Мухамадиев Р.С. На раскалённой сковороде

Глава 4. (2 - 3 октября)

 

     2 октября на Смоленской площади, что находится на Садовом кольце, собрались сотни тысяч людей. Стоило начаться митингу, как его окружили и начали теснить. Люди вынуждены были защищаться. Поджигаются машины, вооруженные железяками и камнями молодые люди оказывают настоящее сопротивление. Результат - как среди участников митинга, так и среди сотрудников милиции число убитых и попавших в больницы превысило сотню. И это происходит средь белого дня и не где-нибудь, а в самом центре столицы. А что говорят радио и телевидение по этому поводу - один Аллах ведает... Обвиняют оказавшийся в осаде Верховный Совет. Дескать, все идет от него. Допустим, что это так. Но ведь органам власти было за несколько дней известно место и время проведения митинга. Раз так, неужели нельзя было предупредить людей заранее или рассеять их, пока не собралась настоящая толпа?

     Можно было! Но тут цель другая: нужна суматоха, нужен шум-гам. Нужна причина, точнее, повод для применения оружия.

     3 октября. Это уже день, ставший подлинным "кровавым воскресеньем". На некоторых площадях Москвы

около часу дня должны были начаться митинги. Позднее, как потом выяснилось, их участники собирались мирными колоннами направиться к зданию Верховного Совета, к Кремлю и к Останкинской башне. Депутатам об этом было известно заранее. Москвичи тоже загодя оповещены по телевидению и через местные газеты. Следовательно, милиция и органы государственной безопасности имели время принять свои меры. Ничего неожиданного для них не было. Часов около 11 в мой кабинет зашел знакомый депутат. Он и поныне работает на ответственной должности в Государственной Думе, поэтому не стану называть его фамилию.

     - Что ты тут сидишь? - спросил он, забыв поздороваться. - Вся Москва на ногах, а татарин сидит сложа руки. Не к лицу это вам, Ринат Сафиевич!..

     - Да вот сижу, думаю. Сидеть без дела надоело, и вот жду, пока пошлют в тайгу на лесоповал...

     - Успеешь, - говорит он. - Пошли. Может так случиться, что этот день станет днем нашей победы.

     - А говорят, что завтра будут обстреливать из пушек...

     - О завтрашнем дне пусть ишак думает. Ринат, пойдем на Октябрьскую площадь. Там должно собраться около ста тысяч человек.

     - А что будем делать вечером? Ты же знаешь, что пути в эту сторону закрыты?..

     - Лучше быть вместе с народом. Кто знает, быть может, и блокаду прорвут.

     Только что пришла в голову мысль: мой собеседник или был ясновидцем, или обо всем осведомленным заранее. В противном случае разве так допустили бы его во властные структуры. Удивительная штука эта жизнь...

     Мы решили рискнуть и пошли в город. Как обычно, туда путь открыт. На сей раз обошлось без пинков и ударов дубинкой. Сели в метро на станции "Баррикадная" и направились на Октябрьскую площадь. Станция метро открыта, милиция соблюдает порядок, даже подбадривает: "Выходите, граждане, побыстрее, выходите живее".

     На площади должен состояться большой митинг, об этом знает вся Москва. Но будто городская администрация еще не дала санкции на его проведение. Она получена только от районной администрации. На станции из трех эскалаторов два едут наверх, оба переполнены. Женщин почти нет. Давясь и толкаясь, наверх лезут одни мужчины и юноши. А вот эскалатор, что двигается вниз, пуст. Ребята, в коих сила переливается через край, забавы ради взбегают наверх по лестнице, двигающейся в противоположном направлении. Действительно забавно: бегут изо всех сил, а движения вперед совсем незаметно...

     Толкаясь и протискиваясь, поднялись наверх, вышли на залитую солнцем площадь. А там уже яблоку негде упасть. Нет-нет, площадь забита не теми,

кто пришел на митинг, а милицией и омоновцами, защищенными бронежилетами, касками и железными щитами. На противоположной от станции стороне стоят семь-восемь машин Скорой помощи. В эти машины уже кого-то несут на носилках.

     Доносятся громкие возгласы: "Ельцин - фашист! Убийца..." Там и сям старики и старушки, кому удается приблизиться к сотрудникам милиции, ведут "агитационно-пропагандистскую" работу. Прислушиваюсь:

     - Кому вы служите?

     - Государству...

     - А кто же это - государство? Бандиты, что заперлись в Кремле, или - народ?!

     - Нам, бабуля, деньги платит государство. Мы находимся на службе.

     - Вам платит не государство, сынок, а народ. Из нашего кармана платят, из кармана налогоплательщика.

     - Ты уходи отсюда, бабуля, нам нельзя разговаривать, - говорит сотрудник милиции.

     Точку в этом разговоре ставит подбежавший юркий офицер:

     - Уведите отсюда эту старую суку, - приказывает он своим парням. - Что вы тут рассюсюкались с ней!..

     Старушку пытаются оттащить под руки. Она кричит, зовет на помощь. Бабуля тоже не одинока, кто-то подбегает к ней. Опять идут в дело резиновые дубинки. А на стороне защитников бабули -

одни кулаки. Начинается драка. Про старушку забывают. Кто-то шарахается в сторону с окровавленным лицом, кого-то уволят, кто-то остается лежать...

     Вот такая картина на каждом шагу, в каждом переулке. Я обратил внимание, что бабули-пропагандистки к милиции приближаются совсем близко, а вот к ОМОНу - нет. Потому что на последних и смотреть страшно.

     - А почему так? - спросил я у одной из старушек.

     - Так те ведь, сынок, и на людей не похожи. Ты посмотри на них - точно в американских фильмах, - сказала пожилая женщина.

     Впрочем, я и сам даже в мирное время боязливо озираюсь, проходя мимо этого самого ОМОНа. Вернее, стараюсь обойти их, если они встречаются на пути...

     - Не похоже, что здесь будет митинг, - говорю я своему спутнику. Тот пожал плечами: "Как сказать..."

     - Ты же видишь, на площадь никого не пускают, - беспокоюсь я.

     - Ринат... Ринат, смотри-ка, что они вытворяют, - прервал меня спутник.

     Группу мужчин, каким-то образом оказавшихся на Ленинском проспекте, окружили омоновцы, защищенные щитами, касками. Для начала били резиновыми палками по головам, а потом, когда люди немного приходили в себя, валили на асфальт и остервенело начинали топтать,

пинать сапогами. У тех, кто пытался как-то поднять голову и встать на ноги, положение еще хуже - их бьют ребром железного щита. По голове ли, по шее или позвоночнику - об этом никто не думает, всех подряд словно косами косят. Даже, подходя, проверяют лежащих неподвижно в лужах крови. Дескать, не притворяются ли мертвыми...

     Поправляя на себе форму как после большого дела, омоновцы отошли в сторону и присоединились к своим. Кто из них только что убил человека, кто совсем безвинен - не различишь. Вот, оказывается, все как просто. Обыденно поправляешь каску на голове или ремень на поясе и преспокойно встаешь рядом с другими. Всего и делов-то - никто ни о чем не спрашивает...

     К безжизненным телам подъехали рядом стоявшие машины Скорой помощи. Никто не стал проверять, живы ли потерпевшие, нет ли - побросали на носилки и отнесли в эти машины. И все три машины, выстроившись в ряд, с тревожным пронзительным ревом понеслись к центру города.

     Но тут я обратил внимание, что двое из омоновских парней, только что лютовавших на площади, приблизились к нам. Они прислонились к железной решетке, отделявшей их от толпы. Лица красные, взмокшие. О чем-то переговаривались, смеялись. Один из них стал переобуваться.

     - Что случилось, натер ноги? - участливо спросил его товарищ.

     - Палец, кажется, вывихнул. Пнул по голове, а она оказалась костлявой.

     Тот, что постарше, поопытнее, посоветовал:

     - Разве можно пинать по голове носками. Так можно без пальца остаться. А пятки сапог для чего?..

     От услышанного у меня по телу пробежали мурашки.

     Какая-то старушка, которая прислушивалась к разговору, стала по-своему увещевать молодцов:

     - Что вы делаете? А ответ короткий:

     - Да так, поразмялись, - хохотнул один. Волной качающаяся толпа, не умещаясь на тротуарах, не знает, что и делать. Ненависть людей сливается в единые возгласы: "Убийцы!.. Фашисты!.. Убийцы!.. Фашисты!.."

     Состояние у меня подстать общему. Кажется, сумей я преодолеть железную стену из щитов и выбежать на эту площадь, то вцепился бы в горло одного из этих омоновцев... Сердце не умещается в груди...

     Но и у меня нет иного выхода, как присоединиться к голосу толпы. И я кричу: "Убийцы!.. Убийцы!.."

     Что стало с этими людьми? В чем причина их зверства? На виду у всех, средь белого дня! В центре столицы государства, провозгласившего себя демократическим?! У Ленинского проспекта, напротив памятника Ленину...

     Допустим, на площадь выходить нельзя. Но ведь

можно же было отогнать людей обратно на тротуары? Ну, на худой конец задержать их и увезти куда-нибудь. Если нарушили закон - пусть отвечают.

     Нет, они делают не так. Их не пугают свидетели, они не сторонятся иностранных журналистов. Бьют, давят, никого не боясь, бьют, упиваясь. Они уверовали в себя, в безнаказанность. Они крепко взялись и надолго. Долго еще это будет продолжаться!

     Тут на память пришел один случай. Это было в мае 1992 года. Группа российских писателей - Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Борис Можаев и я - приехали в Соединенные Штаты на встречу со своими собратьями по перу. Встреча должна была состояться в штате Калифорния, в городе Лос-Анджелесе. Вскоре, после того как мы прилетели в Нью-Йорк, в Лос-Анджелесе объявили чрезвычайное положение. Конференция наша была отложена на три дня, и мы задержались в Нью-Йорке, в фешенебельной гостинице "Шератон". Я провел встречу в татарском клубе Нью-Йорка, был в гостях у его председателя Илдара Агиш и у Рустема и Гаты Камских.

     Случилось же в Лос-Анджелесе вот что. Тамошние полицейские по ничтожному поводу избили до смерти чернокожего шофера. А местные власти попытались взять виновных под защиту. В знак протеста на улицу вышло массы людей. И за сутки в городе было все перевернуто вверх дном - разрушали, ломали, поджигали. Для усмирения

взбунтовавшихся чернокожих сюда стянули многие службы охраны правопорядка, полицейских, военнослужащих, пожарных. Губернатор штата и Президент перед всем миром принесли чернокожим свои извинения. Были даны заверения, что впредь такое варварство не повторится. Только после этого на улицах установился порядок и люди разошлись по домам.

     Когда мы приехали в Лос-Анджелес, там еще не успели убрать следы беспорядков: поднимался дым от обуглившихся зданий, повсюду были видны разбитые витрины, чувствовалось напряжение. И вот что удивительно: сколько полицейских противостояло взбунтовавшимся людям, но ни один человек не был избит или ранен.

     Об этих событиях с горечью говорил весь мир. Американская общественность покаялась, она своими глазами увидела, к каким ужасающим последствиям приводит несправедливое нанесение обиды простым людям.

     А вот у нас - будет ли когда-нибудь такое покаяние?! Или варварству нет конца?! Доколе станут торжествовать преступники, считая, что прав тот, у кого сила?!

     Поистине - Москва слезам не верит. Ее мостовые не раз уже были политы кровью. И вообще в России недорого стоит человеческая жизнь. У всех должно быть в памяти, как Сергей Ковалев бил в набат по поводу нарушения прав человека в Чечне. Но не преступники, а сама Государственная Дума отстранила его от этого дела. Получилось так, что

призывать к защите прав человека, к безопасности само по себе небезопасно. Что поделаешь...

     3 октября. Москва. Вернемся на Октябрьскую площадь.

     Я шел как в воду опущенный. Мимо меня быстрыми шагами проследовал депутат Илья Константинов. Узнал, но останавливаться не стал, лишь знаками предложил последовать за ним. Оказалось, на другом конце ту же миссию выполнял другой депутат, Уражцев. Тоже шагает размашисто. Прямо посередине улицы! Но я не пошел за ними. Честно говоря, недолюбливаю бородатых и не совсем доверяю им. А вот Илью, с его смоляной бородой, вообще не принимал всерьез, хотя и не питал к нему никакой антипатии. Мне казалось, что политика для него была чем-то вроде игры. Сперва он активно разрушал СССР, а теперь вот с таким же рвением решил "восстанавливать". Но он неугомонен, в нем так и кипит какая-то энергия. Вот и теперь одного его зова было достаточно, чтобы заполнившие тротуары и дворы люди дружно последовали за ним. Рассыпались по сторонам только что стоявшие сплошной стеной омоновцы. Не смогли оказать почти никакого сопротивления и милицейские наряды. А может, не захотели? Возможно, все возможно...

     Мы, мой спутник и я, с удивлением наблюдали за всем этим. Народ валит валом. Октябрьская площадь волнуется как море. Откуда-то появились красные знамена. Кто-то встал у памятника Ленину и бросил в толпу какой-то лозунг.

Милиционеров и омоновцев, которые только что чувствовали себя хозяевами положения, - как ветром сдуло, все они побежали на противоположную сторону улицы, к своим "Уралам" и КамАЗам, выстроившимся в ровные ряды недалеко от Госбанка России.

     Людской поток, пройдя площадь, резко повернул на девяносто градусов, прорвав цепочку милиционеров, выстроившихся в несколько рядов. И, целиком заполнив Садовое кольцо, двинулся в сторону Центрального парка культуры. Колонна шириной в тридцать-сорок метров не имеет конца. Первыми прошли богатырского сложения здоровенные парни. За ними последовали мужчины средних лет, женщины, люди пенсионного возраста.

     Мы наблюдаем. У нас нет другого выхода. Вот идущие впереди уже вступили на Крымский мост, а Октябрьская площадь все еще не освободилась. Не будет преувеличением заметить, что я никогда до этого не видел такого скопления народа.

     - Чу! - сказал мне мой спутник. - Посмотри-ка повнимательнее на Крымский мост...

     - А это еще что такое?

     На самой середине моста образовалась железная стена, через которую не пролетит и птица. Сотрудники ОМОНа каким-то образом смастерили ее двухъярусную из своих щитов. А самих омоновцев - не счесть.

     У меня екнуло сердце. Людской поток все ближе подходит к этой стене. Сейчас вот-вот

на самой середине моста через Москву-реку произойдет страшное столкновение. ОМОНу дан приказ не отступать ни на пядь. А колонну, растянувшуюся на километры, теперь уже ничем не остановить. Это ведь не Первомайская демонстрация, во время которой люди выстраивались строго по семь человек в ряд. Тут - естественная стихия, желание отомстить за избиения в течение десяти-пятнадцати дней. Москвичи уже почувствовали затылки друг друга. Факт, достойный внимания: здесь молодежь, собравшаяся из всех регионов России. Есть такие, что приехали с Украины, из Белоруссии, Молдовы. Я знаю, здесь же находится и казанская группа из 36 человек.

     Мы не отрываем глаз от моста, а ноги сами идут вперед. Между передними рядами колонны и железной стеной осталось всего метров пятнадцать-двадцать. С той стороны стены из громкоговорителя раздался голос:

     - Остановитесь! Образумьтесь! Проход на ту сторону моста категорически запрещен. Нам дано такое указание. Остановитесь! Остановитесь!..

     В этом возгласе, кроме предупреждения, послышались и предчувствие беды, и страх...

     Колонна на какой-то миг качнулась вперед. Установилась тревожная тишина. Сжимается сердце. Чем все это кончится?!

     Вдруг из группы депутатов, которые вели за собой всю колонну, раздался хриплый голос Уражцева. Он потребовал:

     - Освободите дорогу! Дайте дорогу народу!..

Даю тридцать секунд, - и тут же по-настоящему стал считать: - Осталось двадцать секунд... пятнадцать... Десять... Пять... секунд.

     Расстояние между железной стеной и людским потоком сокращается на глазах. Осталось не более семи метров... пять... три... И вот передние ряды, словно сорвавшись с цепи, что есть силы бросились на железную стену из щитов. Площадка на мосту будто застонала. Железная стена с треском раскололась. Между двумя потоками началась не поддающаяся описанию схватка. Омоновцы орудовали резиновыми дубинками и железными щитами, а те, что шли впереди людского потока, сопротивлялись кулаками и ногами. Те, кто шел чуть сзади, начали бросать камни и куски железа. При виде этого екнуло сердце: надо бы знать меру! Ведь противостоящая сторона этого и ждет. Они, ни минуты не колеблясь, пустят в ход оружие...

     "Хлоп да хлоп, тук да тук... Ах да ух..." - только и слышалось на первых порах. Тем временем кого-то, кажется, стали сбрасывать с моста. Отступать было некуда, и омоновцы, не найдя другого способа спастись, кажется, стали прыгать вниз, причем по своей воле.

     В этот миг я впервые в жизни воочию увидел, на что способны народные массы: когда они сплачиваются воедино, какую они обретают силу! Здоровенные омоновцы, только что стоявшие стеной, рассеялись, как щепки. А людской поток продолжил свое движение в сторону Смоленской площади.

     Когда чуть погодя мы оказались на Крымском мосту, нас ужаснуло увиденное. Молодые ребята с жалобным стоном лежали у кромки моста. У одного разбита голова, у другого вывернута рука или сломана нога. Похожие лица, похожие глаза... Говорят на одном языке, семиэтажно ругаются. Это ребята, которые играли на одних и тех же улицах, учились в одних и тех же школах.

     - Подойдем, узнаем, как он там. Может, сумеем оказать какую-нибудь помощь, - говорит мой спутник.

     Мы подошли к раненому парню. Расспрашиваем. Отвечает неохотно.

     - Плохо тебе?

     - От ваших расспросов мне легче не станет, - отвечает он и то ли от нестерпимой боли, то ли не желая показать свое израненное лицо, окровавленными руками закрывает его.

     - Неужели в глаз попали? - я вмешиваюсь в разговор.

     - Чепуха, - говорит он. - Только лоб.

     - А давно служишь в ОМОНе?

     - После весеннего дембеля.

     - А сам москвич?

     - Нет, из Смоленской области.

     - Из деревни? - Да.

     - Почему решил идти в ОМОН?

     - Квартира нужна... Деньги...

     Я вытащил из кармана носовой платок и протянул парню. Деревня - мое слабое место.

И парень этот мне как-то понравился. В деревенском жителе - русский он, татарин или чувашин - больше сохраняются добрые человеческие качества.

     - Не надо, - отказывается он от платка. Но все равно спустя время вынужден взять и вытереть лицо.

     - Чем ударили-то?

     - Кажется, камнем.

     - А сам бил кого-нибудь? Парень смешался, дернулся.

     - Куда ж денешься, бьешь!.. Квартира нужна. Есть жена, ребенок. Они в деревне, ждут моего вызова.

     Разговаривать с ним было больше не о чем. Состояние его не столь тяжелое, как мы поначалу полагали. Прислонили его поудобнее к столбу, а сами пошли дальше.

     Тут я сделал для себя небольшое открытие. В этот день с обеих сторон было много убитых и раненых. Но вот что странно: те из потерпевших, кто в растерянности сидел прислонившись с столбам, были сотрудниками милиции. Мне показалось: они не знали, что делать. К ним никто не подходил, никто с ними не разговаривал. Было похоже, что они и между собой-то говорили неохотно.

     А те, кто был на противоположной стороне, спешат поскорее встать и, вытирая кровоточащие раны, присоединяются к своим. В крайнем случае, стараются убежать куда-нибудь подальше. Именно таким чаще всего оказывают помощь.

     Остался позади Крымский мост. Мы изрядно устали. В то же время не хочется пропускать события, отставать от людского потока. Я смотрю в ту сторону, куда направились люди. Кажется, они уже приближаются к Смоленской площади. Сейчас мы тоже не простые наблюдатели. То, что произойдет дальше, имеет большое, может быть, даже решающее значение для таких "парламентских узников", как и мы сами. Мы шли по самой середине улицы, пролагая дорогу в гуще старушек и подростков, которые, чуть поотстав от основного потока, наблюдали за зрелищем. Когда бы еще пришлось шагать вот так, по самой середине Садового кольца - трассы, которая в любое время суток всегда полна машин...

     Оказалось, что происходившее на Октябрьской площади и на Крымском мосту было лишь прелюдией. На Смоленской площади, вернее, на повороте, невдалеке от здания Министерства иностранных дел, толпу поджидали пожарные машины. Они были выстроены так, что загородили всю улицу.

     Вдруг мы встрепенулись от неожиданности. Послышались хлопки, похожие на взрывы. Нам не видно, что произошло. Стреляют ли, взрывают ли - никак не поймешь.

     - Начали стрелять, - говорит мой спутник. - Средь белого дня.

     Оказалось, он ошибался. В толпу, приближающуюся к пожарным машинам, пустили так называемую "черемуху", слезоточивый газ.

     Послышались крики, стоны. Тем временем мы тоже оказались в остановившейся толпе. Но в передних рядах паники еще не было. По всей вероятности, это не стало новостью для демонстрантов. Наоборот, передние восприняли это как сигнал к решительным действиям. Со всех сторон стали раздаваться возгласы "Ура!"... "В атаку!"...

     На то, что творилось там, нельзя было понять. Кажется, "черемухой" сделали еще один залп. И по меньшей мере из двадцати машин стали поливать пенящейся жидкостью.

     На площади, битком забитой людьми, начался настоящий потоп. Вскоре она превратилась в море: много воды и пены...

     Оказалось, что по ту сторону от пожарных машин людей уже поджидали бравые омоновцы.

     Противная сторона тоже не растерялась. В стекла машин полетели булыжники. А вскоре стали стаскивать с кабин устроившихся там пожарных. Еще несколько минут спустя противопожарные брандспойты один за другим были направлены в противоположную сторону. Пенистая влага теперь полилась на сотрудников милиции, они отступили. Колонны ценой смертей и крови стали бороться за каждый шаг. Когда мы подошли к месту побоища, пожарные машины были опрокинуты, отброшены на обочину, а одна даже была подожжена...

     Что это? Милиция и ОМОН, призванные стоять на страже безопасности людей, избивают свой же народ. Что это? Люди в белоснежных сорочках и галстуках

кидают камни в милиционеров. Что это?! Один лежит бездыханный, другой не может двигаться, весь в крови. О Аллах, спаси нас! Наверное, это и есть конец света...

     Случившееся произошло в самой середине Смоленской площади, напротив здания Министерства иностранных дел. Куда ни глянь - везде кровь, раненые, лежащие на мостовой в крови. Не превращается ли в настоящую гражданскую войну игра, начатая политиками и руководящими кругами? А ведь мы еще не знали, что в то же время такие митинги происходили еще в двух точках Москвы. И там участвовали сотни тысяч москвичей. И там кипели страсти, бурлило недовольство, вскипала ненависть.

     После "взятия" Смоленской площади те молодцеватые парни, что шли во главе колонны, совсем уверовали в свои силы. Потому что до конечной цели осталось совсем немного - до проспекта Калинина рукой подать. А оттуда - и до здания Московской мэрии (она размещалась в бывшем здании СЭВа), и до здания Верховного Совета, вот уже около двух недель находящегося в блокаде. Но как туда пробиться?

     Как известно, Садовое кольцо не пересекается с Калининским проспектом, а проходит под мостом. Как раз именно там оборвалась жизнь трех ребят в августовские дни 1991 года. Подступы к мосту и на этот раз были перекрыты машинами "Урал" и автобусами. В кузовах - работники милиции. Я не понял, по какой причине,

но они не пошли против народа. По всей вероятности, они были в резерве, поэтому продолжали сидеть на месте. А может, им поручено было охранять находящееся неподалеку посольство Соединенных Штатов. Во всяком случае, была, видимо, какая-то причина бездействия, иначе они не стали бы проявлять такую терпимость.

     Людской поток не пошел к этим машинам, а по левой стороне двинулся на Калининский проспект. Как ни странно, он был безлюдным, словно встречали какую-нибудь иностранную делегацию.

     Но то был выходной день, и большое начальство отдыхало на своих дачах. Почему же в таком случае остановили движение на проспекте? Причем оно остановилось не в эту минуту, а часа два тому назад. Кого ждут?! Если они предполагали, что люди пройдут здесь, то для чего нужны были барьеры, установленные на Смоленской площади и на Крымском мосту? А может быть, все это заранее запланировано?! Не станет же народ играть по загодя составленному сценарию. И все же меня взяло сомнение. Не успели передние ряды колонны выйти на Калининский, как в людей начали стрелять со стороны столичной мэрии. Стрельба шла из десятков автоматов. Были ли погибшие после этого залпа - не могу сказать. По-видимому, это было сделано скорее для предупреждения и устрашения. Все же вдоль улицы просвистели пули, посыпались разбитые стекла из окон домов...

     Толпа снова качнулась вперед. Кто-то присел на корточки, кто-то лег. Другие прижались к тротуару или отступили назад.

     Мы шагали по краю тротуара и подошли уже было к Калининскому проспекту. Идти вперед - бессмысленно, там стреляют. Я впервые в жизни услышал свист летящих ко мне пуль. Они, оказывается, издают свист, похожий на шипение майского жука. Но это не майские жуки, с ними шутки плохи... Мимо нас пробежали молодые ребята. Один из них кричал:

     - Захватить машины! Под мост!.. Под мост!.. На этот раз мы с моим спутником оказались в самом центре событий. И все последующее происходило прямо на наших глазах.

     К этой группе присоединились другие, их оказалось довольно много. С молниеносной быстротой они очутились у машин, что стояли под мостом. Не стали трогать сидящих в кузовах милиционеров, зато начали одного за другим вытаскивать из кабин шоферов и офицеров. Парни садились за рули и заводили большегрузы. Трудно сказать, почувствовали ли это те, что находились в кузовах. Все произошло в мгновение ока. Если даже допустить, что это было заранее запланировано и тщательно подготовлено, - операция была проведена блестяще. А среди милиционеров то ли была паника, то ли они ко всему были безразличны - не поймешь. Хоть бы один из них оказал малейшее сопротивление.

     Мало этого, оставшихся без прикрытия и без машин

милиционеров окружили женщины, в основном старушки, чтобы оградить их от боевитых парней.

     - Не трогайте их, они не виноваты. Они тоже наши дети, православные, - приговаривали женщины.

     Порой странные они, эти русские. Вот же говорят: "православные". Можно подумать, будто они одни живут в государстве. Не выходит ли так, что если люди не христиане, их можно избивать и убивать, будто в государстве вообще нет ни татар, ни башкир, ни якутов... Однако там, где смерть, где опасно, чуть ли не каждый второй оказывается татарином или башкиром. Ведь именно так было в Афганистане, в Чечне...

     Захваченные машины "Урал" выстроились в колонны, моторы их взревели со страшной силой. Улицы заполнены людьми, на улицах паника, куда ни глянь - кто-то копошится под колесами. Словно исчезла боязнь смерти, точно так, как было на фронте...

     В этот миг я сделал для себя вывод: разъяренных людей ничем нельзя напугать - ни резиновыми дубинками, ни железными щитами и касками. Это я говорю, имея в виду Крымский мост. Люди вынесли и слезоточивый газ, и поток пенной воды. Примером тому могут служить и события на Смоленской площади...

     Наконец, из поворота на опустевший проспект Калинина, истошно гудя моторами, один за другим выскочили восемь "Уралов". Не сворачивая никуда,

по середине пустынной улицы они беспорядочно двинулись к зданию Верховного Совета.

     Расстояние небольшое. Машины его могут преодолеть за какие-нибудь тридцать-сорок секунд. К тому же беспрестанно стрелявшие из автоматов милиционеры то ли растерялись, то ли испугались - на какое-то время прекратили пальбу. Те, кто стоял в конце проспекта, не видели, что творилось на мосту. По всей вероятности, им не успели еще передать, потому что все произошло за считанные минуты. Они поняли это, когда машины приблизились к ним вплотную, но было уже поздно.

     Идущие с ревом машины, кажется, не на шутку встревожили сотрудников милиции. Они беспорядочно рассыпались по сторонам, и приказ "стрелять на поражение" многие из них просто не услышали. В такой обстановке верх берет не исполнение приказа, а забота о собственной жизни. Словом, началась настоящая паника. Некоторые бежали, побросав железные щиты.

     Ходом событий на проспекте уже управляли приехавшие на захваченных машинах люди. Они с ходу спрыгивали с автомобилей, отбирали у беспорядочно бегущих милиционеров их щиты и другое снаряжение. Вдобавок ко всему, к ним на помощь с победным кличем "Ура!" ринулся стотысячный людской поток. В это время мы тоже оказались в его середине. События увлекли нас настолько, что я потерял из виду своего спутника.

Но беда небольшая. В такие минуты каждый незнакомец кажется тебе единомышленником.

     Вдруг кто-то полоснул длинной автоматной очередью по толпе, которая бежала словно сорвавшись с цепи. Кто-то был ранен, кто-то упал замертво. Я и сам услышал, как мимо меня просвистели две пули. Невольно подкосились ноги - умирать не хочется. Но стрелявший оказался один, больше выстрелов не было. Милиционеры, потерявшие каски и железные щиты, беспорядочно перебежали мост и скрылись в направлении гостиницы "Украина".

     Но пробиться к Белому дому было все еще нелегко. Имелись еще выстроившиеся железной стеной машины-водовозы. Куда их девать? Они стоят без движения...

     Но раз поднялся народ, его трудно остановить. Какую-то машину оттащили, какую-то толкнули - все же расчистили путь для проезда. Потом каким-то образом освободили дорогу и от страшных колец спирали Бруно. Таким образом, блокада, длившаяся более десяти дней, была прорвана. Площади, прилегающие к Белому дому, заполнили люди. Усталые, изможденные депутаты по одному стали выходить на улицу.

     Я думаю, что все происшедшее в тот день в Москве никак нельзя представить себе в полном объеме. Народу вокруг здания Верховного Совета - целое море. События сменяются почти молниеносно. Масштабы происходящего слишком большие. Одни торжествуют. Другие чего-то требуют.

Кто-то бахвалится теми "подвигами", которые совершил за день. Остальные наблюдают. Нет-нет да раздаются автоматные очереди...

     Я совсем смешался, не зная, что делать, куда идти. Я же один-одинешенек... Вдобавок голоден. С самого утра во рту не было ни крошки. Недалеко от меня в какой-то группе заиграла тульская гармошка. Люди запели частушки. Пляшут, поют. Народ - талантлив, скажет - так уж резанет правду. Частушки в основном на политические темы. Перемывают косточки Ельцину. Рифмуют имена Гайдара и Ерина, Бурбулиса и Чубайса. Шахрая превращают в "малайку". Последнее сравнение мне понравилось особенно. Все-таки "малайка" - единственное татарское слово, услышанное мной в этот день.

     Я смотрю на "счастливцев", которые, позабыв обо всем на свете, распевают частушки. Народ, на каком бы языке ни пел, всегда искренен, прямодушен и бесхитростен. И вообще народное творчество не может быть чужим. Его воспринимаешь сердцем. Русские люди в частушках своих и вовсе открывают "душу нараспашку". Частушка - это самый искренний вид устного народного творчества, обнажающего душу русского народа.

     Тем временем кто-то положил руки на мои плечи. Оказалось, это Борис Можаев, известный писатель.

     - Ну как? - спросил он после того, как мы обнялись. То ли он спрашивал о моем здоровье, то ли интересовался тем, что творится на площади, то ли его вопрос касался частушек.

     - Хорошо, - ответил я, не уточняя.

     - Народ - силен, - сказал Можаев так же многозначительно.

     Было заметно, что писатель-аксакал взволнован. Он поспешил выразить мне признательность за то, что я нахожусь среди депутатов, защищаю Белый дом.

     - Это мой долг, - ответил я. - Только вот пока неизвестно, чем все кончится. То ли наградят, то ли отправят за решетку...

     Оказалось, он пришел сюда со всей семьей, с друзьями. Разошлись, условившись встретиться.

     В здании Верховного Совета - десятки дверей. У двери под номером 14 встретились с заместителем Председателя Президиума Верховного Совета, депутатом из соседней Чувашской республики Валентином Агафоновым. Рядом с ним два телохранителя.

     - Ты куда это пропал? - спросил он меня с ходу.

     - Не пропал, а вот людей к Белому дому привел, - решил отшутиться.

     У Валентина Алексеевича рот до ушей. Не может скрыть своей радости.

     - Давай, земляк, мы так сделаем. Поднимемся на четвертый этаж, наблюдать будем оттуда. Если стоять здесь, ничего толком не увидишь, - сказал он.

     - Пошли.

     Я был усталый после долгого хождения на голодный желудок. Меня даже знобило, хотя день был солнечный. Все-таки октябрь.

     Лифты не работают. Поднялись пешком. Встали у окна, выходящего на площадь Свободной России, против здания Московской мэрии.

     - Спасибо, Валентин Алексеевич, - от души поблагодарил я. Оказывается, отсюда совсем по-другому видно.

     - Видишь, вон там кого-то выводят из гостиницы "Мир"?

     Разве можно не заметить такое! Группу милицейских полковников и кого-то из заместителей мэра (фамилия его, если не ошибаюсь, Бахновский) "взяли под стражу". Вели их к Белому дому. Толпа расступилась, давая дорогу. Тем не менее люди кричат на них, грозят кулаками, кажется, даже бьют. Те, кто их вывел, пытаются уберечь от самосуда.

     - Смотри-ка, - сказал я. - Это не Рафкат ли Загидуллович пленил их?

     - Да, да, это Рафкат Чеботаревский, - подтвердил Агафонов. - Он же вел там переговоры с заместителями мэра Москвы и заместителями министра внутренних дел Ерина.

     Рафкат был одним из моих близких друзей. Меня охватила гордость за него. Заместитель мэра и какой-то генерал вплотную прижались к нему. Так только они могли спастись от народного гнева. Рафката знают, и тот, кого он защищает, - вне опасности. Это было удивительное зрелище.

     Но тут внимание наше отвлекло другое событие. С верхнего этажа здания мэрии, расположенного напротив, стали стрелять сразу из десятков стволов.

На площади началась паника. Находящимся там людям некуда деться. А тем временем стали палить как раз по окну, из которого мы наблюдали...

     Сердце екнуло. Так можно и Богу душу отдать. Кто бы еще недавно мог подумать, что по тебе вот так прицельно станут стрелять наши же люди. Это же уму непостижимо.

     - Этот гостинец был адресован нам, Ринат, - сказал Валентин Алексеевич.

     - А ведь пропали бы, если бы не успели отскочить, - говорю я, силясь, чтобы голос мой не дрожал от сильного сердцебиения.

     В разговор вступил телохранитель Агафонова. Он человек военный, долгие годы прослуживший в КГБ.

     Не бойтесь, сказал он. Выстрел не прицельный, они просто попугать решили. У них у всех есть оптические прицелы. Будет на то приказ - прямо в висок выстрелят. Так что берегите виски. Тут не требуется окно разбивать. Достаточно одной небольшой дырочки в стекле.

     Спасибо. Сразу полегчало, сказал я в шутку и всерьез.

     И надо же все громко засмеялись.

     Для чего нужна была эта стрельба? спросил Агафонов.

     Ответил все тот же телохранитель:

     Чтобы вызвать ответную реакцию. Это провокация.

     Так оно и вышло. Не прошло и двух-трех минут,

как семь-восемь парней, вооруженных автоматами, отделились от толпы, поднялись по ведущей к зданию мэрии пологой лестнице и кинулись на штурм закрытых изнутри дверей. Сразу было видно, что это - настоящие профессионалы. Автоматы держат на уровне пояса. Стреляют короткими очередями и тут же отскакивают то в одну, то в другую сторону, делают перебежки... У них такие замысловатые телодвижения, что диву даешься. С противоположной стороны по ним тоже стреляют. Но тех не видно, те бьют из засады. А эти - на открытой площадке. В двоих из нападавших попали. Один упал лицом вниз и остался лежать без движения. Второй долго корчился, пытаясь встать. Но в него выстрелили еще раз, и он уронил голову на камень.

     Как раз в это время по дороге-мостику, сделанному, чтобы машины высокого начальства могли подъехать к самому зданию, поднялись три "Урала". Те самые, знакомые мне машины. Одна из них не успела даже развернуться, как ее ветровое стекло разбилось вдребезги, водитель уронил голову на руль и замер. Вторая машина на большой скорости ударила носом в стеклянную дверь здания мэрии. Снова отступила назад, снова ударила. И тут же замерла, больше не двигаясь. Водитель третьей машины оказался хитрее. Он развернул машину задом к зданию. И, двигаясь задним ходом, протаранил одну за другой стеклянные стены. Он почти напрочь разбил весь вход. И сам остался жив.

     А в разбитые проемы, стреляя на ходу, ворвались вооруженные люди. Их стало гораздо больше.

     Нельзя было видеть, что происходило в напоминающем раскрытую книгу здании бывшего СЭВа, теперешней Московской мэрии. Но стрельба и взрывы слышны были там довольно долго.

     Через некоторые время из здания городского главы стали выходить колонны милиционеров с закинутыми назад руками. Сдавшихся было более двухсот человек. Они и на другой день, 4 октября, когда здание Верховного Совета обстреливалось из орудий, еще продолжали сидеть на полу у входа через восьмую дверь; не видел, какова была их дальнейшая судьба...

     Один из телохранителей Агафонова долго и кропотливо возился с каким-то аппаратом. Наконец терпение наше было вознаграждено. Маленькая коробочка заговорила:

     - "Орел", "Орел", отвечай. Где вы, на каком этаже?

     - "Центр", вы меня слышите?.. Мы заняли четвертый этаж. Большого сопротивления не было. Солдаты сами сдаются. Сопротивление оказывают в основном офицеры. Стреляют из гранатомета.

     - "Орел", отвечай. Потери большие?

     - Много раненых. Убитых... с нашей стороны не более трех-четырех бойцов...

     "Центр" - это из здания Верховного Совета.

     Голос говорившего мне хорошо знаком. Это помощник Руцкого. А "Орел", теперь уже нечего скрывать, - те, кто штурмует здание Московской мэрии.

     - "Орел", ты слышишь, без особой нужды головы под огонь не подставляйте. Берегите ребят. Цель - не убивать, а освобождать.

     - "Центр", я вас понял. Они не собираются сдавать пятый этаж. Подготовились основательно. Из сейфов сооружена стальная стена... Беспрерывно стреляют, голову не высунешь.

     - "Орел", штурм пока прекратите. Установите с ними связь. Пусть перестанут стрелять по зданию Верховного Совета и по площади. Куда они денутся, пусть сидят там взаперти в свое удовольствие на пятом этаже. Лишь бы не стреляли. Есть захотят - сами выйдут.

     - "Центр", я вас понял, приступаю к переговорам...

     По всей вероятности, переговоры оказались удачными, вскоре автоматные очереди стали раздаваться реже, а потом и вовсе прекратились.

     Мы тоже облегченно вздохнули. Валентин Агафонов посмотрел на часы и сказал, что собирается к Хасбулатову. Меня тоже пригласил с собой.

     Я поблагодарил, но отказался. Не люблю, подобно жеребеночку, следовать за начальством.

     Оставшись один, спустился на третий этаж. Уселся напротив окна в буфете, где еще недавно торговали лакомствами. Площадь Свободной России

забита людьми. Мне тогда показалось странным ее название. Оно было дано ей после августовских событий 1991 года. Если не ошибаюсь, имя было присвоено официально. Можно ли сказать наверное: стала ли за последние годы сама Россия и ее народ свободными или, наоборот, впали в кабалу?

     Ладно, будь что будет. Мы ведь и сами хороши. В советский период воспевали свой Татарстан - счастливую, свободную, цветущую республику. А сегодня бьем себя в грудь и кричим, что "мы самостоятельны". Что же такое самостоятельность, есть ли такой человек, который бы хоть раз видел, пощупал ее?!

     В каждом городе или поселке имеются улицы Мира, Свободы или Азатлык по-татарски. Улицы есть, да нет самого мира, свободы, самостоятельности. Да и вообще, существует ли на земном шаре такой уголок, где бы царила настоящая свобода?!

     Площадь забита. Но люди сюда все стекаются. Тем временем была очищена дорога со стороны станции метро "Баррикадная", и оттуда толпами хлынули люди. В узком переулке, где расположено посольство Соединенных Штатов Америки, продолжалась какая-то возня. Оттуда и пригнали три-четыре грузовика и военную машину связи с высоченной антенной. И все это добро привезли на площадь.

     Говорили, что на этой машине есть радиопередатчик, мощности которого хватило бы на всю Москву

и Московскую область. Минуты через три-четыре его наладили, и он заработал. По очереди стали обращаться к народу. Зачитали обращение Руцкой, Хасбулатов. Размахивая руками, говорил Бабурин.

     - Сергей, - сказал я ему как-то, - руки можно держать и в карманах, пока тебя по телевидению показывают.

     Владимир Исаков потащил в эту машину и меня. Не посмел отказаться, меня попросили, чтобы я сказал несколько слов на родном языке московским татарам... Словом, все сколько-нибудь известные политики, депутаты успели отругать из этой машины власти и самого Ельцина. Ну и дали же им жару...

     Уже позднее, когда более или менее улегся шум вокруг этих событий, стало известно: то была вовсе не радиотрансляционная аппаратура, а устройство, посланное специальными органами для записи речей выступавших. Так-то вот...

     Началось оживление и внутри здания Верховного Совета. Оповестили всех:

     - Будет митинг. Через пять минут начнется митинг. К населению обратятся Руцкой и Хасбулатов...

     Митинг, конечно, дело хорошее. Однако заморить бы червячка. Но, едва передвигая ноги, я все же спустился на второй этаж, прошел на трибуну перед площадью.

     Людей первым поздравил Хасбулатов. С чем поздравил? С победой! Человек он чувствительный,

увлекающийся, временами слишком прямодушный. К нему присоединились другие: Аксючиц, Астафьев, Уражцев, Бабурин... Такие уж они люди - не могут спокойно пройти мимо микрофона. Таков у них образ жизни. Почувствуют микрофон - выскочат к нему с закрытыми глазами.

     А тем временем один из ораторов сообщил, что в другом районе Москвы, то есть в Останкино, многочисленная группа мирных демонстрантов приближается к зданию телецентра. Естественно, такое сообщение площадь встретила дружными возгласами "Ура!". Небось возрадуешься. Ведь в то время телевидение вытворяло все, что только хотело. Белое показывало черным, а черное - белым.

     Все началось с этого сообщения. Каждый вышедший к микрофону старался сказать что-то новое, касающееся событий в Останкино. Правду ли говорил, нет ли - неважно. Лишь бы сообщение было сенсационным. А народ воспринимал эти новости как приметы собственной победы, рукоплескал им. Возгласы повторялись довольно часто.

     Я подумал: телевидение со своей сплошной ложью вконец приелось людям. Простой народ изголодался по правдивой информации. Ложь, распространявшаяся днем и ночью, воспринимается хуже, чем жизненные невзгоды. Я уверен: абсолютное большинство людей, в том числе народные депутаты, позабыли, что источниками бед,

обрушившихся на народ, прежде всего являются засевшие в кремлевских дворцах политики. Им казалось, что корнем зла, жизненных невзгод, несчастий народа, беспорядков в стране является Останкино. И чтобы покончить со всем этим, достаточно его взять...

     Впрочем, на первый взгляд все это не лишено оснований. Что же за власть, если у нее нет источника информации, пропагандистских средств. Многие помнят, каким образом Ельцин сделался героем. Это ведь он, подобно сказочному персонажу, вступившему в бой с семиглавым змием, выступил против Политбюро. Не побоялся Горбачева. Оставался без должности, но продолжал бороться! Ездил на работу на городском транспорте. Боролся во имя облегчения жизни трудящихся, а потом и за ликвидацию привилегий начальства. Пообещал народу, что ляжет на рельсы, если ухудшится народное благосостояние. Каких только испытаний не пришлось ему пережить! Его даже клали в мешок и бросали в воду. Самолет, на котором он летел, потерпел аварию в небе над Испанией. В центре Москвы его автомобиль протаранили "Жигули". Все, наверное, помнят, как злоумышленник пронес на Красную площадь ружье, чтобы стрелять в него. А можно ли позабыть про некоего офицера, который приехал из Сибири, проник в Кремль, чтобы застрелить Ельцина!.. Из Бориса Николаевича сделали Рэмбо. Сделали и высококлассного мастера по теннису. Вот какой силой обладает телевидение и радио. Я сам

тесно общался не только с Борисом Николаевичем, но и с Шахраем, Бурбулисом, Филатовым, Шумейко и многими другими из окружения Президента. У каждого из них есть какие-то достоинства. Но всемирно известными личностями они стали не сами по себе, а с помощью телевидения. Если вглядеться, эти люди самые обыкновенные, средней руки, обыватели.

     Событий, которые происходили в тот день вокруг Останкино, я не видел, но разговаривал с десятками очевидцев. Среди них были и те, кто работал тогда в телекомпании. Мне довелось свободно, по-свойски посидеть и поговорить с Вячеславом Брагиным, который в то время работал руководителем "Останкино". До вступления в эту должность он, как и я, был председателем комитета в Верховном Совете России.

     А что касается знакомых на противоположной стороне, то ими хоть пруд пруди. Мой собрат по перу Валерий Хайрюзов, о котором я уже упоминал, со своей женой и сыном от начала до конца был среди толпы.

     Там события развивались так же, как и на подступах к зданию парламента. Вокруг Рижского вокзала собралось более ста тысяч человек. Ничего удивительного в этом нет, ведь день был солнечный, вдобавок выходной. Там сотрудники ОМОНа и милиции взяли людей в кольцо и не выпускали. Дорогу освободили только после происшедшей стычки. На перекрестке проспекта Мира и улицы Академика Королева милиция

попыталась задержать людей. Но ни она, ни омоновцы не смогли оказать демонстрантам серьезного сопротивления. Наоборот, есть предположение, что все было проделано специально, чтобы немного распалить мирно шагающие колонны, чтобы спровоцировать людей на штурм...

     Останкино давно уже охранялось ОМОНом. Естественно, это очень важный объект. В этот день еще на заре к охраняющим телецентр присоединилось несколько бронетранспортеров, и, что удивительно, как раз в тот момент, когда шествие приблизилось к Останкино, эти машины скрылись в обратном направлении.

     Толпу, двигавшуюся по всей ширине улицы, подпустили к Останкинскому телецентру. Не только не стреляли, но даже не встали на ее пути, не пытались предупредить людей.

     Как раз в это время каким-то образом до демонстрантов дошла весть из Верховного Совета: "Блокада прорвана... Люди сумели прорвать блокаду Белого дома. Армия, оставаясь верной Конституции, перешла на сторону народных депутатов". Да, да, до них была доведена именно эта информация. Она же означала, что одержана победа. Осталось только проникнуть в телестудию и прервать поток лживых сообщений, раскрыть перед всей страной истину. Все это так естественно, так просто...

     По всей вероятности, именно в это время до сведения собравшихся на заседание Верховного Совета была доведена радостная весть: Останкино освобождено.

Через несколько минут начнет работать народное телевидение, которое назовет вещи своими именами. И это было сказано не кем-нибудь, а самим Председателем Президиума Верховного Совета Русланом Хасбулатовым.

     Заполнившие зал народные представители вскочили на ноги и дружно зааплодировали, стали поздравлять друг друга. И у меня в душе пробудилась надежда, что в страну вернется демократия, укрепятся ее принципы. Естественно, многие тут же выбежали из зала, чтобы поделиться этой радостью с друзьями, знакомыми. Три-четыре оратора сообщили новость людям, собравшимся перед зданием Верховного Совета и продолжающим свой митинг. Что касается нас, то мы проявили еще большую наивность.

     Я зашел в свой кабинет, включил телевизор (в тот вечер часа на два дали свет)... Собрались друзья, знакомые. С каких, интересно, слов начнется вещание нового телевидения? Как обернутся дела? На Российском канале - вещающая ложь Светлана Сорокина. Она рассказывает о событиях в Останкино. Оказывается, там идет настоящий штурм, настоящая война. Слышатся вроде даже автоматные очереди.

     - Переведи на первую программу, - посоветовал депутат от республики Коми Николай Ген.

     Перевел. А там положение еще более напряженное. "Нет, - сказал диктор, - в таких условиях работать невозможно. Кругом идет стрельба. Вот, кажется, уже поднялись на шестой этаж". И телевизионные передачи

на время были прекращены. Что касается Российского канала, то его сотрудники перешли в свою резервную студию.

     Мы удивленно переглянулись. А ведь думали, что покончили с неразберихой в стране и комфортно уселись смотреть телевизор. Ан нет же... Не дают спокойно жить... Что там еще за стрельба такая?!

     Для тех, кто, подобно нам, успел позабыть, что такое электрический свет, большим достижением было уже то, что телевизор шипит, ничего не показывая. Но все же телевизор - это не самовар, его шипение быстро надоедает. Мы выключили его и вышли на "кипящую" улицу.

     Естественно, люди на ней оказались осведомленнее нас. На самом деле, похоже, что события в Останкино не так благополучны. По рассказам, дело обстояло следующим образом. Людской поток подпустили к самому телевизионному центру. А ведь последние два года в эти строго охраняемые места не допускали людей даже поодиночке. У идущих в колонне в руках были красные знамена с серпом и молотом и красные полотнища с политическими лозунгами. Одну группу из тех, кто шел во главе, пропустили даже в само здание. Люди успокоились. Кто-то отошел в сторону и сел на зеленую траву, кто-то прислонился к забору. Там и сям заиграли гармошки, послышались частушки.

     И вот в это время, совсем неожиданно, со стороны телевизионного центра открыли огонь.

В это невозможно поверить. Должно было прозвучать хоть какое-то предупреждение. Я расспросил десятки людей. Нет, не было такого предупреждения. В толпу стреляли беспрерывно. Людям, не успевшим даже разобраться, в чем дело, не осталось ничего другого, как лечь прямо на асфальт. И они в течение двух часов не могли поднять голову.

     По всей вероятности, именно в это время перестал работать Останкинский канал. Похоже, что слова "стреляют... невозможно работать" были очередной ложью. Потому что, как показала проверка, в это время в толпе еще не было вооруженных людей.

     Здание Верховного Совета находится в каких-нибудь десяти километрах от Останкино. И вот когда туда дошли эти вести, Руцкой, по всей вероятности, вынужден был обратиться к митингующим перед зданием парламента. Я был на площади среди людей и своими ушами слышал его слова:

     - Уважаемые товарищи, братья, - сказал он. - В эти минуты у Останкино обстреливают, убивают ни в чем не повинных людей. Мы не можем не оказать им помощи. Без промедления во главе с генералом Ачаловым на машинах надо отправиться туда... - И через некоторое время добавил: - Не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы спасти наших соотечественников, москвичей, пришедших к нам на помощь... Чтобы вести переговоры...

     И тут пригодились машины, что были захвачены час-полтора тому назад. Надо сказать правду, на первых двух машинах я увидел вооруженных автоматами военных. А в основном в машины сели молодые ребята. На передней люди подняли красный флаг. Толпа расступилась, давая дорогу автомобилям. За машинами, кузова которых были полны людьми, бежали подростки, норовя сесть на ходу. Было не счесть тех, кто хотел стать свидетелем больших событий.

     У некоторых там же оказались матери, жены. Многие кричали вдогонку:

     - Андрей, ты там поосторожней...

     - Вася, не упади, держись хорошенько...

     - Николай, ты-то куда едешь, что ты там оставил?..

     Вот таким образом площадь проводила четыре-пять машин. Все они, непрерывно гудя, с развевающимися красными флагами, скрылись на московских улицах. Через центр столицы машины без задержки и без потерь добрались до Останкино.

     А там их уже дожидались. По подъезжающим машинам открыли огонь. Многие ребята, даже не успев спрыгнуть, остались лежать в кузовах.

     Среди тех, кто приехал на помощь, было тридцать-сорок человек, вооруженных огнестрельным оружием. Перебегая и переползая по-пластунски, они начали действовать против воинского подразделения "Витязь", засевшего в здании телецентра и продолжающего осыпать градом пуль находящихся снаружи людей. Началась перестрелка.

А площадь полна прижавшихся к земле безоружных. Много убитых и раненых...

     Как раз в это время со стороны ВДНХ показались бронетранспортеры.

     - На помощь к нам едут БТРы, ур-ра! - крикнул кто-то.

     Никто не стал выяснять, кто кричал, и, конечно, все поверили. Люди, только что без движения лежавшие на асфальте, вскочили или, по крайней мере, подняли головы.

     Тем временем со стороны Белого дома подъехали еще три-четыре машины с молодыми ребятами. В это время некоторые пассажиры первых машин были еще живы. Это их товарищи проникли на первый этаж здания телецентра.

     Подъезжая стройными колоннами, БТРы тут же рассыпаются в разные стороны, сбавляют скорость. И... первым делом начинают косить тех, кто только что приехал на машинах. А затем начинают теснить людей, лежащих на асфальте и оказавшихся между двух огней. Стреляют из крупнокалиберных пулеметов. Вот тебе и помощь армии своему народу!..

     Люди, вставшие было на ноги, вынуждены опять упасть на траву или пыльный асфальт. И вот в таком положении их заставляют лежать до самой темноты, дабы никогда впредь не высунулись против политики "демократической" России.

     Оставшиеся в живых, только в полночь разошлись по домам, все еще не веря тому, что наконец избавились от этого кошмара. Раненых не оставили

"на линии фронта", а постарались унести на спинах. А мертвые остались лежать...

     А последних на заре подобрали военные, никого не оставили. На другой день на площадь не пускали. Издали, из окон многоэтажных домов, лужи крови на асфальте не различишь. То ли это кровь, то ли вытекшее из БТРа дизельное топливо или масло.

     Люди, находившиеся в Белом доме или собравшиеся вокруг здания Верховного Совета, тот вечер и ту ночь провели в тревожном ожидании. С одной стороны, все вроде нормально. Хочешь - зайди, хочешь - выходи. Блокада снята. Иди куда хочешь, говори что хочешь - благодать, свобода. В тот вечер сотрудников милиции не было видно не только вокруг Белого дома, но и на прилегающих улицах.

     Но все равно напряжение не спало. Вначале, считая минуты, ждали вестей из Останкино. Конечно, ожидали радостных вестей. Но таких сообщений не поступало. Наоборот, говорили, что там много убитых и раненых. Чуть позже я сам видел, как вернулись две из десятка машин, направившихся туда для помощи. Тех, что своими ногами спрыгнули из кузовов, насчитывалось не более десяти-пятнадцати человек. Остальных вынесли на носилках... На площади некоторое время не решались говорить даже шепотом. Потом послышались стоны, крики. Можно было подумать, что в Москве вообще нет больниц, не говоря уже о машинах Скорой помощи. Всех раненых перенесли

в двухэтажное здание на другой стороне площади...

     Повсюду слышались рыдания. Это плакали матери, которые не смогли отыскать своих сыновей среди раненых. Как, оказывается, мучительно больно слышать жалостные крики несчастных матерей. Эти душераздирающие рыдания продолжались долго.

     Но некоторое время спустя площадь немало оживилась. Начались догадки, предположения. Слушаешь и диву даешься. Оказывается, Ельцин с Гайдаром покинули страну на своих личных самолетах. А Попова с Яковлевым с собой не взяли, хотя те очень их просили. Оказывается, группа "Альфа" собирается защищать депутатов. В Москву для защиты Верховного Совета двинулись танковая дивизия из Тулы и десантники из Рязани. О чем только не толковали...

     "Ну ладно, будь что будет", - подумал я и, чтобы немного унять тревогу в душе, пошел в более спокойный уголок площади.

     Возле баррикады, сложенной из камней и железа, образовался целый палаточный городок. Он всегда привлекал мое внимание, когда я проходил мимо. Этот пятачок я наблюдал и из окна Белого дома. Люди здесь живут постоянно. На первый взгляд кажется, что у всех у них одинаковые судьбы. А если подойти ближе и понаблюдать, то окажется, что совсем разные. На эту беспокойную площадь их привели разные беды. Вот кто-то, с заросшим щетиной лицом, варит кашу

на костре. У некоторых в руках гитары, но, как правило, они молчат. Если и бренчат на них иногда, то их не слушают.

     Занимающаяся вечерняя заря, догорающий костер, выцветшие глаза... Кажется, их уже ничем не удивишь, ничем не привлечешь их внимания. Я наблюдал за ними, подходя совсем близко, наблюдал, прохаживаясь мимо. Но для них я совсем не существовал. И я решился на некоторую бестактность. Такое иногда простительно для нашего брата - писателя или журналиста.

     - Что так приуныли, ребята? - спросил я, возможно, более, чем нужно, бодрым голосом.

     Сколько их там сидело, но хоть бы один повернулся в мою сторону. Никто даже не пошевельнулся. Все же после долгого ожидания я услышал глухой, хриплый голос:

     - Че, каши захотел?

     Внутри у меня потеплело, кажется, это обратились ко мне. Но поверить этому еще нельзя, потому что никто не повернулся, никто не кивнул.

     - Спасибо, ребята, я не голоден, - сказал я, хотя с утра у меня не было во рту ни маковой росинки, ни глотка воды. К тому же, вон сколько у них ртов...

     - Не хочешь, уговаривать не будем, - сказал тот же голос. Но я и в этот раз не уследил, кому он принадлежал.

     Вроде не о чем было больше говорить, не о чем спрашивать. Срезали они меня, растоптали и срезали - решили, что я пришел на запах каши.

     Они стали рассуждать между собой.

     - Наверное, кэгэбэшник. Вынюхивает, - сказал один.

     - Видали мы таких. Не удивляемся, - проговорил тот, что все время помешивал кашу.

     - Нет, - сказал я. - Я народный депутат. Пришел, чтобы познакомиться с вами.

     Все равно головы не повернулись ко мне, глаза не оживились. Но один из них, все тот же, что мешал кашу, сказал:

     - Депутат - это хорошо... А все же каша вкуснее.

     Я чуточку повеселел. А на их лицах хотя бы искорка веселья, хоть бы подобие улыбки. Удивительные люди. Они и не пьяные, и не скажешь, что трезвые. Словом, люди из другого мира.

     - Ну ладно, ребята, приятного вам аппетита, - сказал я и счел за благо удалиться. Спасибо им, не сказали вслед ничего непотребного.

     Через несколько палаток расположились старик со старухой. На них стеганые фуфайки, на груди - ордена и медали. Странные люди. Тарахтят не умолкая. Издали заметили меня и, перебивая друг друга, стали говорить будто с долгожданным гостем.

     - Поздравляем с победой, сынок, - сказал, протягивая руку, старик лет семидесяти-восьмидесяти, напоминающий старца из русских народных сказок. Уже поседевшие, когда-то рыжие густые волосы и такие же усы с бородой. И блестящие приветливые глаза.

     Сказать бы им: "С какой еще победой? Победы нет и еще не видно", - но я не смог. Побоялся разрушить угнездившуюся в их сердцах радость. Если они считают, что это победа, пусть себе считают. Пусть почувствуют себя счастливыми хотя бы один день, одну ночь.

     - Если бы вы знали нашу сегодняшнюю радость, - вмешалась в разговор старушка. - Словно мы захватили Зимний дворец. Это же победа простого народа. Победа таких стариков, как мы, всю жизнь строивших социализм.

     - Я, сынок, радовался сегодня так, как когда взяли Берлин, - подхватил старик.

     И тут я еще раз обратил внимание на звенящие на груди ордена и медали. Заметив мое внимание, старик уважительно погладил, расправил их рукой. Это был еще крепкий, красивый старик.

     Оказалось, что жена его пишет стихи. Разумеется, политические. Она даже прочитала мне некоторые из них. И как остроумна она сумела зарифмовать фамилии Ельцина, Ерина, Бурбулиса, Чубайса, Шахрая и Шумейко! Жаль, что я не запомнил и не записал их.

     За словами стариков не угонишься. Я никогда не встречал пожилых людей, которые бы так раскованно, с такой откровенностью разговаривали с незнакомыми людьми.

     Я не стал говорить им о том, что имею какое-то отношение к литературе. Иначе бы мне не уйти от старушки, которая так и сыпала частушками.

     Оказалось, что дед воевал на Волховском фронте. Был одним из тех немногих танкистов, которым удалось выбраться из окружения.

     - Вы, оказывается, легендарный человек, дедуля, - сказал я и ласково похлопал его по плечу.

     Тому есть своя причина. У меня ведь отец тоже был танкистом. И тоже воевал на Волховском фронте. А когда попали в окружение, он, мой отец Мухамметсафа Мухамадиев, вместе с товарищами ушел от власовцев и пробился к своим.

     Если бы я сказал об этом, мне бы не расстаться с этим стариком с открытой настежь душой. Возможно, он знал моего отца. Потому что из того окружения вышли считанные единицы. Если бы я сказал про отца, мы бы расстались с дедом как родные... Нет, не сказал. Подумал, если будет суждено, мы еще когда-нибудь встретимся...

     У них в душе праздник. А у меня - тревога. Они поздравляют с победой, а у меня - горечь поражения. Меня преследует кровь, что пролилась рядом с Останкино и на московских улицах. Если подумать, то эти старики - близкие мне по духу собеседники. А я норовил побыстрее расстаться с ними, отойти от них. Оказывается, бывает такое состояние души, которое не объяснишь словами.

     - Вы мне очень понравились, - сказал я им. - Я приду к вам еще раз.

     - Сынок, - уважительно сказал мне этот пожилой русский человек. Сказал по-свойски, не заискивающе,

а любя. - Ты тоже мне понравился. Приходи еще раз, будем ждать.

     И спросил мое имя.

     Я побоялся назвать свою фамилию. Могло статься, она ему знакома. А имя назвал.

     - Ты татарин? - просиял он.

     - Да.

     - Среди татар у нас много знакомых, друзей, - старик посмотрел на свою жену, словно искал у нее поддержки. И задумался. - На фронте тоже много было татар. Даже в нашей танковой роте... Хорошие ребята.

     Я сердцем почувствовал, что стоит мне сказать еще хоть слово, задать хоть один вопрос, мы бы обнялись со стариком.

     - Мы еще увидимся, поговорим, - только сказал я и счел за благо отойти быстрее. И не знаю, по какой причине, не догадался хотя бы шепотом добавить слова: "если Бог даст".

     Они проводили меня с пожеланиями счастья, скорой встречи, как близкого человека, называя меня по имени.

     Я не стал поворачивать назад, продолжил свой путь. Если повернешь, опять встретишься с той же полной политических страстей площадью. Наткнешься на знакомых... А у меня сердце куда-то рвется, никак не успокоится. Я и сам не знаю, чего хочу, чего ищу. Хочется просто ходить, наблюдать, видеть... Но не хватает терпения подолгу разговаривать с кем бы то ни было. Такое вот состояние, ничего тут не поделаешь.

     Наконец, я обошел последнюю палатку. Какое-то время смотрел на карикатуру, приклеенную к забору стадиона. Да, наш татарский поэт Тукай был прав: народ - он талантлив. Даже в сатирических журналах, выпускаемых профессионалами, не встретишь такой жизненной правды, мастерски схваченных образов.

     На той стороне, где находится посольство Соединенных Штатов и гостиница "Мир", висела тревожная тишина. Такая же, что и у меня на душе... Поэтому меня туда и потянуло. Повернул обратно.

     - Розалия... Розалия, далеко не уходите... Что это за голос такой? Я даже вздрогнул от удивления. Словно вернулся в свое детство, в родной аул. Это не Хадича ли апа, с коромыслом и ведрами идущая к ручейку, обращается к своей дочери Розалии?..

     Я остановился и повернулся в ту сторону, откуда доносился голос. Из крохотной палатки выглядывала черноокая молодая женщина с заплетенными в косы длинными волосами. Увидев бегущих к ней, она вышла к ним навстречу, на ходу поправляя свое платье.

     - Где вы ходите?.. Что я вам сказала, - обратилась она к девочкам на чистейшем татарском языке.

     Розалии было лет около десяти, а ее сестренке, которую звали Гузелия, было лет пять-шесть. Обе с черными-пречерными, как у матери, глазами и с такими же черными волосами. На них одинаковые платья

из красного кумача с зелеными цветочками. На шее голубые платочки.

     - Кто вы? Зачем сюда приехали? Что тут делать татарам? - спросил я с ходу. Вижу: судя по одежде, они из Средней Азии.

     Девочки, Розалия и Гузелия, подобно птенцам, тут же прижались к матери. Она на какое-то время тоже смешалась. Им, как и мне, наверное, показалось странным, что в самом центре Москвы, на краю площади, где кипели страсти, совершенно незнакомый человек обращается к ним по-татарски.

     - Мы - беженцы, - сказала женщина. - Из Таджикистана. Дом наш сожгли. А нам дали двадцать четыре часа... Куда было податься. Вот приехали...

     - А почему именно в Москву? Вы же видите, что здесь теперь не до вас. Вы ошиблись, что сюда приехали.

     - Так-то оно так. Но куда же деться?! - сказала женщина, прижимая к себе прильнувших девочек.

     - В Татарстан, к примеру. В Казань... Почему туда не поехали?

     Женщина опять смешалась, как виноватый человек.

     - У меня муж русский, - проговорила нерешительно. - Мы слышали, что в Татарстан смешанные семьи не пускают...

     Даже не дождавшись, пока она договорит, я отрезал:

     - Пустое! Где вы это слышали? Кто вам сказал? Вопрос-то я задаю, но в голове другое: "Вот к каким результатам приводит одно необдуманно брошенное слово. А может, и клевета. Распространенная газетами провокация..."

     - Говорят, что об этом писали казанские газеты. Статью перепечатали и в нашем Таджикистане. И в Узбекистане... В Казани, говорят, есть одна женщина-депутат...

     - Нет такой женщины, - опять прервал я ее. - Есть только сплетня...

     Видать, женщина спокойная, рассудительная.

     - Сказала то, что сама слышала, - проговорила она, давая понять, что спорить не собирается. - В Казани у нас родственников нет. Муж мой из Магадана. Ехать туда тоже бесполезно.

     - А где же он сам?

     - Поехал в Останкино. Брать телестудию, - спокойно и равнодушно сказала женщина. Сразу видно, ей еще не известно, какая участь постигла тех, кто туда отправился. Впрочем, где ей было услышать? Она бережет свое добро, уместившиеся в этой крохотной палатке, и двух своих девочек. Где ее муж, что с ним, жив ли он - один Всевышний ведает. А женщина спокойна, она пока ни о чем не догадывается.

     "И тут несчастье. И тут горе-горюшко, - подумал я. - Что они станут делать дальше, куда поедут? Что с ними станет, если отец не вернется? Это не Таджикистан, здесь не перезимуешь на камнях площади. И одежда на них легкая..."

     Будь что будет, я поспешил получить ответ на интересовавшие меня вопросы.

     - Что оставил ваш муж там, в Останкино?

     - Не знаю, - проговорила женщина. - Сказал, что поедет освобождать. Ведь говорят, что туда теперь никого не пускают.

     - Что там делать-то, если даже пустят?

     - Не знаю, говорю, что слышала...

     Я тоже сделал вид, что ничего не знаю. Ну ладно, хватит. Но у меня есть еще один вопрос, который меня занимает с момента нашей встречи.

     - Вот вы вышли замуж за русского, - начал я осторожно, чтобы не сказать неуместное или лишнее слово. - Наши женщины тоже выходят. Сорок-пятьдесят процентов татарских девушек выходят замуж за представителей других национальностей. Это случается. Но вы отличаетесь от других. Вы даже удивили меня...

     -Чем?

     - Муж ваш - русский. А дети разговаривают по-татарски. Даже в самом центре Москвы говорите на родном языке. И имена татарские у ваших дочерей - Розалия и Гузелия... Какие красивые имена!

     - А-а, вот вы о чем, - немного оживилась женщина. - Мы жили в поселке недалеко от Душанбе. На нашей улице жили две таджикские семьи и одна узбекская. Все остальные - татары. Там даже узбеки разговаривают по-татарски...

     - Татарская женщина, вышедшая замуж за человека другой национальности, не дает своему ребенку татарского имени...

     - Это, наверное, от человека зависит. Я не могу отвечать за других. Имя дочерям я выбрала сама, а фамилию они носят отцовскую, - сказала женщина и совсем неожиданно, что-то предчувствуя, растерялась, забеспокоилась: - Вы не знаете, из Останкино еще не приехали?

     - Не знаю...

     Я не смог сказать правду, соврал.

     Тут маленькая Гузелия задала мне интересный вопрос:

     - Дяденька, - сказала крошка с голубеньким платочком на шее, - вас тоже прогнали из дома? Вы тоже беженец?

     Этот вопрос из уст ребенка подействовал на меня так. словно ударили под колено. Поначалу я совсем растерялся. Не знал, что и ответить. Свел бы все к шутке, но этою делать нельзя, потому что в уставившихся на меня смоляно-черных глазах - тоска, им не до шуток...

     - Почему ты так спрашиваешь, сестричка?

     - Всех татар, живущих на нашей улице, прогнали. Все стали беженцами. Все татары теперь беженцы, да?!

     - Не только татар, но и русских ведь тоже гонят. Среди них также много беженцев.

     - Дяденька, вас тоже таджики прогнали? Вы тоже беженец?..

     - Я не беженец, Гузелия, я писатель. Пишу книги на татарском языке.

     Я так ответил, но насторожился, боясь, что меня спросят: "Что же ты тут делаешь, писатель,

если ты не беженец?" Я же вижу, что этот вопрос вот-вот готов сорваться с их языка. Слава Аллаху, он не был задан.

     Тут заговорила старшая из девочек - Розалия, которая до этого, не участвуя в разговоре, пряталась за матерью.

     - Книги на татарском языке бывают, дяденька?

     - А ты разве не видела их, не читала? - спрашиваю. - А сама так красиво говоришь по-татарски. Даже казанские девочки бы позавидовали.

     - Нет, никогда не видела, - искренно ответила девочка, - по-татарски мы разговариваем только на улице. А в школе учимся по-таджикски и по-русски.

     Уловив мой вопросительный взгляд, на помощь девочкам пришла их мать.

     - Там не было татарских книг. Раньше я выписывала журнал "Азатхатын", но после развала СССР и его перестали присылать.

     - Вот оно как... Все ясно.

     Гузелия и Розалия перестали чураться и подошли совсем близко ко мне. Я погладил их по головкам. Сказал, что у меня тоже есть две дочери. Маленькая Гузелия поинтересовалась, как их зовут. Дочери мои - Чулпан и Алсу. Имена эти им были знакомы. Алсу - так, оказывается, зовут их мать, и у них была подруга по имени Чулпан.

     Нельзя было не восхищаться этими девочками, которые никогда еще не видели татарских книг, но разговаривают на чистейшем татарском

языке. Они были красивы и скромны. Я мысленно попросил Аллаха, чтобы никто их не сглазил. Я пообещал, что на другой день вечером принесу им детские книги на татарском языке с цветными иллюстрациями. У меня с собой были не только свои книги, но "Рассказы про гармониста-медведя и певца-обезьяну" Фатыха Карима, "Шавали" Шауката Галиева и еще татарские народные сказки. Все они находились всего в двухстах метрах отсюда, в моем рабочем кабинете. Но чтобы не быть навязчивым, все это я оставил на следующий день. Да и время уже было позднее. Словом, я попрощался и ушел.

     И все же не удержался и, немного пройдя, обернулся. Розалия и Гузелия тоже не успели еще отвести глаза. Крошка Гузелия сняла с шеи голубой платочек и долго махала им, словно провожала корабль в далекое море.

     Будь у тебя сердце каменное, все равно бы расчувствовался. Ох, судьба-судьбина. В горле застрял комок. Словно прячась от самого себя, я поспешил удалиться быстрее и потерялся в людском море.

     Площадь показалась немного успокоившейся. Видимо, то было результатом поступивших вестей из Останкино. Но люди не хотели расходиться. У собравшихся в небольшие группы и в мыслях и на языках было одно и то же: "Расходиться, покидать площадь пока нельзя. В противном случае те высокие круги, судьба которых висит на волоске, могут пойти на любую авантюру. Похоже, что,

может быть, именно на этой площади и этой ночью решится судьба страны, судьба народов России. Так что мы не уйдем..."

     Читал кто-то из них великого Тукая или нет, но всюду повторяли его слова: "Не уйдем...".

     Через дверь под порядковым номером восемь прошел в здание Верховного Совета. Здесь впускают только по специальным пропускам и только народных депутатов. Все же широкая площадка перед ней была полна сотрудников милиции. Все молодые ребята. Отпустив поясные ремни, расстегнув шинели, сидят кто где на мраморном полу. Головы опущены. Их одолевал сон. Но смогут ли они спокойно спать? Кондиционер не работал, форточек нет. Там было холодно и одновременно душно.

     ...Все они - лаской взлелеянные дети. Их проводили в армию, чтобы они защищали Родину. А они сидят тут подобно пленным. Разоружены. Чего только не пережили они сегодня, и что только не ждет их завтра... Один Аллах ведает. В их глазах - неизвестность, в их глазах - тоска.

     Вся эта картина, бросившаяся в глаза при тусклом свете свечей, оставила тягостное впечатление.

     Мне надо было еще подняться на два этажа по темным лестницам. Вытащил карманный фонарь. Батареи там уже на исходе, так что свет был тусклый, словно от коптилки. Но годится, чтобы не споткнуться.

     - Кто идет? - послышался строгий голос. Ой принадлежал офицеру, который стоял на посту

в шести-семи метрах от двери моего кабинета. Он сюда пришел по своему желанию и вот уже больше недели не покидал пост. В руках автомат.

     - Это ваш сосед... Мухамадиев...

     Офицер не стал проверять меня. Кажется, узнал по голосу.

     - А я уже думал, что вы не вернетесь, - признался он.

     - Приняли за труса? Думали, что сбежал?..

     - Я не говорю, что вы трус. Но сегодня много было таких, что сбежали в город под разными предлогами...

     Время для дискуссий было неподходящее, я поприветствовал офицера и пошел в свой кабинет. И... никогда такого не случалось: почти все члены руководимой мною постоянной комиссии были в сборе. Ждали меня.

     - Все, кроме Равика Смирнова, на своих рабочих местах, - с гордостью проговорила секретарь комиссии Валентина Озерова, народный депутат из Орловской области, учительница.

     - А что случилось с Равиком Михайловичем? - поинтересовался Юрий Симуков. До депутатства он работал председателем Верховного Совета республики Коми.

     - Наверное, приболел, - сказал чеченец Саетхамзат Нунуев.

     - Никакой он не больной, просто сбежал, - отрезал привыкший говорить без обиняков Валерий Хайрюзов. Он был мне близок как друг именно своей правдивостью, прямотой.

     Валерий Николаевич был прав и на этот раз. Действительно, Смирнов, который более трех лет был моим заместителем, предательски сбежал, позарившись на предложенную работу. Но зато он и поныне работает заместителем председателя управления по государственным наградам в аппарате Президента России. Разъезжает в черной машине, может быть, получил и государственную дачу. Что поделаешь, каждый человек - хозяин своей судьбы и каждый волен распоряжаться ею по своему усмотрению и в соответствии со способностями.

     Собравшиеся в кабинете все понимают и чувствуют: приближается решающий час. Предстоящая ночь и завтрашний день, похоже, должны внести ясность в происходящие события. Завязанный узел наконец должен развязаться. Или он развяжется, или его просто разрубят - другого выхода нет. А может быть, последнее слово собираются сказать военные... Если у них не хватит смелости сказать слово в защиту Конституции, то дела наши плохи. Они дорого не возьмут, чтобы сровнять Белый дом с землей. Потому что тем, кто сидит у власти, другого удобного случая может не представиться. Во-первых, кажется, они уже успели убедить многих, что в здании Верховного Совета засели вооруженные до зубов темные силы. Во-вторых, на московских улицах, и особенно у Останкино, оборвалось много жизней, пролилась кровь. А ведь придется все это как-то оправдать и на кого-то свалить. В-третьих,

общественное мнение с каждым днем, с каждым часом меняется в пользу Верховного Совета. Надо думать, что большие хозяева, вокруг которых так и кишат зарубежные советники, еще в состоянии понять это...

     Перед нами стоит все тот же вопрос: "Что будем делать?" - В комнате на какое-то время воцарилась тишина. Это вопрос, который волнует всех членов комиссии. В то же время готов и ответ, в нем никто не сомневается.

     Электрические настенные часы стоят. Но жизнь не остановилась, она продолжается. Время уже позднее. Суетный день 3 октября закончился. Занимается новый день. Скоро первый час ночи. Поспать не удастся, но отдохнуть надо. Мы предупредили друг друга, что заходить в комнаты, окнами выходящие на улицу, запрещается. Женщины решили остаться в моем кабинете. А мы, мужчины, ночь проведем в приемной и в комнате помощников председателя комиссии.

     Но спать никто не собирался. Меня попросили подняться на верхние этажи и выяснить у руководства обстановку. Потому что слухов и предположений тьма, но никто не может сказать, как обстоят дела в действительности и что нас ожидает.

     - Хорошо было бы вам пойти к самому Хасбулатову. Если он кого-то примет, то только вас, - польстила мне Любовь Ростбитова.

     У меня и у самого было такое желание.

     Батарейки карманного фонарика совсем сели, поэтому я взял свечу и вышел в темный коридор.

     Если не считать стоящих на посту вооруженных автоматами военных, коридоры опустели. Свет от свечи не освещает то, что под ногами, а падает на тебя самого, ослепляет. Шаря руками по стенам, прошел по узкому коридору, по лестнице поднялся на верхний этаж. Поскольку многие двери на ночь закрывались, пришлось идти обходным путем.

     Прошел мимо кабинета Рамазана Абдулатипова. При тусклом свете свечи было видно, что там кто-то возится.

     Его помощник узнал меня.

     - Ба, Ринат Сафиевич, как это вы оказались здесь в такую тревожную ночь? - немного растерявшись от неожиданной встречи, проговорил он. Помощник укладывал какие-то бумаги в картонный ящик.

     - Рамазан Гаджимуратович у себя?

     - Как вам сказать, - заколебался помощник Председателя Совета Национальностей.

     Понял: если кто-то будет спрашивать, ему велено сказать "нет". А мне он соврать не может. Если станет обманывать, тут же попадется. Кроме того, между мной и его шефом были приятельские отношения. Пока помощник мямлил что-то, я прошел прямо в кабинет Абдулатипова.

     Он, конечно, не ожидал. Растерялся, словно пойманный вор, позабыл даже поздороваться. Но и на этот раз его выручило природное острословие.

     За свою жизнь мне пришлось быть в дружеских отношениях с двумя представителями аварского народа.

Первый из них конечно же поэт Расул Гамзатов. Мне довелось быть его попутчиком, сидеть рядом на съездах и разных совещаниях писателей... Много раз приходилось соседствовать и беседовать за столом. Как-то даже находился у его изголовья, когда поэт болел. Но и в такие минуты он удивлял меня своим остроумием и сметливостью.

     То было в октябре 1989 года. Я приподнял голову Гамзатова и поднес ему воды. Он омочил губы, но пить не мог. И все же нашел в себе силы, чтобы с трудом пробормотать:

     - Спасибо, будто меня девушка в губы поцеловала.

     - Попить бы надо было, - говорю я.

     - Пусть будет по-твоему, давай, налей граммов пятьдесят коньяку.

     А уж когда здоров Расул-агай, ты не успеешь сказать слово, как он, словно заучил заранее, моментально ответит. Да так ответит, что невольно рассмеешься. В острословии ему нет равных.

     Однако довольно о Расуле Гамзатове, не о нем речь.

     Рамазан Абдулатипов не поэт, а политик. Доктор наук. Прошел школу, работая в аппарате Центрального Комитета КПСС. В нем достаточно хитрости и, если надо, коварства. В отличие от поэта Гамзатова, он не человек чувства. А вот в острословии, находчивости нисколько ему не уступает.

     В начале девяностых годов его недолюбливали в окружении Ельцина. Но сколько бы ему ни препятствовали,

он все равно добивался своей цели. Что называется, его прогоняли через дверь, а он влезал в окно. К примеру, во время какой-то беседы только что избранный Председателем Президиума Верховного Совета России Борис Ельцин сказал ему прямо:

     - Пути наши расходятся, мы не можем быть в одной команде, Рамазан Гаджимуратович.

     Казалось бы, тут уж нечего ответить. Но Рамазан Абдулатипов не растерялся:

     - Борис Николаевич, говорят, что вы хороший волейболист. Я тоже неплохо играю в волейбол. Вы будете наступать, а я вам пасовать, будем играть в одной команде...

     Ответ понравился Ельцину. Он самодовольно улыбнулся. Хорошо ли играет Абдулатипов в волейбол - сказать не могу, но не секрет, что когда Ельцин переходил в наступление в национальном вопросе, Абдулатипов был одним из тех, кто подавал ему мяч.

     "Жизнь заставит - башмачником сделаешься" - говорится в народе. Вот таким образом Рамазана тогда спас волейбол. А кто-то пролез вверх, подавая теннисные мячи. Время такое.

     Ничего не могу сказать, Рамазан - талантливый человек. Не кто другой, а именно он раскусил Шахрая, сказав, что тот "стрижет шерсть у бегущего во всю прыть зайца". Это была сказано в ходе сессии. И как образно и правдиво! Точная оценка Шахрая подходит и для самого Рамазана. Он никогда не упустит "заячью шерсть".

     - Я тебя и в темноте узнаю, Ринат, - сказал Абдулатипов, тут же взяв себя в руки. - Вот осталась бутылка дагестанского коньяку. Я уже хотел было пригласить Бориса Николаевича. Хорошо, что ты зашел...

     Я указал знаком на набитые доверху картонные коробки:

     - Ты, кажется, собрался уйти?

     Не было никакого сомнения, что так оно и есть. А он и виду не подал, сразу нашелся.

     - Хочется, чтобы все было готово на случай ареста. Степашин ведь свой человек. Забот у него поубавится, - сказал он.

     Оказалось, что коньяк у него действительно есть. У людей не осталось даже спичек и свеч, не говоря уже о съестном. А у него - отборный дагестанский коньяк, шоколад, конфеты. .

     Выпили из маленьких рюмок. На голодный желудок подействовало сразу, язык развязался.

     - Ты сегодня уезжаешь или завтра? - спрашиваю его прямиком.

     - Куда? - говорит он. - Что, уже за мной приехали?.. Без этого я никуда...

     - Рамазан, - говорю я, - скажи-ка мне правду, чем кончится эта свистопляска. Не может же вечно так продолжаться.

     - Свистопляска... - это ты сильно сказал.

     - Ты не считай меня за простака. Я ведь вижу, последнее время ваши отношения с Шахраем наладились. Как ты сам выражаешься, вы выступаете за одну команду. А в бунте,

устроенном против Верховного Совета, Шахрай играет не последнюю скрипку... Тебя не поймешь, ходишь в какие-то согласительные комиссии. А Хасбулатов с Руцким все равно ведь тебе не верят. Воронин тоже не верит. И Сыроватко... Кого же и с кем ты хочешь примирить?!

     - Да пропади они пропадом. Не вспоминай ты о них, давай лучше горло промочим.

     Кажется, сказанное мной подействовало на него. Довольно долго сидел в раздумье. Но у него и в мыслях не было сказать правду.

     - Ты знаешь, Ринат, - начал он, словно говоря от души. - Мы с тобой не Носовец и не Подопригора. Да и не Медведев, которого ты считаешь мордвином. Они отвечают только за свои шаги. А нам с тобой такого права не дано. Не скажут, что сбежал Мухамадиев, скажут: сбежали татары. Абдулатипов тоже отвечает не только за себя, но и за всех аварцев, даже за весь Дагестан. Мы с тобой не можем покинуть Белый дом. Не можем, если даже он проклят. Будет тяжело снести упреки в трусости, продажности.

     - Спасибо, - сказал я ему. - Ты сказал слова, которые так и вертелись у меня на языке. Что бы ни случилось, мы не можем уйти отсюда, пока напряжение не спадет.

     Расстались мы до встречи на следующий день живыми и здоровыми... Не прощались...

     По темному узкому коридору поднялся на этаж Хасбулатова. В двух местах проверяли, кто я такой. Освещали карманным фонариком красное удостоверение и пропускали дальше.

     В приемной, которая всегда сияла светом своих пышных люстр, было два охранника, и помощник Хасбулатова, который что-то писал при свете свечки.

     - Руслан Имранович, видимо, спит? - спросил я, немного смущенный своей бесцеремонностью.

     - Вот уже третьи сутки его сон не берет, - сказал помощник. - И таблетки пробовал принимать, но все бесполезно.

     - А сейчас у него есть кто-нибудь?

     - Только что закончилось совещание. Один остался.

     - Может, доложите? Правда, не такое уж срочное дело. Просто на душе неспокойно.

     Конечно, в Верховном Совете были бюрократы. Но в окружении Хасбулатова такие не задерживались. В любое нужное время для любого депутата двери были открыты.

     За большой толстой дверью помощник пробыл всего несколько минут. Широко раскрыв ее, попросил войти.

     - Руслан Имранович ждет вас, Ринат Сафиевич.

     Зашел. Хасбулатов сидел за столом и курил трубку. Увидев меня, встал, пошел навстречу и пожал руку. Поговорили о самочувствии.

     Не успели посидеть и пяти минут, как кто-то сделал сообщение по рации. Хасбулатов внимательно выслушал. Улыбнулся.

     - Я знал, что так оно и будет. Абдулатипов погрузил свои веши

и уехал на черной "Волге", - сказал он спокойно.

     Я лишился дара речи. Все, что произошло совсем недавно, всего десять минут назад, было мучительно трудно сопоставить с тем, что я только что услышал. Впрочем, это не было неожиданностью для тех, кто хорошо знал Рамазана. Хотя он и считал себя хитрым и умным, многим давно уже было ясно, что в определенных условиях он может пойти на все. И этой вести никто не удивился. Еще через день, когда члены руководимого им Совета Национальностей страдали от телесных и душевных ран, пришло известие, что Президентом издан указ о назначении его на ответственную должность. Это же тот самый человек, подумал я, который чувствовал себя единым целым с аварским народом и Дагестаном.

     Слава Аллаху, после того расставания мне не довелось больше видеть его. Да и нет у меня такого желания. По всей вероятности, ему не хочется встретиться со мной. Ведь именно я был последним человеком, который видел его до того, как он изменил свое обличье.

     Итак, мы сидим наедине с Председателем Президиума Верховного Совета России Русланом Хасбулатовым в его кабинете. Уже час ночи. Следовательно, наступило 4 октября. Мы видели, как начинался этот день, но даже представить себе не могли, как он закончится, хотя в близких к Ельцину кругах и в кабинете Черномырдина, до этого дня игравшего роль скромного хозяйственника,

все уже было решено и все подготовлено. Может быть, наши теле- и радиокомпании еще не в курсе происходящего, но камеры американского агентства Си Эн Эн были уже установлены в нужных местах.

     Рамазан Абдулатипов, разумеется, тоже оказался в курсе событий, которые должны были произойти на другой день. Источником моего безграничного к нему презрения является то, что он покинул нас, думая: "Пусть себе подыхают!"

     Хасбулатов показался мне заметно осунувшимся, похудевшим. Непрерывно курил трубку. В таких случаях много есть о чем поговорить, но ты мучаешься, что не знаешь, с чего начать. И твой вымученный вопрос оказывается совсем некстати.

     - Неплохо бы вам хоть немного поспать, Руслан Имранович. Выглядите усталым.

     - Ты тоже не похож на выспавшегося, - ответил он мне. И тут же посетовал: - Тут разве до сна... Как можно, Ринат, думать о сне в то время, когда растоптана Конституция, осквернена высшая власть страны - Верховный Совет?!

     - Нет ли каких-либо вестей, дающих основание для радости, Руслан Имранович?

     - Разговоров много, Ринат. Нет недостатка и в вестях, сообщениях. Только вот ни одно из них не претворяется в жизнь.

     - Говорили, будто какие-то воинские части идут к нам на помощь. Правда ли это?

     - Я уж не знаю, что и сказать, Ринат. Сидя со мной вот так, с глазу на глаз, заходя вместе с Руцким

и Ачаловым, столько генералов дали мне слово. Некоторые из них арестованы, двое вроде покончили самоубийством. От других нет никаких вестей. Вот такие дела.

     - Ходят слухи, что из Тулы идет танковая дивизия. И еще какие-то десантники...

     - Слухов много. Вполне возможно и то, о чем сказал ты. Только вот жаль: стоит родиться слуху, тут же принимаются меры, чтобы он не оправдался. Посмотрим, что получится... Нам силы нужны не для войны, а для того, чтобы пресечь поднятый против Верховного Совета бунт. Преступный режим знает: приближается его последний час, поэтому можно ожидать любую пакость.

     - Руслан Имранович, не теряет ли руководство Верховного Совета свое единство? - спросил я.

     - Сам видишь, на Абдулатипова и Соколова надежды нет. Впрочем, я им и не верил никогда. Исправникова тоже не поймешь. Он хочет воспользоваться этой политической обстановкой, потому и кидается то в одну, то в другую сторону. Воронин держится крепко. Агафонов - человек надежный. Нет претензий к Руцкому и трем министрам - Ачалову, Баранникову и Дунаеву. В то же время не видно конкретных дел с их стороны, больше слов и обещаний... - Он долго сидел в раздумье будто не решался сказать слова, вертящиеся на языке. - Людей, Ринат, никак не разглядишь до конца. Порой и самому себе не веришь.

Становятся предателями те, кого ты считал своей опорой. Эти качества особенно присущи находящимся в высоких кругах и вкусившим сладость положения и богатства. Честных людей мало. В высоких кругах нет и не может быть той дружбы, которая бывает у простых смертных.

     - Руслан Имранович, - поспешил я перебить собеседника, - нельзя терять веру в людей. Вам в особенности!

     - Сам видишь, я верю окружающим даже больше, чем следовало бы. И вот пожинаю плоды такого отношения. Ты, наверное, помнишь, как я преданно служил в свое время Ельцину. Шумейко, Шахрай, Яров, Рябов, Степашин - ведь все они с космической быстротой поднялись по ступенькам власти. Филатова из безработного я сделал секретарем Президиума Верховного Совета. Как только он меня не обхаживал. Теперь все они поднялись против Верховного Совета, против Конституции.

     - Знаю, все происходило на моих глазах, - сказал я. - Один Юрий Яров, по-моему, не участвовал в подрывных делах... Он, кажется, лучше других знает жизнь. Кроме того, у него большой опыт работы в органах власти Ленинградской области.

     - Ты прав, - сказал Хасбулатов. - Действительно, Юрий Федорович предпочитает стоять несколько в стороне от политических баталий. Злом на добро не отвечает.

     - Республики и области активно поддерживали

     Верховный Совет, - сказал я, несколько уклоняясь от темы разговора. - Последнее время это движение или остановилось, или до нас информация не доходит. Ни о ком, кроме Тулеева, Илюмжинова и Аушева, не слышно.

     - Республики и области в отдельности ли, совместно ли приняли много обращений и, по-моему, старались сколько могли. Только вот никто к их голосу не прислушивается. И не прислушаются. Слово "демократия" понадобилось нашим только, чтобы прийти к власти. Теперь же исполняется лишь то, что придет в голову "деду" и что напишет Шахрай. У регионов никто не спрашивает. Что касается народа, то о нем вообще забыли. Того, кто не согласен, избивают или убивают.

     - У меня такое и в голове не укладывается, - искренне сказал я.

     А Руслан Имранович опять зажег свою трубку, глубоко затянулся.

     - Кстати, об активности. В твоих словах есть правда, - проговорил он, посасывая трубку. - В России республиками и областями в основном управляют опытные, умные люди. Все они - партноменклатура. А ведь это - настоящая каста, прошедшая своеобразную академию. Они привыкли мыслить, глядя наверх, хорошо знают, что значит идти против "деда" или "дяди". Сегодняшнее положение и карьера дались им нелегко. Им невозможно было подняться вверх по ступенькам иначе как проползая на животе. Даже те из них, у кого сердце льва, в конечном счете - трусы.

Эта трусость безропотно распустит КПСС - партию, перед которой когда-то преклонялись, эта трусость прикончила СССР. Во время событий августа 1991 года мы увидели, кто есть кто. Имея на руках такую силу, они затряслись от страха. До тех пор, пока не высохнут корни партноменклатуры, в России демократии не будет.

     - Значит, придется очень долго ждать.

     - Придется ждать или бороться, - добавил Хасбулатов и какое-то время сидел молча.

     - Ну ладно, - сказал я. - Я отнял у вас много времени, пора уходить.

     - Посиди немного, - сказал он и глубоко вздохнул.

     У него был вид обиженного ребенка. Несмотря на то, что характер у Хасбулатова не из легких и в свое время мне довелось услышать от него немало обидных слов, он для меня был понятным и близким человеком. Не двурушничал. Мог войти в положение человека, прийти ему на помощь. Не держал зла. В то же время - упрям и неуступчив.

     - Руслан Имранович, вы не казните себя. Вы боролись насколько хватило сил. Это все понимают, все видят. В стране и в республиках очень много людей, которые любят вас. Среди русских таких особенно много. У вас доброе имя и в глазах мировой общественности. И вы не запятнали его. Все пройдет, даст Аллах, все образуется, - сказал я на прощанье. И встал с твердым намерением уйти.

     Протянул руку через стол. Хасбулатов не спешил дать свою в ответ. Положил трубку, вышел из-за стола и подошел ко мне, положил руку на плечо.

     - Ты помнишь, - проговорил он, - как мы последний раз сидели в Стамбуле в гостинице "Хилтон" и разговаривали от души. Трудно сказать, где произойдет следующая встреча... Да будет ли суждено встретиться... - Он долго молчат. В его глазах что-то блеснуло. Может быть, он расчувствовался - не знаю, утверждать не могу. Подошли к двери. Он не снимал руки с моего плеча.

     - Во всяком случае, надо бы встретиться живыми, Руслан Имранович, - промолвил я. - И на свободе...

     Говоря так, я не мог предположить, что Хасбулатов встретит следующую ночь в одиночной камере тюрьмы Матросская тишина...

     Подойдя к самой двери, мы крепко пожали друг другу руки.

     - Может быть, тебе надо сейчас выйти в город, Ринат, - сказал он. - Нельзя предугадать, что будет завтра. А тебе еще надо жить, надо служить своему народу...

     - Спасибо, - сказал я, нисколько не сомневаясь в искренности его слов. - У меня здесь есть много друзей, единомышленников, Руслан Имранович. Я не могу их бросить. Что суждено, то и будет, я остаюсь здесь, с вами.

     - Тебе виднее, - сказал Хасбулатов, когда я уже раскрыл входную дверь.

     И снова темные коридоры... На каждом углу сухие, короткие возгласы: "Кто идет?", "Покажите документ..." и щелканье автоматов, возвещающее, что в противном случае будут стрелять...

     Зажигать свечу не стал. Шел ощупью, но все равно добрался до своего этажа.

     Ждали. Спать не могли.

     - Как там? Помощь идет? - первый вопрос.

     - Ясности пока нет, - сказал я.

     Задают вопрос за вопросом. И что за чудо, никто не пекся о своем благополучии, все были озабочены судьбой страны, ее будущим. Пусть читатель не воспримет это как красивые слова, было действительно так.

     - Завтра в семь утра заседание Верховного Совета, - сказал я, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Женщины опять пошли в мой кабинет. Кто-то расположился в приемной комнате. А мы - Хасан Хабибуллин, известный эвенкийский писатель Андрей Кривошапкин и я - прошли в тесную комнатенку, где были размещены компьютеры. Сейчас уже не помню, кто где устроился. Я сел в кресло... Постельных принадлежностей нет, в комнате холодно. На душе неспокойно. Сон не шел. Но между собой не разговаривали, мысли каждого кружились в водовороте собственных впечатлений.

 

---