ваучеризация и приватизация по Чубайсу вовсе не в том виде, в котором ее предусматривал наш закон. Все положительное, что могло быть в реформах, Ельциным и его командой после расстрела Верховного Совета, было уничтожено в корне.

     Был, конечно, и момент личного оскорбления. Но я его рассматривал так: если со мной Ельцин так поступил, то каково его отношение к людям вообще? Получается, что они — глина, вообще ничто. И вот тогда окрепло решение не подчиняться такому произволу. Этот выбор был для меня самым сложным в той ситуации. И большинство в Президиуме Верховного Совета, даже те, кто явно противился моей линии,— они сделали такой же выбор, не надо было никого ни в чем убеждать. Не прозвучало ни одного высказывания, что, дескать, надо сдавать полномочия и расходиться. Даже в этих экстремальных условиях мы решили твердо придерживаться Конституции и закона. Среди упреков в узурпации и властолюбии я часто слышу и другое: что, мол, надо было мне брать на себя полномочия президента, контролировать то да се. Но это было бы нарушением Конституции, а мы, даже отрешая кого-то от высших должностей, даже принимая самые жесткие решения, все же до конца находились в конституционном поле, в поле законодательном. Поэтому надо понимать, что в нашем Доме Советов в период сопротивления был не только Верховный Совет, высшая законодательная власть в стране — там была еще и высшая исполнительная власть, которую мы утвердили в соответствии с решениями Конституционного и Верховного Суда: и.о. президента Руцкой, его министры, его аппарат. И была самостоятельная, стихийная “улица” — те массы народа, которые легли костьми, пролили свою кровь ради нашей победы. Вот во взаимодействии этих трех сил, так или иначе, хорошо или плохо — это уже история рассудит — развивалась трагедия Октября. Улицу мне упрекнуть не в чем: мэрия и Останкино — не ее вина, а ее победа и ее поражение. Здесь действуют особые законы: революция, стихия, толпа — и инерция, и страх, и провокаторы тоже действуют...

     Здесь очень много переплетающихся факторов, но в целом Улица легла костьми, повторю, кровью истекла в попытке поддержать не просто Верховный Совет, а закон, порядок, нарождавшийся демократический строй. О законодательной власти я уже сказал, но были, были, конечно, моменты, которые сильно повлияли на развитие событий.

     Я очень сожалею, что проявил слабость, когда Руцкой вышел на трибуну и предложил Верховному Совету утвердить новых министров. Мы ведь до того договорились создать Военный Совет, но министров не утверждать. И мне тогда показалось, что если я в момент начала сопротивления вдруг буду резко возражать Руцкому, то зал, наши депутаты этого просто понять не смогут: что же мы воюем, если между собой договориться не можем заранее. И здесь я допустил важную, стратегическую, можно сказать, ошибку. Ведь когда мы узнали потом обстановку в министерствах, особенно в силовых, то оказалось, что именно это решение оттолкнуло силовиков от Верховного Совета, заставило их медленно, но верно дрейфовать в сторону Ельцина. Так что вина законодателей, и моя в первую очередь, наверное, в том, что мы пошли следом за нами же выдвинутой исполнительной властью, а та действовала, надо сказать, несколько необдуманно, анархично и даже трусовато. Дошло ведь до того, что я пригласил к себе весь наш кабинет и очень жестко потребовал от них немедленно покинуть стены Дома Советов, сказав: “Если вы — президент, то идите с людьми, занимайте Кремль. Если вы — министр внутренних дел, то ваше место — на Петровке, а министра обороны — в министерстве... Что еще нужно вам сделать здесь? Вы же просто мешаете выполнять нам свои функции”. И это не истерика была, я обладал системой прекрасно отлаженной информации, и именно в тот день, третьего октября, можно было каждому нашему министру с сотней-другой человек идти и занимать свои министерские кабинеты.

     А вот для компромисса были к тому времени исчерпаны уже все возможности. Ведь очень активно действовали и председатель Конституционного суда, и многие лидеры краев, областей, республик в поисках такого компромисса, потому что на другой стороне все тоже пребывали в растерянности, все хотели из ситуации той как-то выкарабкаться, но никто не хотел брать на себя ответственность, идти на переговоры. То есть в данном случае можно сказать, что в какой-то степени именно слабость и растерянность ельцинской стороны ее привели к танковой атаке.

     Вообще, в те дни многое изменилось. Ведь, будучи председателем Верховного Совета, я, помимо своей законодательной деятельности, помимо работы, вел очень активную общественную жизнь, встречался с деятелями науки, культуры и как-то воспринимал жизнь романтически как идеалист. Меня так воспитала моя мать, моя Родина, и я признателен своей судьбе за то, что вся обстановка моей юности и полученное мною здесь, в Москве, образование, вся обстановка русской культуры — они позволили мне сохранить свой дух, свою честь. У меня, собственно, больше и нет ничего.

     Тем страшнее было видеть, как люди, называющие себя гуманистами, демократами,— не встали на сторону демократического Парламента, а одобрили беззаконие и насилие. Некоторые деятели, которых я искренне до того уважал, скажем, академик Лихачев или наш знаменитый бард Булат Окуджава, которым мы все восхищались в студенческие годы,— они ведь предстали совершенно в ином свете. И я был не возмущен, не поражен — я был убит, в буквальном смысле убит: не как политический деятель, а как человек русской культуры. Что это за интеллигенция такая, что за носители нравственных традиций, которые пытались воспитать целые поколения? И, конечно, мгновенная моя внутренняя оценка их действий была приблизительно такой: “Вот ничтожества!” Я этих людей стал презирать, и себя тоже стал презирать за то, что поддавался их декларациям о гуманизме, демократии, справедливости, принимал все это за чистую монету.

     Трудно поверить, что романтики с идеализмом у меня только на пятом десятке поубавилось — но ведь со всей страной подобное происходило. И мне кажется, что танковые пушки октября 93-го толкнули Россию в том же направлении, что и беловежская встреча декабря 91-го. Я еще весной 92-го на межпарламентской ассамблее в Петербурге высказал мысль, что развал СССР был субъективным и ошибочным решением. Мы в Верховном Совете четко держали курс на интеграцию республик в новый союз, основанный на советской демократии. Ведь Советы — историческое явление, традиционное для России, для ее политической жизни. Даже Суворов, когда взял Сардинское королевство, сразу утвердил там в качестве высшего органа власти Верховный Совет.

     И когда перестали функционировать партийные комитеты, Советы могли проявить себя как органы народовластия, народоуправления, и мы разрабатывали схему государственного устройства будущей России как раз с учетом ее многоэтничности. Сейчас многие, называющие себя патриотами, требуют упразднить советскую систему с республиками, все их переделать единообразно в губернии и т.д. Но даже в империи Российской не было такого единообразия, а существовало 5 или 6 типов административных единиц. Исторически так сложилось, что российское государство образовалось именно как союз народов, каждый из которых живет на своей земле, но под общей верховной государственной властью. То есть империя царская была, по существу, федерацией. И мы возрождали историко-этнические традиции в рамках общего сильного государства. На первых порах даже пришлось выдержать очень сильный натиск республиканских властей, которые почему-то считали, будто мы угрожаем их полномочиям. Но к концу 92-го года эта проблема была снята, поскольку они получили необходимые права для развития своих народов и территорий, но не получили никаких прав по разрушению нашего единого государства.

     А что получилось в результате октябрьского переворота? Попытка одним махом американизировать Россию не удалась и не могла удаться — надо же знать историю своей страны, хотя бы с XVII века начиная. Западники у нас всегда существовали, все эти Гостомыслы, которые относились к России как варварской стране. И это либерал-демократическое направление искусственно форсировали, подвели под него новую конституционную базу — и начался бесконечный кризис, потому что от своего естественного исторического пути Россия отошла, ее погнали ельцинскими пинками в какое-то историческое болото, куда она идти не хочет, где она вязнет, и, надо сказать, расстрел Дома Советов напрямую связан с последующим погромом Грозного, когда весь Грозный напоминал горящий Дом Советов, а в Доме Советов маячили уже контуры разрушенного мегалополиса. Если бы не расстреляли Верховный Совет России, никто бы не позволил Ельцину начать войну со своими же согражданами, которая столь трагически продолжается и поныне. Ведь именно эта война показала всему миру слабость нынешней российской государственности и ее Вооруженных Сил. И, безусловно, эти же события в Чечне подтолкнули НАТО на Восток. Здесь все завязано в один узел: расстрел Дома Советов, чеченская война, оскорбление армии, которую морально раздавили, сломали этот становой хребет любого государства. Теперь, чтобы восстановить боеспособность армии и былой ореол ее могущества, нам понадобится не один десяток лет. Уже Россию отодвинули на задворки международной политики, Кавказ американцы объявили зоной своих жизненных интересов — и ничего, эти деятели терпят все. Потому что живы теперь только подпиткой международных финансовых организаций. Так сегодня отзываются четырехлетней давности “победные” танковые выстрелы. Это торжество абсолютной лжи не может не возмущать человека, который любит свой народ, свое Отечество, свою историю. Ведь смысл жизни заключается не в том, чтобы чисто физически, биологически длить свое существование. “А во имя чего я живу? А что станется со мной после смерти?”— это вопросы, глубинные для каждого. Вот те облака над горящим зданием Дома Советов — на их фоне высветилось очень многое: и в тех, кто сгорел в том огне; и в тех, кто садистски наслаждался видом их смерти. Конечно, я много размышлял над природой происшедших событий, и сказать, что свободен от ощущения своей вины, своей греховности — я не могу. При всех известных обстоятельствах я, поскольку был главой законодательной власти, наверное, мог не допустить такого развития событий, вовремя подать в отставку в какие-то моменты или — в другое время — проявить больше решительности, как в декабре 92-го, например. Я всегда задаю себе вопрос: “Оправданны ли мои действия? Оправданны ли такие жертвы?”— и это мучит меня до сегодняшнего дня. Это — вопрос личной ответственности за глобальные дела, который в полный рост встает только перед настоящими лидерами, людьми, облеченными ангелом Власти.

     И так получилось, что я напрямую оказался связан и с трагедией Верховного Совета, и с трагедией Чечни. И пожар президентского дворца в Грозном, и пожар Дома Советов в Москве — они настолько близки между собой, что мне трудно отделаться от мысли, что оба эти зарева являются знамениями, напоминаниями обществу, что нельзя молчать, нельзя позволять своим правителям осуществлять такие вот действия, которые противны и человеческому, и Божескому закону. Грозный, по-моему, был вторым напоминанием — и второй раз Россия смолчала. Но Бог, как известно, троицу любит. И я со страхом и надеждой, с любовью и верой жду какого-то третьего события, которое завершит собой блуждания России по этому пути лжи и зла, с трепетом души понимаю, что и на этот раз огонь коснется меня, и я или выйду из него преображенным вместе с народами России, или — недостойный — сгорю в этом огне. И в ожидании грядущего испытания, готовясь к нему, хочу просить у павших, у их родственников, у всего народа: “Простите за то, что не сумел уберечь вас от беды!”