Школьное

крыльцо

Генштаба

На следующий год, в феврале, еще не успев привыкнуть к новым погонам генерал-майора, которые были получены мной накануне, я был вынужден все свои надежды об академии отодвинуть на второй план: начались события в Азербайджане — в Нагорно-Карабахской автономной области, где вспыхнул жестокий межнациональный конфликт между проживавшими там азербайджанцами и армянами. По распоряжению командования я отправил туда специальный моторизованный батальон.

В Нагорном Карабахе складывалась тяжелая обстановка. Участники конфликта от палок, ножей и охотничьих ружей вскоре перешли на оружие армейского образца, а сельские драки все чаще стали заканчиваться перестрелкой. Правоохранительные органы разделились по национальному признаку и не могли оценивать ситуацию объективно.

Уже были убитые с обеих сторон, и стало понятно, что территориальный спор между армянами и азербайджанцами начинает приобретать форму дикой междуусобной резни, в которой прежде всего пострадают беззащитные люди — старики, женщины и дети. Из запасников истории были вынуты и вновь введены в оборот уже забытые, а потому и непривычно звучащие термины “боевик” и “бандформирование”.

Долг военнослужащих ВВ заключался в том, чтобы положить конец насилию. Долг политиков — в том, чтобы выявить исторические причины этого конфликта и найти пути для его мирного разрешения. События, которые развернутся в Нагорном Карабахе и на административной границе Армении и Азербайджана в ближайшие годы, явственно покажут, кто справился со своей задачей, а кто — нет.

Из состава моей дивизии в Карабах отправлялся только 28-й специальный моторизованный батальон, которому предстояло нести службу в городах Агдам и Шуша. Верилось, что межэтнический конфликт удастся локализовать: еще действовала система государственной власти, опиравшаяся на КПСС, и его, как нам представлялось, интернациональное Политбюро.

Выбор командования был сделан, как я полагаю, неспроста: части моей дивизии имели опыт длительных маршей без серьезных дорожно-транспортных происшествий, чернобыльский закал и большую практику по отмобилизованию военнослужащих запаса. При необходимости этот батальон мог стать ядром полка или бригады, которые можно было развернуть уже в самом Карабахе, призвав на военную службу резервистов.

Батальон шел в Нагорный Карабах в качестве передового отряда. Несмотря на мои просьбы, генерал-полковник Шаталин не разрешил мне отправить в район конфликта оперативную группу управления дивизии, разумно посчитав, что для управления батальоном достаточно комбата.

Поэтому сам я в Нагорный Карабах попал только через два года, после окончания Академии Генерального штаба.

Перед отъездом на учебу я должен был отчитаться за свое соединение на строгой инспекторской проверке, которую с группой прибывших из главка офицеров проводил начальник Управления боевой подготовки, генерал-майор Александр Семенович Веревкин. Ее результатом была оценка “хорошо”, что по меркам, которые были приняты в то время в ВВ, равнялось твердой пятерке. Во всяком случае ни одна из наших дивизий до этого такой чести не удостаивалась.

Перед инспектированием я, конечно, волновался, хотя у меня были все основания считать, что за свою работу мне краснеть не придется. Еще командиром полка этой дивизии я был награжден орденом “За службу Родине в Вооруженных Силах” III степени, который, как мне представлялось, являлся подтверждением моего усердия, проявленного на этом посту. В бытность мою начальником штаба дивизии ей был вручен орден Красного Знамени. И это тоже свидетельствовало о том, что наше соединение было на хорошем счету во внутренних войсках.

Строгий генерал Веревкин со всей взыскательностью честного инспектора проверил дивизию, однако серьезных упущений и недоработок не обнаружил. Да и сам я, отправляясь на учебу, хотел оставить о себе добрую память. И сейчас стоят перед глазами сцены прощания с товарищами, с Боевым Знаменем нашей Краснознаменной дивизии, с которой были связаны долгие и очень яркие 11 лет моей жизни: от тридцати до сорока одного — по возрасту, от майора до генерал-майора — по воинскому званию. В моем прощании с Белоруссией была поставлена окончательная точка, когда я, сдав свою квартиру начальнику оркестровой службы дивизии, который был славен многодетной семьей, вместе со своими домочадцами убыл в Москву. В Академию Генерального штаба имени К.Е. Ворошилова.

И очень быстро нашел свое место среди ее слушателей, многие из которых стали мне друзьями на всю оставшуюся жизнь.

***

Стоит, видимо, сказать, что к этому времени окончательно определились мои собственные взгляды на роль военного человека в государстве. Допускаю, что в Академию Генштаба можно идти с разными устремлениями. Есть и такие люди, кого в большей степени беспокоят вопросы карьеры, власти. В моем случае все было по-другому — сбылась почти неосуществимая мечта. Будто на оперативные карты минского комдива Куликова кто-то заново положил стопку зачитанных в детстве и в юности книг. С напоминанием: учись у достойных, учись у лучших!

Еще в Сухуми, в доме дяди Мити, мной были обнаружены и досконально исследованы книги об Отечественной войне 1812 года. В них легендарные полководцы прошлого как бы парили над миром. Их характеры писались с помощью таких торжественных красок, что трудно было представить этих героев и полководцев обычными, живыми людьми. Это были, скорее, парадные портреты.

Прошло время, прежде чем я понял, что эти люди немногим отличались от нас самих. Как и нам, им были свойственны сомнения и ошибки. Так же в сердцах разговаривали они с подчиненными “руководящим” языком и точно так же шутили, если для этого был подходящий повод. Кажется, прочтешь книгу Махмуда Гареева — и хочется быть похожим на маршала Георгия Константиновича Жукова. Либо судьба выдающегося полководца времен Великой Отечественной войны генерала Ивана Ефимовича Петрова в изложении писателя Владимира Карпова покажется тебе достойной для того, чтобы спрашивать с себя по такому же высокому счету.

И сегодня, когда случается свободное время, предпочтение отдаю тем книгам, которые погружают меня в сражения давних лет и в судьбы выдающихся военачальников. Так я учусь. Так проверяю на себе правоту их командирских решений.

Еще в детстве я сделал для себя однозначный вывод: каждый из этих людей добивался военных побед умом, интуицией и трудолюбием, которые исключали праздность в жизни и безответственность в бою.

Стоит обратить внимание, когда читаешь, например, мемуары маршалов Г.К. Жукова, А.М. Василевского, К.К. Рокоссовского, генерала армии С.М. Штеменко, насколько скрупулезно работали эти военачальники во время планирования и проведения стратегических операций. Работали день и ночь!

Чего стоила их организаторская работа, когда речь шла о миллионах солдат, сотнях штабов, о гигантских территориях, на которых разворачивались сражения. Военная работа, как и любая другая, начинается с работы ума. Это в их головах, прежде чем воплотиться в реальной жизни, в тысячах направлений проходили колонны, мчались литерные составы с техникой и боеприпасами, тянулись обозы с продовольствием, рылись окопы и взрывались мосты. Все это не мешало им, так же, как и прочим, посидеть зорьку на рыбалке или опробовать ружье на охоте. И даже пропустить рюмку, если этого требовала душа. Но вот работой своей они не пренебрегали, оттачивая каждую деталь операции и проверяя точность исполнения своих приказов.

***

Основная задача высокой военной школы, которой в нашей стране издавна является именно Академия Генерального штаба, состоит в том, чтобы ее выпускники получили фундаментальную оперативно-стратегическую подготовку. Подобно любой науке, военная наука также нуждается в дерзком и талантливом творчестве. Далеко не каждому это по силам. Поэтому нет ничего удивительного, что год за годом в учебных аудиториях Академии Генерального штаба собираются, как правило, только те старшие и высшие офицеры, чьи деловые качества не вызывают сомнений.

Статистические данные свидетельствуют, что лишь один офицер из ста по прошествию многих лет службы становится слушателем этой академии. Но этот жесткий профессиональный отбор совершенно понятен. Выпускники академии — продукт, что называется, штучного изготовления. Многим из них предстоит занять высокие руководящие посты. Командовать дивизиями, корпусами, армиями, военными округами — в мирное время и фронтами — в военное.

Эти люди должны знать, что такое свободный научный поиск. Они должны быть свободны от стереотипов и догм, которые могли бы сковывать полководца в тот час, когда создается модель боя или сражения, либо рождается замысел целой военной кампании.

В моей группе учились представители самых разных военных профессий: из военно-космических сил, из Главного разведывательного управления Генерального штаба, из Военно-Морского Флота и из противовоздушной обороны. Пехотинцы, артиллеристы, военные инженеры. У каждого свой опыт и свое знание жизни, которыми делились мы друг с другом и получали удовольствие от того, что разговариваем на одном языке. Ведь наше общение вовсе не ограничивалось лекциями и семинарами, оперативно-тактическими летучками и штабными картами, а легко переносилось за стены академии.

Да и “допуски в вольнодумстве”, которыми мы пользовались в академии, разительно отличались от тех, что мы могли бы разрешить себе в обычных частях, где каждый из нас находился под пристальным вниманием офицера-особиста. А он в свою очередь был практически всевластен и мог без особых хлопот поломать любую офицерскую судьбу.

В стенах Академии Генштаба мы чувствовали себя гораздо свободнее.

Бывало, что преподаватели марксистско-ленинской философии (впоследствии — политологии), приезжавшие в Академию Генштаба на семинар из других, нижестоящих, академий, первое время с ужасом смотрели на нас, особенно когда возникала полемика по острым политическим вопросам, а наши критические стрелы начинали задевать руководителя государства — генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева.

Сами они, эти полковники-марксисты, в аудиториях своих академий подобной крамолы допустить не могли и только удивлялись, что существуют на свете необычные советские офицеры, которым разрешено размышлять свободно и раскованно.

Но только так и может состояться высший офицер, власть и воля которого могут в особенный час истории распространяться на большие массы людей и на большие территории. Где у него, возможно, не будет подсказчиков в тот миг, когда нужно принять очень ответственное решение оперативно-стратегического характера. В рамках прописных истин он задохнется. Без навыка критического мышления ему не понять чужих замыслов, а значит, и самому не сделать неожиданного и ошеломляющего хода, который в конце концов приведет к победе его войска.

Но, помимо практической пользы подобного полководческого вольнодумства, на нас накладывала отпечаток та особая пора гражданской открытости, которая наступила в конце 80-х годов. Стоит только припомнить завораживающие всю страну съезды с их бескомпромиссными речами, лица новых политиков, хлещущих по щекам прежнюю власть, и наши походы в Лужники — “на Ельцина”.

Мы, слушатели академии, прошедшие к тому времени вполне достойную армейскую школу, видели, как у нас на глазах начинает рушиться этот мощнейший инструмент государственной власти — Вооруженные Силы. И не могли перебороть в себе чувство, что военное руководство страны, не раз говорящее о необходимости перемен в армии, вряд ли представляет себе пути ее реформирования. Что все его силы уходят на латание дыр и на борьбу за власть.

В своем кругу мы обсуждали эти вопросы откровенно и часто сходились во мнении, что наши мозги, мозги слушателей-“академиков”, порой генерировали куда более свежие идеи, чем те, что претворялись в жизнь “генералами Кремля” и тогдашним руководством Министерства обороны.

Живой иллюстрацией подобных преобразований стало смещение с должности командующего войсками Закавказского военного округа генерала Игоря Родионова и его показательная ссылка на должность начальника Академии Генштаба.

Пришел он к нам, кажется, осенью 1989 года — после апрельских событий в Тбилиси, когда, по версии грузинских националистов, его десантники разметали саперными лопатками очередной несанкционированный митинг. И как бы ни была почетна должность начальника элитной военной школы страны, по всему чувствовалось, что новое назначение Родионова является все-таки ссылкой, а возможно, просто перевалочным пунктом на пути в никуда.

Нам, получавшим свежую и достоверную информацию от офицеров, командированных в Баку, Сумгаит, Тбилиси, это казалось несправедливым. Я, например, очень внимательно следил за тем, как действовали в очагах межнациональных конфликтов внутренние войска. Был доступ к уникальным документам и свидетельствам. Друзья из главка ВВ давали видеосъемку тех или иных событий. Разумеется, во время самоподготовки я рассказывал своим однокашникам по академии об истинном положении вещей.

Появившийся в наших стенах генерал-полковник Игорь Николаевич Родионов (он сменил на этом посту генерала армии Салманова) начал свое знакомство с академией с того, что неспешно обошел все кафедры. На его пути попался и я, в тот день занимавшийся немецким языком. Он вежливо протянул мне руку, поздоровался. Чуть позже были собраны все слушатели: Родионов хотел услышать от нас, что кажется нам в учебе действительно нужным, а что — второстепенным. С пониманием отнесся к некоторым нашим просьбам. Действовавшие тогда правила требовали от нас обязательного ношения кителей в лекционных залах, что казалось нелепым. Особенно в жару. Родионов разрешил нам отныне заниматься в рубашках, если это позволяла погода.

Чувствовалась в нем настоящая, а не напускная интеллигентность. Слушал внимательно, принимал только продуманные решения, был доброжелателен. Родионов был чрезвычайно авторитетен среди преподавателей и слушателей академии. Настолько, что мы просто не поверили выводам депутатской комиссии, которая была послана в Тбилиси для расследования инцидента на площади. Офицерское собрание Академии Генштаба — я лично на нем выступал — единодушно высказалось в поддержку Игоря Николаевича. Мне кажется, это его несколько ободрило.

***

Политика теперь многим показалась живым и перспективным делом, вполне подходящим для того, чтобы заявить о себе во всеуслышание. Но никто и представить себе не мог, что в вице-президенты Российской Федерации отправится наш однокурсник и мой сосед по подъезду — полковник и Герой Советского Союза Александр Владимирович Руцкой.

Звание генерал-майора он получил позднее, уже став политиком.

Как заслуженный боевой летчик, он пользовался в нашем кругу уважением и авторитетом.

Теплой осенью 1988 года мы часто ходили вместе с ним от дома до академии, и я хорошо помню рассказы Александра о войне в Афганистане. О том, как в багажнике автомобиля его вывозили из нашего дипломатического учреждения в Пакистане. Его судьба вызывала восхищение: летал, сбивал неприятельские самолеты, самому приходилось гореть в воздухе и сражаться в окружении на земле.

Его интерес к политике тоже не казался случайным. Был Александр человеком активным и напористым. Почему-то запомнилось, что в жарких дискуссиях на семинарах по политологии шумный Александр Руцкой всегда ругал Ельцина и был резок в суждениях. Но была заметна еще одна присущая ему особенность: иногда он круто менял свое мнение. Мы понимали, что это уже отдает политиканством. Но в принципе без предубеждения относились к таким свойствам его характера, помогали в политических баталиях и за глаза называли Сенатором.

Сейчас и вспомнить смешно, как перед выборами в Верховный Совет СССР весь наш курс прогулял два дня, чтобы обеспечить агитационную работу в пользу Александра. Полковники и генералы, переодевшись в “гражданку” и ощущая себя чуть ли не заговорщиками, возили на личных “Жигулях” и “Москвичах” его листовки, раскладывали их по почтовым ящикам. Я лично вместе с еще двумя товарищами занимался этим в Рублеве — московском пригороде.

В ходе этой кампании все вместе мы обеспечивали его выступление на митинге в районе станции метро “Молодежная”, где Руцкой в свойственной ему манере рубил правду-матку, что называется, с топора...

И, конечно, было всеобщее расстройство от того, что наши агитационные усилия пропали даром: в союзный парламент Сашу не выбрали. Но эта жизнь уже так заразила его, что он начал новую кампанию по выдвижению в Верховный Совет РСФСР. Выдвигали его жители Курска, и однажды Руцкой исчез из академии на несколько дней: самовольно уехал к избирателям. За что, по правилам, принятым в армии, получил выговор от начальника академии генерала Родионова. Но его собственный политический старт уже состоялся. В Верховном Совете РСФСР на вопрос Ельцина: “Ну что, Руцкой, против меня голосовал?”, Александр ответил честно: “Так точно, против”. Ельцин заглянул ему в глаза и многообещающе погрозил: “Ну посмотрим, что нам с тобой делать”.

Это со слов Александра... Он еще не раз появится в моей жизни.

***

Среди моих однокурсников и соседей по дому на проспекте Вернадского был еще один примечательный человек — Герой Советского Союза, генерал-майор, боевой офицер-десантник Павел Сергеевич Грачев. Каждое утро мы сталкивались с ним во дворе: мы с сыном бегали кроссы, а Павел играл в волейбол.

И хотя по службе у нас сложились ровные и уважительные отношения, было одно обстоятельство, позволявшее нам при встрече подчеркивать особую приязнь друг к другу: мой сын Виктор дружил с детьми Руцкого и Грачева. Дружба детей обязывает к добрососедству и их родителей. Наши сыновья учились в одной московской школе. Бегали к Грачевым смотреть фильмы: у них был редкий по тем временам видеомагнитофон, привезенный из Афганистана.

Конечно же — наши контакты этим не исчерпывались. Мы пересекались довольно часто и вместе состояли в военно-научном обществе на кафедре стратегии. Во время командно-штабных учений, когда слушатели выступают в роли должностных лиц управлений армий и фронтов, было принято, чтобы соседние группы объединялись. Нашу 10-ю группу часто объединяли с 11-й группой, в которой Грачев был командиром.

На командно-штабных учениях зимой 1989 года, проводившихся в хорошо известной мне Могилевской области, я играл за начальника штаба той армии, командармом которой также условно являлся Павел Грачев. В нем мне всегда импонировала его десантная собранность, целеустремленность и бойцовские качества.

В последующем мне не раз приходилось работать вместе с Павлом Сергеевичем. Он стал министром обороны. На первом этапе военной операции в Чеченской Республике я находился в его прямом подчинении. То, что мы вместе учились, конечно, сказывалось на наших взаимоотношениях: было больше доверия. Но, как младший по должности, а в ту пору (декабрь 1994 года — январь 1995 года) и младший по званию (Грачев уже был генералом армии. — Авт.) — я не считал возможным подчеркивать, что мы ходили в академию одной и той же дорогой.

Как и Руцкой, Грачев тоже сыграет определенную роль в мой судьбе.

Но как бы там ни было, я по-товарищески сочувствую ему в пережитом. Конечно, роковой ошибкой Грачева является штурм города Грозного в новогоднюю ночь с 31 декабря 1994 года на 1 января 1995 года. Эта неудачная, непродуманная и непростительная с военной точки зрения операция, по сути, поставила точку в конце его карьеры. Но я не могу согласиться с тем, что образ генерала Грачева в общественном сознании был максимально приближен к образу генерала Павлова из 1941 года. С той лишь разницей, что Грачева — его имя, судьбу и репутацию — расстреляли не из нагана и не в подвале, а с помощью газет и телевидения. В то время как судьей должна выступить сама история, которая, надеюсь, будет к нему более снисходительна и обязательно учтет его солдатскую храбрость.

Лично я в ней никогда не сомневался.

***

Во всем чувствовалась предопределенность наших судеб. Кровавые события на окраинах СССР не оставляли сомнений в том, что все мы очень скоро будем востребованы по прямому назначению.

Все это, конечно же, подтягивало людей и подстегивало в них желание учиться достойно. В кругу однокашников было стыдно проявить профессиональную некомпетентность, неряшливость, лень, а также прочие человеческие слабости.

Хотя случалось всякое, как и в любом коллективе, где тесно соприкасаются друг с другом разные человеческие характеры. Характеры людей взрослых, властных, по-своему непростых.

Моя стычка с генералом Е. была примером вот таких, не всегда гладко складывающихся отношений внутри нашего небольшого учебного коллектива. Произошла она по незначительному поводу, но стала всем нам уроком.

Надо сказать, что академия, оставаясь военно-учебным заведением со строгой дисциплиной, довольно либерально относилась к тому, что я называю “большим допуском самостоятельности”. Он предполагал, что во время самоподготовки иногда можно было не по-мальчишески, а по-генеральски, с достоинством улизнуть в театр, в гости, а иногда — и в пивную. Особенно когда наши товарищи, оставшиеся в гарнизонах, передавали с оказией, например, свежий балык с Севера или воблу — из Астрахани. Происходило это далеко не часто, но если происходило, то достаточно написать, что во время самоподготовки ты занимаешься в спортзале, и можно было со спокойной совестью идти по своим делам.

В один из дней вместе с моим другом генерал-майором Алексеем Дмитриевичем Нефедовым мы решили прибегнуть к этой маленькой хитрости. К завтрашним занятиям мы были готовы и по дороге домой хотели зайти в один из буфетов гостиницы “Комета”. Он славился свежим “Останкинским” пивом и был отлично известен большинству слушателей академии. Там часто обмывались очередные офицерские звания и даже устраивались банкеты по поводу выпуска. Нормальное заведение, куда нестыдно зайти с друзьями.

Я так и написал на доске: “Нефедов, Куликов — спортзал”. Однако неожиданной оказалась реакция стоявшего поблизости генерал-майора Е. В нашей 10-й группе было три генерала, включая меня и Нефедова, но именно Е. был назначен ее командиром. Это, видимо, обязывало его смотреть на нас с Алексеем чуть-чуть свысока. Мы простодушно надеялись, что наши намерения будут истолкованы с пониманием. Мы не делали тайны: да, мы идем пить пиво!..

Однако Е. счел нужным вмешаться. С упрямством, достойным унтер-офицерских курсов, но уж никак не Академии Генерального штаба, он заявил: “Нет, в спортзал вы не пойдете!”

Я спросил его ошарашенно: “Почему?” Ответ Е. потряс меня до глубины души: “А потому, что ты и позавчера записывался в спортзал, а тебя там не было. Я проверял...”

Тут уж я рассердился не на шутку: “Ты меня, генерала, ходил проверять?! Да как тебе такое пришло в голову?! На чем основаны твои сомнения? Если я готов к завтрашним занятиям, то пойду туда, куда захочу. В спортзал. В театр. И даже — если посчитаю это возможным — пить пиво. Тебе не надо волноваться: академию я закончу не хуже других!” Окончив монолог оскорбленного недоверием генерала, я развернулся, и мы пошли с Нефедовым туда, куда собирались.

Пока мы пили пиво, Е., видимо, терзался сомнениями. Формально он был прав, однако мелочная опека не красила его самого. Еще через трое суток он созрел и высказал нашему парторгу мнение, что Куликов его оскорбил и требуется вмешательство начальника академии, для того чтобы меня приструнить.

Встревоженный парторг потребовал от меня объяснений. На что ему ответил: “Я согласен извиниться перед Е. Но только в том случае, если вся наша группа скажет, что я был неправ”.

Такая постановка вопроса показалась парторгу справедливой.

Когда мы собрались все вместе, я привел свои аргументы. Сказал, что академия не является местом, где в кругу слушателей должны приветствоваться щелканье каблуками и чинопочитание. Что мы должны доверять друг другу. Особенно если нет настоящего повода для принципиальных оценок морального поведения.

Вот так и сказал. Довольно резко, тем более что вся группа уже успела оценить особые традиции академии, среди которых одна была весьма примечательной: на случай дня рождения или, допустим, воинского праздника в шкафу учебного класса всегда хранилась посуда и рюмки на всю группу. Если есть серьезный повод, отчего в свободное время не посидеть немного в дружеской офицерской компании? При этом даже начальник факультета не считал нужным кого-то контролировать. Напротив, если надо ему зайти — тактично постучит. А если на стук не ответят, развернется и уйдет — в запертую дверь ломиться не станет.

По неписаным правилам это позволено только в Академии Генерального штаба.

Мои слова легли на подготовленную почву: ребята, которым некоторые методы управления нашей дружной и очень успешной в учебе группой, как и мне, казались солдафонскими — на всю катушку врезали нашему Е. Полковник Дмитрий Герасимов сказал напрямик, по-мужски: “По-моему, вам надо написать рапорт и уйти с должности командира группы”.

Из этой давней истории я сделал для себя выводы на будущее. Будучи принципиальным противником офицерских пьянок, которых я сам всячески избегал и не прощал подчиненным, признаю, что вполне допустимы ситуации, когда рюмка водки или коньяку, выпитая по приличествующему поводу, не должна ставиться в вину офицеру. Особенно если это не мешает его службе.

Позорно другое — пьянство во время службы и вместо службы. Пустые бутылки, тайком выносимые из кабинетов, только унижают достоинство офицера. Даже если он и поднял-то одну только рюмку за любимые им танковые войска или за новую звездочку на погонах.

Достаточно вспомнить принятые и чтимые в наших Вооруженных Силах традиции, когда любой офицер не может отвертеться от обмывания нового звания. В Академии им. Фрунзе это означало непременный поход в какое-то полюбившееся кафе. В нашей группе, насчитывавшей 14 человек, все сбрасывались по трояку (виновник торжества — рублей 20-25) и шли в кафе “Крымское”, где фирменным блюдом была котлета по-киевски. Где-то на стороне прикупали две-три бутылки водки и дружно сдвигали столики... Если речь шла о присвоении майорского звания, что означало переход его обладателя в когорту старших офицеров, — то скидывались уже по пятерке. В Академии Генштаба, где стипендия слушателя равнялась нашим предыдущим должностным окладам, можно было себе позволить более масштабное мероприятие. Я и полковник Николай Чуркин окончили Академию Генштаба с отличием. Получив по этому поводу дополнительный денежный оклад, мы, как самые состоятельные, закатили банкет в ресторане для всей нашей группы. Но уже после официального выпускного вечера.

Все это нормально. Все в порядке вещей.

Став командующим внутренними войсками, я ввел в Главном управлении командующего правила, которые напоминали те, что я застал в академии. Отныне разрешалось отмечать праздники и дни рождения после окончания службы в офицерской столовой. Открыто, весело, достойно. Без торопливого разливания водки в кустах. Без оглядок на военные и милицейские патрули.

Так и повелось. И я не припомню случая, чтобы эти товарищеские ужины повлекли за собой какие-либо происшествия. Ими как раз не в лучшую сторону отличаются те суетливые попойки, которые начинаются и оканчиваются под забором.

***

Поступив в академию, очень скоро я обнаружил, что ее библиотека — одна из старейших в России — содержит редкие и очень важные для военного человека книги. Например, первый печатный экземпляр Устава Русской Армии или “Уроки русско-японской войны” 1907 года издания. Немало было и других книжных раритетов. Однако, если и этих сокровищ оказывалось недостаточно для работы над рефератами, всегда можно было оформить заявку, чтобы нужную книгу доставили из любой военной библиотеки или из библиотеки имени В.И. Ленина.

Но главным достоянием академии являются ее преподаватели, которые с тщательностью и трудолюбием золотоискателей работали с каждым слушателем, пытаясь выявить самые сильные его стороны. Лично для меня очень важным стало знакомство с генерал-майором Германом Кириленко: он сразу же посоветовал мне не замыкаться в рамках академического курса, а искать свое место в военной науке. Особенно там, где она нуждается в прорывном, нестандартном мышлении. То есть найти свою тему и, не теряя времени, подготовить защиту кандидатской диссертации по той дисциплине, которая окажется мне по душе. “У вас это получится!” — заверил меня Герман Васильевич, имея в виду мой интерес к проблеме подготовки людских ресурсов.

Надо сказать, что я довольно хорошо справлялся с обязательной программой и мне не составило труда прибавить себе рабочую нагрузку: в Московском государственном университете имени Ломоносова в то время работал Центр народонаселения, при котором функционировали курсы мобилизационных работников. На них я иногда подменял Германа Васильевича: принимал участие в защите рефератов и даже в выпуске слушателей. Очень скоро стало ясно, что эта проблема, понятная любому военному человеку — проблема мобилизационных ресурсов, требует фундаментальных знаний экономики, демографии, статистики, географии и этнографии. Это был нетореный путь. Поэтому очень заманчивый.

Взявшись за работу, я открыл залежи интересных документов. Статистические отчеты, сводки, справки, совершенно безобидные, когда они находились порознь, при сложении довольно правдиво свидетельствовали об истинном состоянии советской экономики.

Мои размышления и выводы по этому поводу не только вылились в кандидатскую диссертацию по военной экономике, но впоследствии очень помогли мне во время разрешения межнациональных конфликтов.

Уже после окончания академии, будучи начальником Управления внутренних войск МВД СССР по Северному Кавказу и Закавказью, я подготовил для себя необычную карту Северного Кавказа, на которой тщательно указал соотношение населения национальных республик с населением других краев и областей, находящихся в этом регионе.

В результате моих подсчетов выходило, что из 24 миллионов человек, проживающих на Северном Кавказе, 6 миллионов являлись жителями национальных образований. Учитывалось соотношение коренного и некоренного населения. Даже поверхностный анализ позволял сделать вывод, что если межнациональные конфликты возникнут сразу в нескольких местах, то они неминуемо перерастут в кровопролитную гражданскую войну.

Карта заинтересовала прилетевшего в Ростов-на-Дону заместителя министра обороны генерала Грачева, и он взял ее с собой в Москву.

Трудно сказать, пригодилась ли она кому-нибудь на Арбате, но сам я очень часто пользовался этой картой в период миротворческих операций внутренних войск. Никогда не путался, если заходила речь даже о самых малочисленных народах Северного Кавказа.

Правоту моих академических изысканий подтвердила жизнь. Некоторых конфликтов, к сожалению, избежать не удалось. Но куда большие опасности грозили России, если бы пришли в движение и взялись за оружие все народы и народности, населяющие Северный Кавказ. Если бы вспомнили они все свои взаимные обиды — настоящие и мнимые.

Ведь я никогда не забывал о том, что за сухими цифрами численности народонаселения скрываются судьбы живых людей. Людей чрезвычайно гордых, смелых и памятливых. Чувствительных к любой несправедливости. Не забывших расстрелы и ссылку.

***

Общевойсковая подготовка, которая была у меня за плечами еще с Академии им. Фрунзе, здесь, в Академии Генерального штаба, имела решающее значение. Тут доминировала именно оперативно-стратегическая программа, обучавшая нас действовать в масштабе “армия — фронт (военный округ)”. Так, от курса к курсу подрастали и мы: на первом курсе командовали на армейском уровне, на втором уже играли в масштабе целого фронта.

Общевойсковым командирам в таких командно-штабных играх обычно доставались должности командующего и начальника штаба. Другие слушатели, в зависимости от своей специальности, отрабатывали узкие профессиональные задачи: если ты офицер ПВО — играешь роль начальника противовоздушной обороны армии или фронта, если артиллерист — руководишь артиллерией... Десантники, связисты, летчики, разведчики — каждый из них становился на время начальником своей службы, своего рода войск. Ну, а если темой командно-штабной игры становилась, например, “Контрнаступательная армейская операция на Приморском направлении”, то в игру включались моряки и морские пехотинцы. И так по два раза в год. Это не считая учений на картах.

Так как я оказался единственным представителем внутренних войск и был пехотинцем по образованию, в ходе командно-штабных учений на первом курсе я играл роль общевойскового командира. То условно командовал армией, то руководил ее штабом, что на деле означало подготовку документов, работу над картами и принятие командирских решений. Это была хорошая и своевременная школа, в которой мне следовало поучиться. Что, впрочем, я делал почти круглосуточно, стараясь личным примером убедить своих товарищей, что во внутренних войсках служат неглупые и неленивые генералы.

Я уже знал, что на следующий год вслед за мной в академию будут направлены и другие наши офицеры. Мне хотелось, чтобы ими оказались люди, достойные Академии Генштаба. То есть умеющие масштабно мыслить и твердо руководить. Это пожелание я высказал в мае 1989 года командующему внутренними войсками генералу Шаталину и услышал в ответ: “Посылаем в академию двоих — Романова и Шкирко. Оба достойны”.

Я тогда и предположить не мог, что через несколько лет, вслед за мной, эти два офицера станут командующими внутренними войсками. Причем в том же порядке, как были названы Шаталиным.

Анатолия Афанасьевича Шкирко я знал и раньше: будучи командирами дивизий, мы встречались с ним на сборах, а об Анатолии Александровиче Романове услышал впервые. В этом не было ничего удивительного: части внутренних войск по охране важных государственных объектов и специальных грузов, где он служил до академии, были закрыты не только от общества, но и чуть-чуть для самих внутренних войск. Считали они себя элитой, что отчасти соответствовало истине: их недаром называли спецвойсками.

Я бы так и оставался в неведении, если бы один знакомый офицер из главка ни высказал мне однажды свое мнение о Романове: “Я с ним учился. Это прекрасный офицер. Хороший, интеллигентный, воспитанный человек с военной косточкой”.

В сентябре 1989 года новые слушатели — Романов и Шкирко — появились в Академии Генерального штаба и представились мне, как старшему по званию. Я был генерал-майором, полковником — Шкирко, а подполковником — Романов.

Мы побеседовали, а уже весной 1990 года, накануне штабных стратегических учений, я пришел к их разработчикам с просьбой предусмотреть во время их проведения работу оперативной группы внутренних войск. Чтобы она, включившись в работу играющего фронта, могла отработать свои специфические задачи. А заодно подготовила материалы, которые пригодятся для будущих учений и будущих слушателей.

К тому времени уже было принято решение каждый год направлять на учебу в Академию Генерального штаба несколько наших офицеров.

Я порекомендовал разработчикам учений, чтобы в качестве пробного шара была продумана экстремальная ситуация, требующая привлечения внутренних войск вместе с сотрудниками внутренних дел. Это может быть все, что угодно: мятеж и борьба с террористами в тылах, противодействие диверсантам на коммуникациях, охрана объектов с ядерными компонентами. То есть все те военные и отчасти военно-полицейские функции, которые в случае войны будут выполнять внутренние войска.

Как оказалось впоследствии, я смоделировал ситуацию, напоминающую ту, в которой мы оказались через несколько лет на территории Северной Осетии, Ингушетии и Чечни.

Разработчики охотно согласились. Была, если мне не изменяет память, контрнаступательная фронтовая операция, в которой внутренние войска — я сам ставил задачу нашей группе — выполняли свою эпизодическую роль.

Порой и Академия Генштаба напоминает обычную школу: седые генералы и мужественные полковники ведут себя, словно дети. Также норовят списать, увильнуть, схитрить. И это при том, что некоторые из них участвовали в афганской войне, все были командирами, либо заместителями командиров соединений. В общем, срабатывает психология не бойца, а школяра. Одно дело, если в играющем коллективе тебе отведена роль командующего фронтом, начальника штаба фронта — это самые тяжелые, ответственные должности. Нужно произвести множество расчетов, подготовить предложения. И совершенно другое, если твои должностные обязанности ограничиваются организацией, допустим, радиоэлектронной борьбы. Достаточно подготовить два-три предложения — их хватит на сутки, и ты свободен.

В принципе оперативная группа ВВ могла поступить так же. Тем более, что на первом этапе операции я выполнял обязанности командующего фронтом и вернулся в группу чуть позднее. И вот тогда Романов впервые меня удивил: он блестяще выполнил задачу. Причем те знания, которые были получены им уже в Академии Генштаба, он умело применил к внутренним войскам, что было весьма непростым делом. Я был искренне рад тому, что в академии появился офицер из внутренних войск, способный продолжить традиции честного и ревностного отношения к учебе.

С тех пор мы подружились и не было ни одного дня, когда бы мне пришлось пожалеть о том, что этот человек появился в моей жизни.

***

То, что я был общевойсковым командиром по образованию и по складу характера, делало меня равным в кругу армейцев. В них очень силен корпоративный дух, и можно не сомневаться, что они посмотрели бы на меня свысока, если бы я делал очевидные и непростительные с их точки зрения ошибки.

Если бы у них появился хотя бы малейший повод для сомнения в моем профессионализме, вот тогда бы действительно вспомнили внутренним войскам и краповые околыши фуражек, и конвой, и заградительные отряды НКВД в годы войны... Это сейчас выучка частей ВВ нередко оценивается более высоко, чем выучка многих армейских частей, но в конце 80-х годов XX века ситуация была несколько иная, и можно было только мечтать о хорошо оснащенных частях ВВ оперативного назначения, о спецназе, о своей разведке. Многое из перечисленного существовало пока только в самых смелых мечтах, которыми и поделиться можно было разве что с Шаталиным. Ну, может быть, еще с десятком офицеров, которые считали подобную реформу разумной, оправданной и выполнимой.

Это пока были другие внутренние войска.

Не стану оценивать — лучше или хуже нынешних. Просто другие...

Многочисленные конфликты и войны, через которые пришлось пройти внутренним войскам, наглядно показали, что их командное ядро и большинство офицеров должны иметь в основе именно крепкую общевойсковую подготовку, ничем не отличающуюся от той, что получают армейские офицеры. Эксперименты и новшества, целью которых было подчеркнуть самостоятельность ВВ, их особое место среди видов войск очень сильно ослабили вот эту пехотную составляющую. С этой проблемой я впервые столкнулся во Владикавказе, в период осетино-ингушского конфликта, когда увидел, что офицеры (большинство из которых были выпускниками Академии им. Фрунзе), которым я ставил задачу, неуверенно работают с картами. Сам я отлично помнил, как учили меня самого. Спрос был очень жесткий. Впоследствии искренне гордился тем, что мои карты почти всегда признавались лучшими и даже образцовыми.

Убежден, что оперативное мастерство офицера — умение грамотно работать со штабными картами — является одним из самых важных показателей его пригодности к службе. Поэтому с тревогой посмотрел на переминающихся с ноги на ногу, растерявшихся командиров. Эти свои собственные позиции на карте обозначить не сумеют, не то что правильно навести на цель артиллерию или вертолеты...

Если бы речь шла об одном закоренелом “двоечнике”, а тут большинство офицеров батальонного и полкового звеньев не знают элементарных вещей!

Стал разбираться и вскоре понял, отчего это произошло. Оказывается, в связи с появлением в Академии имени Фрунзе самостоятельной кафедры внутренних войск была изменена программа общевойсковой подготовки. Ее упростили и сократили, чтобы высвободить время для других, профильных, дисциплин. Сам я, учившийся в этой академии на общевойсковой кафедре, под каток этих новаций не попал и продолжал пребывать в уверенности, что офицеров в стенах моей родной академии учат так же тщательно, как некогда и меня самого.

Пришлось срочно вмешаться, чтобы учебные программы были скорректированы с учетом того, что войска втягиваются в войну. Она потребует надежных знаний. Поэтому стали подтягивать до должного уровня тех офицеров, которые уже служили в войсках. Я неустанно требовал, чтобы тактические диктанты в системе командирской подготовки проводились как можно чаще и день ото дня усложнялись.

Это всего лишь частный случай. Но мне он говорил о многом.

Позднее, когда появились прожекты создания Академии внутренних войск, я выступил их противником. Пришлось убеждать министра внутренних дел Российской Федерации Ерина в том, что подобное учебное заведение принесет больше вреда, чем пользы.

Если это настоящая военная академия — убеждал я министра, — значит, в ней должны быть и кафедра ПВО, и кафедра связи, и кафедра инженерных войск. Потребуются огромные денежные затраты и серьезные усилия, чтобы получить в результате всего лишь слабое подобие Академии имени Фрунзе. Не проще ли, заплатив куда меньшие деньги, выучить нашего офицера в прославленной академии Министерства обороны, где десятилетиями оттачивается практика подготовки специалистов высочайшего класса? Ведь методика принятия решений одинакова и у нас, и в армии. Значит, должна быть одинаковой и сама методика обучения. Жизнь показывает: если офицеры из внутренних войск и армейские офицеры учатся вместе, они и в бою будут разговаривать на одном языке.

Ну какой генерал-армеец, спрашивается, там, в Чечне, где мне пришлось командовать Объединенной группировкой федеральных войск, стал бы воспринимать меня всерьез и подчиняться, если бы не было у меня за плечами ни Академии имени Фрунзе, ни Академии Генерального штаба? Да будь у меня самое блестящее юридическое образование, да будь у меня во лбу хоть семь пядей — никто из боевых генералов не стал бы серьезно со мной разговаривать!

Министр очень внимательно выслушал мое встречное предложение, суть которого заключалась в том, чтобы при Академии МВД создать факультет переподготовки или доподготовки офицеров ВВ. Так как зачастую мы действуем рука об руку с руководителями органов внутренних дел, не будет лишним, если такой офицер в течение нескольких месяцев будет изучать специфику работы оперативных работников милиции, следователей и дознавателей, криминалистов, специалистов патрульно-постовой службы. Пусть хотя бы на время он представит себя начальником районного или областного управления внутренних дел. Это только расширит его кругозор. Ему будет проще наладить взаимодействие с сотрудниками внутренних дел, если он будет знать тонкости их профессии и их психологию.

Виктор Федорович Ерин с моими доводами согласился.

***

Весной 1990 года подошел срок моего окончания Академии Генерального штаба и стало ясно, что новые знания мне придется проверять на практике уже в Нагорном Карабахе: предполагалось мое назначение на должность начальника Управления ВВ МВД СССР по Северному Кавказу и Закавказью.

К этому следовало прибавить чрезвычайно сложную обстановку во всех без исключения республиках Закавказья, что делало мою военную миссию чрезвычайно опасной.

Это могла быть и пуля из-за угла. Но хуже всего было то, что человек, наделявшийся полномочиями начальника внутренних войск в этом проблемном регионе, оказывался как бы между молотом и наковальней. Если, конечно, молотом считать Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза, который требовал скорейшего наведения порядка, а наковальней — партийных лидеров национальных республик, пытающихся использовать внутренние войска союзного подчинения в интересах собственной власти.

Впрочем, все эти очевидные опасности доставались не мне одному. В регионе действовал представитель ЦК КПСС Виктор Петрович Поляничко, сменивший на этом посту Аркадия Ивановича Вольского. Эти умные, талантливые и порядочные мужики работали в воюющем Нагорном Карабахе не за страх, а на совесть.

Но в мае 1990 года, получив известие о своем будущем назначении, я мог только догадываться, чем станет для меня Нагорный Карабах.

Я там еще не бывал. А конфликт передравшихся в Карабахе виноделов и пастухов представлялся мне своеобразным аналогом чернобыльской катастрофы. Есть взорвавшийся реактор. Есть зона отчуждения. Казалось, достаточно выстроить и там надежный саркофаг, чтобы уберечь от беды всю нашу страну.

В середине мая меня вызвал для беседы министр внутренних дел СССР Вадим Бакатин. Он поинтересовался, готов ли я к подобной работе, и сделал короткое напутствие.

Еще через несколько дней, в заранее условленный час, я подошел к решетчатым воротам ЦК КПСС на Старой площади со стороны Ильинки и протянул постовому свой партийный билет, который, по заведенной традиции, являлся здесь основным документом для идентификации личности. Говорят, строгие прапорщики КГБ, отвечающие за пропускной режим в Центральной Комитете, запросто могли завернуть человека, если в его партийном билете отсутствовала отметка о своевременной уплате членских взносов.

Как и в тот день, когда я проходил собеседование по поводу своего назначения на должность командира дивизии, меня встретил вежливый работник ЦК. Дожидаясь встречи с Оболенским, заведующим отделом ЦК по работе с административными органами, перелистывал свежий номер газеты “Правда”.

Собеседование с самим Оболенским (к сожалению, не помню его имя и отчества) означало высокий уровень доверия ко мне и государственную значимость дела, которое мне поручалось. Сам разговор не занял много времени. Я был собран, точен и искренен в своих обещаниях оправдать доверие партии.

В главке генерал Шаталин и вовсе обошелся без предисловий: “Ты два года отдыхал в Академии Генштаба... Теперь — вперед!” 26 июня 1990 года состоялся прием в Кремле в Георгиевском зале в честь выпускников академии, а на следующий день я обедал вместе с Шаталиным уже в Азербайджане, в Нахичевани, в автономной республике, где сходились границы СССР, Турции и Ирана.

Командующий внутренними войсками прагматично рассудил, что отпуск для генерала — дело наживное и мне пора знакомиться со своими частями, начиная с самого ответственного участка. На военном языке Нахичеванская АССР теперь именовалась южным районом применения войск. А на языке газет и военных сводок — одним из фронтов карабахской войны.

Провожавший меня на подмосковном военном аэродроме “Чкаловский” мой однокашник по академии, генерал Алексей Нефедов, помнится, даже смахнул со щеки скупую мужскую слезу. На прощание пожелал мне удачи. Он хорошо понимал, куда я еду.

Уже в Нахичевани, оглянувшись по сторонам, невольно подумал: где-то здесь, в этих краях тянул свою каторжную лямку мой отец. Будучи заключенным, строил железную дорогу до Мегри. Отсюда, из лагеря, ушел на Великую Отечественную войну. Разве мог он подумать, что почти полвека спустя, будто попадая в его набитый арестантскими сапогами след, я тоже отправлюсь отсюда на свою первую войну.

Вот только окажется она совсем рядом.

***

Стоит напомнить, что Северный Кавказ и Закавказье, входившие в зону ответственности моего управления внутренних войск, представляли собой весьма обширную территорию. На северо-западе она граничила с украинским Донбассом, а на юго-востоке — уже с прикаспийскими районами Казахстана. Если на севере и северо-востоке ее рубежи огибали черноземные области Центральной России, то на юге — за Главным Кавказским хребтом — она соседствовала уже с Ираном и Турцией. По меркам сегодняшнего дня это 13 субъектов Российской Федерации и три ныне суверенных государства — Азербайджан, Армения и Грузия, до 1991 года входивших в состав СССР на правах союзных республик. Это 35 миллионов человек. Это удивительная земля, где причудливо перемешаны друг с другом десятки народов, их языки, верования и традиции.

Северный Кавказ — моя родина. Я прекрасно понимаю цену произносимых здесь слов. Знание традиций и интуиция помогают мне найти общий язык с любым кавказцем, будь он представителем горских народов или степняком, казаком или выходцем из иных районов нашей большой страны. Это язык здравого смысла. Он обязан учитывать исторические реалии, народные обычаи, взаимные интересы и противоречия. В то же время, будучи человеком нового времени, я воспринимал Кавказ как территорию, населенную дружественными народами, между которыми нет и не может быть поводов для серьезного раздора. Многолетняя Кавказская война, о которой сегодня так часто вспоминают политики, была для меня в детстве просто далекой историей и иллюстрациями из книг Михаила Лермонтова и Льва Толстого.

Понятно, почему некоторые совпадения с прошлой историей пробудили интерес общества к этим войнам и к именам ее участников. Согласен, что погружение в отечественные записки обычно идет на пользу, хотя, когда речь заходила о современных вооруженных конфликтах на Кавказе, я всегда выступал против прямых аналогий с Кавказской войной.

Забегая вперед, скажу, что в 1993 году, когда во время одной из пресс-конференций, посвященной преодолению осетино-ингушского конфликта, кто-то из добрых побуждений начал сравнивать меня с генералом Ермоловым, я от подобных похвал решительно отстранился. При всем уважении к именам генерала от инфантерии Алексея Петровича Ермолова или имама Шамиля, которые снова у всех на слуху, я думаю, переписывать эти страницы в угоду современности не стоит. Не будет никакой “выжженной земли”, но и дикостей прежних не будет. И век нынче иной, и ценности в нем должны быть совершенно другими.

Сам я никогда подобной тактики не применял. Мне это даже в голову не приходило.

Я люблю эту землю и никогда не отказывался быть ее защитником. Но надо понимать, что в это слово я вкладываю нормальный общечеловеческий смысл, подтверждающий мою готовность защищать жизнь и интересы всех соотечественников, не разделяя их на “своих” и “чужих”.

***

То, что мои размышления не были праздными, в 1990 году, когда я получил новое назначение, доказывала сложная оперативная обстановка на Северном Кавказе и в Закавказье. Один из вооруженных конфликтов — за обладание Нагорно-Карабахской автономной областью (НКАО) — к тому времени уже превратился в настоящую войну между Арменией и Азербайджаном на всем протяжении их совместной границы.

В Грузии назревали сразу два конфликта республиканского центра с провинциями, где доминировало негрузинское население. Каждый из этих конфликтов — с Южной Осетией и с Абхазией — позднее обернулся войнами, унесшими множество человеческих жизней.

Тяжело складывалась ситуация в Чечено-Ингушетии, где националистические настроения некоторых лидеров не оставляли сомнений в том, что Чечня в будущем может стать серьезным фактором нестабильности во всем северокавказском регионе. Уже были посеяны семена раздора в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкессии, на административной границе Ингушетии и Северной Осетии и в так называемом Лезгистане. Это территория на границе Дагестана и Азербайджана, где компактно проживают лезгины — один из кавказских народов, претендовавших в ту пору на собственную автономию.

Глядя на карту, проще было сказать, где нет межнационального конфликта и нет напряжения, грозящего перерасти в резню.

К этому следовало прибавить особую позицию руководства Министерства обороны СССР, которое после известных событий в Тбилиси, в Баку и в Сумгаите очень неохотно выделяло свои подразделения и части для пресечения гражданских беспорядков. Даже когда речь шла о противоборстве с бандами, имеющими на вооружении тяжелую бронетехнику, ствольную и реактивную артиллерию, аргумент, что “для этого существуют внутренние войска” — казался обществу вполне обоснованным.

В принципе та 41 тысяча солдат и офицеров внутренних войск, которые были дислоцированы в зоне ответственности Управления ВВ МВД СССР по Северному Кавказу и Закавказью, представляла собой внушительную силу. Многие из задействованных в Карабахе подразделений внутренних войск были лучшими в стране, но в их боевой работе было еще много ошибок. Сказывались отсутствие опыта, полноценной общевойсковой подготовки и противоречивое отношение местного населения, которое, как это бывает во время драки в сельском клубе, колотит разнимающего сильнее, чем обидчика.

Этот первый полет в Закавказье вместе с командующим внутренними войсками был не просто исполнением служебной формальности. Думаю, Юрий Васильевич Шаталин хотел преподать мне наглядный урок, что, помимо решения военно-технических проблем, в зоне карабахского конфликта мне предстоит заниматься и вопросами политики.

С одной стороны, действующие руководители закавказских республик в сложившейся обстановке оказались попросту несостоятельны или откровенно двурушничали, пытаясь угодить попеременно и Москве, требующей навести порядок, и населению своих республик, среди которого доминировали шапкозакидательские настроения. С другой стороны, новая политическая элита, претендующая на власть в этих республиках, довольно энергично использовала националистические лозунги и победную риторику, чтобы обернуть симпатии населения в свою пользу и вырастить в окопах Нагорного Карабаха собственные вооруженные отряды на случай силового захвата власти.

Побывав в Степанакерте (Областном центре Нагорно-Карабахской автономной области в составе Азербайджанской ССР. — Авт.) и в Нахичевани, мы с Шаталиным в ту же ночь перелетели в Ереван для встречи с первым секретарем ЦК компартии Армении Мовсесяном. Разговор казался продуктивным, а сам партийный секретарь производил впечатление умного и дельного человека, стремящегося к мирному разрешению конфликта в НКАО.

Еще через сутки мы были уже в Баку.

В конфликте, который произошел между Арменией и Азербайджаном, нам следовало занимать позицию высшей справедливой силы, действующей в интересах союзного государства.

Шаталин был абсолютно прав: с действующими лидерами закавказских республик за то время, пока я оставался начальником Управления внутренних войск, мне приходилось встречаться довольно часто. И это была хорошая школа для генерала. Ведь меняющаяся политическая ситуация каждый раз требовала от меня продуманных и неординарных действий. Сдержанности. Жесткости. Дипломатического такта. А иногда и восточной хитрости, так как каждый из моих высокопоставленных собеседников был не против использовать внутренние войска союзного подчинения в своих собственных политических интересах.

Поначалу это были так называемые партийные руководители, именовавшиеся первыми секретарями центральных комитетов республиканских компартий: Мовсесян — в Армении, Муталибов — в Азербайджане, Гумбаридзе — в Грузии. Никто из них не удержался у кормила власти. Вскоре их сменили лидеры новой волны — бывшие диссиденты и политзаключенные: Тер-Петросян (в Армении), Эльчибей (в Азербайджане) и Гамсахурдия (в Грузии), которым довелось стать президентами уже суверенных закавказских государств.

Честно говоря, сама по себе смена одного лидера другим мало что меняла в существе задач, которые ставились ими перед внутренними войсками союзного подчинения. Еще вчера называвшие военнослужащих ВВ палачами, детдомовцами, береты которых окрашены кровью их жертв, новые республиканские лидеры требовали от меня того же самого, что и их недавние предшественники: охраны объектов и коммуникаций, разоружения банд, проникающих с сопредельной территории, общественного порядка в городах и селах, безопасности для людей, проживающих в зоне вооруженных конфликтов.

***

Каждый из этих людей был по своему интересен, но, так как мои встречи с ними носили эпизодический характер, не считаю возможным давать в своей книге какие-либо характеристики этим политикам или, например, обсуждать перипетии борьбы за власть в государствах Закавказья. Эта страница уже давно перевернута.

Перевернута вместе со всеми персонажами. Включая Звиада Гамсахурдию, грузинского президента-изгнанника, нашедшего приют, а впоследствии и могилу, в мятежной Чечне, куда он был приглашен Джохаром Дудаевым.

Было в них обоих что-то, делавшее их похожими друг на друга. Показные в своей величественности жесты. Предельно категоричные оценки. Вот этот отрешенный, поверх головы взгляд, который оставлял в собеседнике тяжелое чувство, что разговор велся не с ним, а с кем-то стоящим за его спиной.

Это было начало декабря 1991 года, и я просил Гамсахурдию не вводить грузинскую милицию в город Цхинвали (Столицу южноосетинской автономии в составе Грузии. Иногда употребляется другое название — Цхинвал. — Авт.). Я не без оснований опасался, что новый руководитель Грузии пожелает нарушить установившееся равновесие. В тот момент в Южной Осетии находилась войсковая оперативная группа внутренних войск союзного подчинения, которая полностью контролировала ситуацию. Присутствие миротворцев помогало снизить градус противостояния республиканского центра с теми осетинскими лидерами, которые добивались выхода Южной Осетии из состава грузинского государства.

Гамсахурдия, отличавшийся самонадеянностью и неприятием всего русского и советского, начал было выговаривать мне, что не видит необходимости в присутствии внутренних войск в Южной Осетии. “Помощь Москвы, — сказал он, — нам не нужна. Мы справимся с кризисом самостоятельно”.

Понимая, чем может обернуться эта бравада, я высказал свою твердую позицию: противостояние с абхазами и южными осетинами нельзя доводить до войны. Есть мирные пути. Появление грузинской милиции в Цхинвали ничего, кроме перестрелки, не даст. Союзный центр понимает обеспокоенность республиканских властей в связи с тем, что они утратили контроль над автономией. Внутренние войска, находящиеся в Южной Осетии, работают там ради мира и не поддерживают сепаратистов. Ситуация непростая. Поэтому могут действовать какие-то временные и нестандартные схемы. Главное сейчас — избежать кровопролития.

Гамсахурдия со мной согласился. “Да, я тоже сторонник мирного решения”, — сказал он, и мы без особых проблем договорились, какие меры могут быть предприняты внутренними войсками для поддержания общественного порядка в автономии. Пока без участия сотрудников грузинской милиции. В обстановке мира легче наладить мирный диалог. Особенно на Кавказе, где пролитая человеческая кровь не забывается столетиями, а национальные традиции многих горских народов признают право на кровную месть.

Демонстрируя добрую волю, я направил в Цхинвали одного из моих заместителей — генерал-майора Генриха Александровича Малюшкина. Он и командир дивизии внутренних войск генерал-майор Николай Васильевич Скрыпник очень убедительно выступили на заседании Верховного Совета Грузии, а наши совместные со Звиадом Гамсахуридией договоренности не вызвали у осетин непонимания или отторжения.

Все шло нормально, пока, если мне не изменяет память, 7 декабря группа из нескольких грузин не открыла стрельбу из автоматов прямо в центре Цхинвали. Ответным огнем они были уничтожены, а этот инцидент был использован Гамсахурдией как повод для ввода вооруженной грузинской милиции в столицу Южной Осетии.

Думаю, это была спланированная провокация.

Грузинские милиционеры появились на контрольно-пропускных пунктах, где несли службу миротворцы. Оттерли их, что называется, плечом и дали понять: вы здесь лишние.

Делать нечего, пришлось подчиниться. Сотрудники МВД Грузии представляли законную власть, были в форменной одежде и выполняли приказ. В других обстоятельствах мы могли бы дать отпор, но не станешь же, в самом деле, стрелять по милиционерам своего государства...

Начали сбываться самые худшие мои предположения. В Южной Осетии начались бои между этой милицией и осетинскими ополченцами. Когда вместе с первым заместителем министра внутренних дел СССР генералом Борисом Всеволодовичем Громовым мы прилетели в Цхинвали, чтобы провести переговоры с представителями власти Южной Осетии, нам сказали прямо: “После того, что учинил Гамсахурдия, разговоры о диалоге с республиканской властью кажутся бессмысленными. Мы — сами по себе. Грузия — сама по себе. Нас никто не защищает. Тогда мы будем защищаться сами”.

***

Сложность моего положения заключалось в том, что республиканские лидеры не проявляли желания решать миром межэтнические конфликты. Вооруженное противостояние было отчасти им на руку, так как помогало решать куда более важные, с их точки зрения, политические задачи.

Они не могли не понимать, что центральная власть, откровенно слабая и непоследовательная, уже не контролировала обстановку на окраинах метрополии. Возможный распад Советского Союза давал республиканским лидерам шанс утвердиться в качестве полновластных хозяев новых государств. Чтобы не выпустить власть из рук в самый ответственный момент, теперь предстояло предпринять несколько сложных маневров. За дымовой завесой войны это было сделать куда легче, чем в обычных условиях.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что лидеры республиканских компартий, еще вчера демонстрировавшие свою приверженность “принципам пролетарского интернационализма”, сегодня по сути шли на поводу у толпы, которая убивала и гнала из республик инородцев и иноверцев. Война за национальные интересы — подлинные и мнимые — всегда цементирует народ и наделяет “отца нации” особыми властными полномочиями.

Кроме того, война, как казалась это республиканским вождям, давала возможность сосредоточить в одних руках огромные ресурсы, поставить под ружье не только правоохранительные органы, но и отряды своих сторонников. Все это почти легально.

Когда желаемое достигалось, тон разговоров с Москвой мгновенно менялся.

И можно представить, какие громы и молнии летели в сторону любого советского генерала, когда он из чувства долга проводил боевую операцию против незаконных вооруженных формирований одной из сторон конфликта. Оставалось только гадать: сдадут тебя в Москве или не сдадут...

В такой ситуации, не дай Бог, генералу впасть в грех национальной, религиозной или человеческой пристрастности. Следовало помнить, что здесь можно заснуть с титулом миротворца, а проснуться с репутацией военного преступника.

А то, что этот генерал или его солдаты жили и служили под пулями боевиков, что в любую минуту они могли оказаться в заложниках — это были уже издержки профессии.

В октябре 1990 года заложниками армянских боевиков, засевших в Мардакерте (Один из районных центров НКАО. — Авт.), стали трое сотрудников оперативной группы МВД СССР. Это происшествие предваряло другое событие: накануне в Карабахе был задержан и разоружен отряд из двух десятков человек (все они были армянами), вышедший из Мардакерта. Посланные туда для производства следственных действий два офицера и сержант-водитель обратно не вернулись. Вскоре выяснилось, что они захвачены в заложники. Их собирались обменять на задержанных нами боевиков.

В тот момент я находился в Баку.

Мне позвонил командующий внутренними войсками МВД СССР генерал Шаталин и сообщил следующее: “Министр (Имеется в виду министр внутренних дел СССР. Тогда — В. Бакатин. — Авт.) потребовал, чтобы ты полетел в Степанакерт и принял меры к освобождению заложников!”

Я немедленно отправился в Степанакерт и первое, что сделал — лично убедился в том, что эти люди были задержаны на законных основаниях. Их взяли с оружием в руках. Изъятые автоматы, пистолеты, гранаты, снаряжение свидетельствовали о том, что эти армянские боевики, скорей всего, должны были совершить нападение на одно из азербайджанских сел или на наших солдат, несших службу в этом районе. Мы просто вовремя их остановили.

Понимая, что разговоры с теми боевиками, которые удерживали заложников, могут оказаться долгими и бесплодными, я решил прибегнуть к посредничеству авторитетного в Армении и в Нагорном Карабахе человека. Мой выбор остановился на Вазгене Саркисяне, которого я неплохо знал как умного и смелого человека.

Позвонил в Ереван: “Вазген, так-то и так-то... Надо нам вместе ехать в Мардакерт. Надо освобождать людей. К вашему мнению там должны прислушаться”.

Саркисян согласился и пообещал, что постарается как можно быстрее вылететь в Степанакерт.

Вскоре он действительно объявился в областном центре НКАО и перезвонил мне уже из кабинета Зория Балаяна: “Товарищ генерал, вы даете гарантию, что азербайджанцы не задержат меня по пути в Мардакерт?” Я подтвердил: “Само собой разумеется, что я даю вам такую гарантию!”

Перед тем, как отправиться в путь, я показал Саркисяну изъятый у боевиков арсенал, чтобы исключить любые спекуляции: дескать, мы захватили невинных крестьян или, к примеру, заблудившихся альпинистов.

До Мардакерта доехали без проблем. В районном отделении внутренних дел, куда мы сразу же отправились, я в присутствии Вазгена изложил свои требования: “Ваши люди задержаны обоснованно. Представитель Армении, которого я привез с собой, это подтвердит. Подполковника, майора и сержанта вы должны освободить. Иначе я буду вынужден действовать другими методами...”

Надо добавить, что все это время меня сопровождал полковник — один из наших заслуженных боевых офицеров. В беседах он не участвовал, а молча садился туда, откуда ему было удобнее держать под контролем всю комнату, половчее устраивал автомат на коленях и всем своим видом давал понять, что голыми руками нас не возьмешь...

Был он, этот офицер, немного контужен в Нагорном Карабахе. А последствия контузии выражались в том, что ладонь его правой руки безостановочно, как бы сама по себе — двигала взад-вперед затворную раму автомата Калашникова. Ясно, что не до упора, но звук был такой — характерный, — как будто каждые пять секунд кто-то за твоей спиной досылает патрон в патронник...

К тому же не всем, например, нравилось, что взгляд у моего провожатого по причине все той же контузии надолго застывал на какой-либо детали интерьера или на отдельном человеке. И то, что время от времени по его лицу пробегала мимолетная судорога.

В конце концов армяне не выдержали. Закричали в голос: “Товарищ генерал, вы что, не видите — он же сейчас начнет стрелять?!”

Я улыбнулся и сообщил условия своего ультиматума: “Вы мне голову не морочьте! До завтрашнего утра даю вам возможность подумать и все хорошенько взвесить. Но предупреждаю: завтра заложники должны быть освобождены! Иначе я вас никого отсюда не выпущу!..” (опережая события, скажу, что эти мои требования подействуют на боевиков. На следующий день, ровно в 15.00, заложники будут переданы мне целыми и невредимыми).

Сказал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. У армян, я знаю, сегодня какое-то торжество. Они хлебосольно зовут нас в районный Дом культуры.

Устраиваясь на заднем сиденье “уазика”, слева, откуда удобнее в случае чего открыть огонь, все тот же невозмутимый полковник дает мудрый совет: “Товарищ генерал-майор, не надо никуда ездить. Могут прихватить и нас с вами, как в свое время Шаталина... Кто знает, что у них на уме?..”

Киваю головой и жду, пока не тронется с места машина с армянами, за которой нам предложено следовать. Лишь только она скрывается за поворотом, наш водитель сворачивает на другую улицу, и мы уезжаем из Мардакерта, который запросто мог стать и нашей тюрьмой.

***

Заложники, как я уже говорил, были освобождены. Но мои действия в Мардакерте неожиданно вызвали гневную реакцию руководителя Азербайджана Аяза Муталибова. Он потребовал наказать меня за самоуправство. Дескать, я самочинно пригласил из Армении Вазгена Саркисяна, тайком провез его в своей машине через посты азербайджанской милиции и, вообще, много на себя беру... В контексте противостояния Азербайджана и Армении я вроде как способствовал вмешательству соседнего государства во внутренние дела Азербайджана.

Не то чтобы я объявлен персоной нон-грата, но азербайджанские власти требуют от Москвы “убрать зарвавшегося генерала”.

Я — человек военный. Получив приказ своего руководства освободить заложников, прежде всего думал о том, как его лучше выполнить. Речь шла о жизни моих подчиненных, и я действовал так, как подсказывали мне опыт и интуиция. Даже не мог предположить, что это вызовет такую реакцию у Муталибова.

И хотя меня несколько ободрил первый заместитель министра внутренних дел СССР генерал-полковник Иван Федорович Шилов, находившийся в Баку в командировке, естественно, я немного волновался. Как бы там ни было, ведь я, действительно, не спрашивал ничьих санкций и действовал по своему усмотрению. Уязвленная гордость — страшная вещь, особенно если задето самолюбие первого секретаря ЦК, являвшегося по рангу, я уж сейчас не помню, членом или кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.

Правда, Виктор Петрович Поляничко, представлявший в зоне карабахского конфликты интересы союзного центра, на этот счет сказал мне следующее: “А.С., выкинь это из головы. Не переживай, я постараюсь решить эту проблему”.

Был Виктор Петрович мощным мужиком с проницательным взглядом. Не чиновник, не функционер, а именно партийный работник — неутомимый и энергичный.

Как я уже упоминал, на посту председателя Комитета особого управления НКАО он сменил Аркадия Ивановича Вольского и имел репутацию жесткого руководителя. Опыт работы в Афганистане в качестве советника высшего руководства этого государства (в период пребывания там контингента советских войск) в наших глазах придавал ему особый вес специалиста по “восточным делам”. Я имею в виду приобретенный в Афганистане иммунитет против лести, коварства и прочих ингредиентов южной политической кухни.

В противоположность характеристикам, которые выдавали ему то армяне, то азербайджанцы, а то и правозащитники, был Поляничко сторонником мирного решения карабахского конфликта. При этом не скрывал, что сила может быть применена, если этого требуют обстоятельства. Один из разговоров, который состоялся у меня с Виктором Петровичем, свидетельствовал о том, что он не исключает повторения межэтнического побоища, подобного карабахскому, и в других регионах СССР.

И он не ошибся.

В соответствии с терминологией сегодняшнего дня я бы назвал Поляничко менеджером кризисного управления. Такие люди будто созданы для экстремальных ситуаций. И я ничуть не удивился, когда узнал, что именно Виктор Петрович возглавил в 1993 году Временную администрацию на территориях Северной Осетии и Ингушетии в ранге заместителя председателя правительства Российской Федерации.

В то время я был уже командующим внутренними войсками МВД России и в этом качестве принимал самое деятельное участие в разрешении вооруженного конфликта между ингушами и осетинами, поводом для которого стал территориальный спор за Пригородный район.

Встретились во Владикавказе, как и подобает добрым знакомым.

Пожимая мне руку, Поляничко сказал: “Вот теперь у меня есть полная уверенность, что мы эту проблему решим. Вижу людей твердых, с которыми уже приходилось работать плечом к плечу в схожих ситуациях!”

Дальше, как известно, произошло следующее: 1 августа 1993 года машина Поляничко была расстреляна террористами в районе села Тарское, недалеко от Владикавказа. Виктор Петрович погиб. В новейшей истории России это единственный случай, когда жертвой террористов стал столь высокопоставленный государственный чиновник — вице-премьер правительства РФ! За полтора месяца, пока он исполнял свои обязанности в зоне осетино-ингушского конфликта, Поляничко сделал очень многое для возвращения беженцев. Возможно, именно это обстоятельство и послужило поводом для его убийства.

Получив известие о его гибели, я немедленно вылетел в Северную Осетию. Знаю, что в результате прочесывания местности удалось найти брошенный преступниками магазин от автомата Калашникова. В последующем из того же оружия, из которого был убит Поляничко, застрелили, кажется, еще и осетинского пастуха.

Я не знаю, как сегодня расследуется это политическое убийство. Остается сожалеть, что смерть забрала очень сильного и деятельного человека, который отлично разбирался в природе локальных вооруженных конфликтов. Не сомневаюсь, что Поляничко, будь он жив, мог бы очень серьезно повлиять на разрешение чеченского кризиса. Во всяком случае, когда мы с ним разговаривали о лидере чеченских сепаратистов Джохаре Дудаеве, Виктор Петрович как-то очень спокойно улыбнулся и сказал вещие слова: “Ну а что он, этот Дудаев, русского языка что ли не понимает?..”

Эту фразу Поляничко следовало понимать так: можно договориться и с Дудаевым, если выбрать правильную тональность и не пережимать с ультиматумами.

***

Есть хорошее правило, устанавливающее время окончания любой войны: это день погребения последнего солдата, павшего на поле боя.

В жизни, конечно, так бывает далеко не всегда. Но в том и состоит долг государства перед своими защитниками — не должны быть забыты их светлые имена, их мужество, их самопожертвование.

Да, наши солдаты и офицеры гибли в Нагорном Карабахе. Гибли в засадах, устроенных боевиками на узких горных дорогах. Охраняя общественный порядок, гибли на улицах Баку и Еревана. Гибли, защищая до последнего патрона мирных жителей Нагорного Карабаха.

Они не делили людей по национальностям и с одинаковым упорством отстаивали азербайджанские села от армянских боевиков, а армянские села — от боевиков азербайджанских. Именно так приняли свой последний бой капитан Александр Липатов, лейтенант Олег Бабак и многие-многие другие.

Свой долг — предать земле тела погибших — мы выполнили сполна. С тяжелым сердцем я отправлял самолеты, уносившие на Родину солдатские цинковые гробы. К сожалению, тогда мы не сумели выполнить эту священную обязанность в отношении капитана Сергея Осетрова и бойцов его разведгруппы, бесследно пропавших в районе села Азад. Это случилось еще до того, как я стал начальником Управления внутренних войск по Северному Кавказу и Закавказью. Но, впервые появившись в тех местах, я сразу же отправился к месту боя. То, что он был, и то, что он был неравным — это установлено достоверно. Мы предполагаем, что тела военнослужащих были сожжены азербайджанскими боевиками.

На этой войне погибли два моих заместителя — полковник Владимир Блахотин и генерал-майор Николай Жинкин.

Хоть и был Владимир Павлович Блахотин заместителем начальника управления по тылу — так сказать, тыловым работником по должности, но “тыловиком” его бы никто назвать не решился. В сложнейшей боевой обстановке ему удавалось наладить материально-техническое обеспечение всех частей и соединений внутренних войск, выполняющих задачи на Кавказе.

Сделать это было непросто. Ведь откуда только ни прибывали в регион войска. Мотострелковый полк из Белоруссии, мотострелковый полк из Узбекистана, из Ленинграда, с Украины. По-настоящему Владимира Павловича я оценил в Ереване, в 1990 году, когда в зоне чрезвычайного положения начали садиться наши ИЛы... Тыловая работа была организована Блахотиным просто блестяще!

Полковник Блахотин был расстрелян боевиками армянской организации “Дашнакцутюн”, когда выходил из подъезда своего дома в Ростове-на-Дону. В этом доме жили многие офицеры из нашего управления. Для убийства боевики использовали чешское автоматическое оружие. Их удалось задержать, и в дальнейшем стала доминировать версия, что они перепутали Блахотина с генералом Владиславом Сафоновым, который жил в соседнем подъезде этого же дома и якобы был приговорен армянами к смерти за свою деятельность на посту коменданта Нагорного Карабаха.

Но как бы то ни было, убийство Блахотина я расценил как стопроцентный террористический акт, имевший целью запугать командование внутренних войск на Северном Кавказе и в Закавказье.

Это случилось 8 апреля 1991 года.

А несколько месяцев спустя — 20 ноября 1991 года — в Нагорном Карабахе, в сбитом боевиками вертолете, погиб другой мой заместитель — генерал-майор Николай Владимирович Жинкин.

Для меня его смерть тоже стала очень большим потрясением. На год позже меня он окончил Академию Генерального штаба (учился вместе с Анатолием Романовым и Анатолием Шкирко) и только-только начал осваиваться в новой для себя должности. До академии Николай служил в Вооруженных Силах и был одним из первых армейских офицеров-“академиков”, которые перешли служить во внутренние войска. Немаловажным было и то обстоятельство, что мы с Николаем были друзьями, ровесниками и земляками. Он родился в селе Гофицкое. Его родители — Владимир Дмитриевич и Нина Филипповна — и сегодня живут в селе Куршава Андроповского района Ставропольского края, которое сейчас, по воле судьбы, входит в избирательный округ депутата Государственной Думы, генерала армии А.С. Куликова. В мой избирательный округ.

После гибели Николая Владимировича у нас установились очень теплые отношения с его родными. Как его боевой товарищ, считаю себя обязанным поддерживать эту семью, давшую России двух замечательных офицеров Николая и его брата — гвардии подполковника Александра Жинкина, погибшего в Афганистане.

Николай в свое время вместе с братом тоже принимал участие в боевых действиях в этой стране. Ему и выпало везти домой погибшего Александра... Когда на маленьком сельском кладбище в глубине России я вижу рядом их имена, еще раз убеждаюсь, что российский офицерский корпус — это гордость и одна из самых величайших ценностей нашего государства. Пока есть такие люди, никто не отнимет у нас свободу и независимость. Если будет страна внимательной и благодарной к своим защитникам, никто не решится оспаривать наши национальные интересы.

***

Заканчивался 1991 год. Развал Советского Союза и тревожная обстановка в Чечне — о событиях в этой северокавказской республике речь пойдет несколько позднее — убеждали меня в необходимости пересмотра российской военной политики в Закавказье.

У нас продолжали убивать и калечить солдат и офицеров, а я, как генерал, не мог объяснить даже самому себе — во имя чего мы несем такие потери?..

Закавказские республики обретали независимость, а это означало, что вооруженные конфликты, происходящие на их территориях, становятся внутренним делом этих государств. Российское миротворчество, если в нем оставалась необходимость, должно осуществляться на строгой юридической основе, а не носить самочинный характер.

У нас, в России, немало было своих проблем, чтобы класть человеческие жизни на алтарь чужой победы. Да и нас самих в республиках Закавказья, как я видел, больше не жаловали. Азербайджанцы были уверены в том, что выгонят армян из Нагорного Карабаха, армяне — в том, что выгонят из НКАО всех азербайджанцев, а грузины намеревались без помощи союзного центра взять под контроль территорию Абхазии и Южной Осетии.

4 декабря вышел номер “Литературной газеты” с интервью президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева. Одна из фраз — что на нынешнем поворотном этапе до большой крови еще не дошло — по-настоящему меня рассердила. Как это так? Каждый месяц в Нагорном Карабахе погибают несколько десятков человек. Это только участники конфликта и мирные жители. Но гибнут военнослужащие и сотрудники милиции: за 11 месяцев мы потеряли более 60 человек. Разве этого мало?

В общем, я сел и буквально за два часа написал статью “Кому мы нужны на Кавказе?”

Писал в газету “Красная Звезда”. Писал так, как думал. Без оглядки на то, как воспримут мои слова редакторы, собственные начальники, региональные и союзные политики. Писал о том, что я не припомню случая, включая Великую Отечественную войну, когда бы за один год были убиты два заместителя командарма. О том, что местное население относится к нам недружелюбно и при удобном случае берет в заложники военнослужащих и сотрудников милиции. Что средневековый национализм республиканских лидеров не позволяет им пойти друг с другом на мировую. Что внутренние войска лишены самого необходимого: еды, одежды, медикаментов, нормальных бытовых условий. А их пребывание в зоне чужих вооруженных конфликтов лишено всякого смысла. Что декларации и лозунги не могут заменить программу действий по национальному вопросу, которая была бы четко доведена до таких, как я, исполнителей.

Вывод у статьи был такой: весь Кавказ может потонуть в пламени беспощадной гражданской войны. Единственной силой, которая может ей воспрепятствовать — являются внутренние войска МВД России.

Из Закавказья их нужно выводить. И, пока не поздно, перестраивать на современный лад, чтобы нас не застали врасплох те конфликты, которые назревают на Северном Кавказе.

Мои начальники в Москве, прочитавшие статью внимательно, с карандашом в руках — сочли ее дерзкой и несвоевременной. Припомнили и мое обращение к вице-президенту Российской Федерации Александру Руцкому о необходимости вывода войск из Закавказья.

Было принято решение о расформировании Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью, которое я возглавлял.

Все, что для этого требовалось — это только благовидный предлог и немного времени.

Тревожные

чемоданы

Не знаю кому как, но лично мне итоги 1991 года казались безрадостными. Развал Советского Союза и последовавший за этим вывод дивизий ВВ из Баку и Тбилиси в значительной мере упрощали задачи внутренних войск в регионе. Отныне война между Арменией и Азербайджаном за Нагорный Карабах и межнациональные конфликты в Южной Осетии и Абхазии становились внутренним делом новорожденных государств Закавказья, но я не скрываю, что мы уходили из Закавказья с болью в сердце.

Грузия, Азербайджан и Армения были частью нашей великой Родины, и надо было еще привыкнуть к тому, что в будущем каждый из нас пойдет своей дорогой.

Лично я не сомневался, что после нашего ухода кровопролитие в Закавказье не остановится. И только наивный человек мог рассчитывать на то, что перевод этих конфликтов в разряд “чужих”, “заграничных” автоматически решит проблемы безопасности самой России. Кавказ — особая территория. Особый мир, где любые границы проницаемы, а национальные, экономические и территориальные проблемы так остры, что для большого пожара достаточно даже маленькой искры.

По всему ощущалось, что Чечня может стать очагом новой войны уже на территории России, а ее неподконтрольные федеральному центру лидеры с энтузиазмом начнут играть на национальных противоречиях, чтобы превратить весь Северный Кавказ в пылающий костер.

Но горячих голов было немало и среди представителей других народов: неформальные национальные лидеры пытались оседлать время, а лучшими среди лозунгов казались те, в которых эксплуатировалась извечная мечта о куске кавказской земли и праве народов на самоопределение. В этой обстановке каждый день следовало ожидать взрыва. Особенно опасным казалось то, что сотрудники органов внутренних дел национальных республик и областей Северного Кавказа, как это показывал опыт Нагорного Карабаха, в условиях межэтнического противостояния зачастую начинали действовать в интересах только своей национальной общины. Далеко не все, но многие... В этой обстановке внутренние войска МВД России как сила, не заинтересованная в результатах спора, являлись порой единственной защитой для тех, кто был бессилен против автомата, ножа или камня.

Вот о чем думал я, подводя черту под этим тяжелым для меня 1991 годом. Годом безвозвратных потерь: и привычного для меня Отечества, и товарищей, отдавших за него свои жизни, и надежд, что самое страшное мы уже пережили. Понимал: надо готовиться к худшему.

Поэтому столь нелогичным и несвоевременным мне показался приказ министра внутренних дел России об упразднении Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью, начальником которого я был в то время. Настоящая беда таилась даже не в том, что этим приказом (от 23 марта 1992 года) упразднялась моя собственная должность, а сам я выводился за штат. Прекращала свое существование мощная структура — оперативно-стратегическое звено, объединявшее самые боеспособные части и соединения внутренних войск. Надо сказать, что со временем эту глупость удалось исправить: Северо-Кавказский округ ВВ МВД России действует в тех же границах, что и мое, сокращенное в 1992 году, управление. Сама жизнь показала, что эти нововведения были опасны для страны и совершенно не учитывали интересов народов Северного Кавказа.

Но дело было сделано, и следовало подчиниться приказу. Сам по себе он не означал для меня отставку: никто из внутренних войск меня не увольнял. Однако я не мог не замечать признаки приближающейся опалы. Некоторые генералы начали обходить меня стороной, я был отстранен от принятия каких-либо решений, а мои предложения, как мне казалось, вполне разумные, вызывали у командования реакцию отторжения.

Нерешительность, прямо скажу — пассивность, командования внутренних войск в то время можно объяснить и тем, что упомянутые мной события происходили в эпоху смены политической элиты в Кремле, а потому немного было охотников рисковать собственной карьерой, особенно если речь заходила о межэтнических столкновениях. Во-первых, было неясно, “сколько суверенитета” захотят “субъекты Федерации” и сколько его будет отпущено на самом деле. Во-вторых, участие в кавказских событиях было чревато непредсказуемостью карьерного хода: по шапке там могли дать куда скорее, чем звезду на погоны.

Более привлекательным занятием для некоторых казалось улавливание политических ветров и настроений: ведь золотой дождь должностей и званий мог пролиться лишь на того, кто вовремя примкнет к нужной команде, к нужному человеку.

В этой ситуации я счел невозможным жаловаться на судьбу и накручивать телефонные номера знакомых мне кремлевских обитателей. Тем более что формальное предложение о назначении на должность от нового командующего внутренними войсками генерал-полковника Василия Саввина я все же получил. Это была должность начальника Владикавказского высшего командного училища ВВ МВД РФ. Того самого училища, которое я окончил в 1966 году.

Я отказался и вместо этого попросил Саввина об отпуске, который полагался мне за все прошедшие годы, проведенные без дня передышки. Добросовестные кадровики насчитали мне 150 суток отпуска, а на прощание Саввин посмотрел на меня без особого энтузиазма: в списке тех, кто пользовался его доверием и мог рассчитывать на расположение командующего, генерала А.С. Куликова не было. Мы оба понимали, что разговор об училище носит формальный характер: он предлагает, а я, соответственно, отказываюсь, так как столь явное понижение в должности означало на самом деле вежливый намек, что через 150 суток Василий Нестерович не удивится моему рапорту об отставке и охотно отпустит меня на все четыре стороны...

***

Наверное, и мне следовало подумать после всего испытанного и прожитого за последние два года. Определиться. Оглядеться вокруг и ощутить себя в новом качестве никем не востребованного генерала-отставника, отпустившего вольную бороду. К тому же новоиспеченного кандидата наук, защитившего (успел тогда же, в отпуске) диссертацию в Институте социально-политических исследований Российской Академии наук.

Чтобы отпуск не пропал даром, поехал в Белоруссию и принялся достраивать дачу под Минском. Хотел довести ее до ума и продать, перед тем как вернуться в Ростов-на-Дону.

Дальнейшие планы связывал с этим городом. Там меня знали. Там оставались надежные друзья. Существовали даже некие договоренности о том, что после отставки я перейду на преподавательскую работу в Ростовский университет.

Что ж, вполне достойное продолжение судьбы для покинувшего службу человека. Интересная научная работа. Спокойная размеренная жизнь без тревожных чемоданов и командировок. Без штабных палаток и “вертушек”, садящихся в облаке пыли. Без пехоты, которая после боя устало сползает с брони. Без того, что являлось сутью моей жизни и самой большой моей любовью.

Очень остро переживал, что там, на Кавказе, под руинами упраздненного управления остались не у дел толковые боевые офицеры, опыт которых был просто бесценен. Поэтому очень обрадовался телефонному звонку генерала Льва Сергеевича Шустко, командующего войсками Северо-Кавказского военного округа, который предупредил меня о том, что в Ростов-на-Дону вскоре должен прилететь вице-президент России Александр Руцкой. Лев знал, что я в свое время отправил Руцкому телеграмму, в которой просил сохранить хотя бы оперативное звено управления. Такой ансамбль штабных операторов не сразу соберешь: каждый из них мастер в этой области военных знаний. Эти люди могли бы здорово пригодиться в случае обострения ситуации. В личной встрече с вице-президентом мне хотелось еще раз подтвердить, что моя позиция осталась такой же прочной и бескомпромиссной: нельзя в обстановке, по сути, предвоенной проводить на Северном Кавказе столь радикальные перемены.

Поблагодарив Шустко за полезную информацию, я сразу же вылетел в Ростов-на-Дону и встретился с Руцким. Проблема вице-президента заинтересовала. По его просьбе я детально обрисовал обстановку и даже подготовил справку. Что удивило: даже энергичное вмешательство Руцкого не дало никаких результатов. То ли медленно проворачивались маховики государственного механизма, то ли превалировали в Кремле настроения шапкозакидательские. Не казалась страшной Чечня, не анализировалась ситуация в Ингушетии, в Осетии, в Кабардино-Балкарии.

Поэтому уже скоро я возобновил строительство дачи, которое, впрочем, еще один раз было прервано по чрезвычайной причине. Неожиданно появился хороший знакомый — заместитель министра внутренних дел Республики Беларусь генерал Борис Иванович Матусевич с известием: “Тебе хотят здесь, в Белоруссии, предложить должность командующего внутренними войсками. Я приехал, чтобы отвезти тебя на собеседование в управление делами Совмина”.

Пришлось наскоро брить бороду и надевать свою генерал-майорскую форму.

Управляющий делами Совета министров Республики Беларусь в завершение нашего с ним разговора сказал: “Я буду докладывать премьеру Кебичу, что вас целесообразно назначить на эту должность. Если, конечно, вы согласны”. “Разумеется, согласен! — ответил я. — Ведь в России мне никакой работы не предлагают”.

Мое желание продолжить службу было искренним. Я никогда не ощущал себя чужим в Белоруссии. Здесь была крыша над головой, здесь жили родители жены, здесь я командовал когда-то дивизией, а мое внутреннее ощущение собственного Отечества всегда включало и будут включать замечательную землю и замечательных людей Белоруссии. Это вполне уважительная причина для того, чтобы стать их ревностным защитником.

Но мои благие намерения и предварительные договоренности с управляющим делами Совмина вызвали, как оказалось, неудовольствие белорусского министра внутренних дел Владимира Демьяновича Егорова. Он воспрепятствовал моему назначению, мотивируя свое решение тем, что я — лицо неподходящей национальности. Дескать, русский, а не белорус. Никто мне, конечно, об этом прямо не сказал, но дали это понять.

Скажу честно: не самое это веселое чувство, когда тебя отбраковывают по национальным мотивам. Вроде бы ничего в тебе не убавилось, но все твое существо как бы сопротивляется: разве в национальности дело?

Когда ситуация прояснилась окончательно, отправился в Министерство обороны Белоруссии, которым руководил мой однокашник по Академии им. Фрунзе генерал Павел Козловский, а его Главным штабом — другой мой однокашник по Академии Генштаба генерал Николай Чуркин. Невесело рассмеялся, говорю: “Чуть было не попал к вам, в Белоруссию, на службу. Да вот на беду оказался не той национальности...”

Пал Палыч, обиженный за меня до глубины души, тут же позвонил министру внутренних дел и попытался доказать, что Куликов — не самый худший из русских. Все-таки был ликвидатором аварии на Чернобыльской АЭС и даже награжден почетной грамотой Верховного Совета Белорусской ССР.

Но доводы Козловского ничуть не поколебали мнение Егорова, и моя кандидатура была отклонена. Отчасти я даже благодарен тому, что министр внутренних дел оказался столь разборчив в поисках кандидатуры на должность командующего внутренними войсками Белоруссии. Иначе бы меня ожидала совсем иная судьба.

***

К концу отпуска, в августе, моим будущим все-таки заинтересовалось и мое руководство: мне предложили стать начальником Управления оперативных и специальных моторизованных частей в Главном управлении командующего внутренними войсками МВД России.

Я дал согласие, хотя подумал про себя, что вряд ли задержусь в Москве после Нового года. Еще оставались в силе договоренности в Ростовском университете. К тому же я чувствовал, что на новом месте службы мало кому интересны мои знания и опыт. Влиятельные оппоненты пытались изолировать меня от живой, а тем более — от боевой работы. Удивительное дело: даже в командировки я выбирался с трудом. Для иного человека, кажется, нет ничего лучше размеренной кабинетной жизни и ежедневного общения с семьей. Я же стремился в войска. Мне не хотелось превращаться в столичного генерала, тем более что обстановка на Северном Кавказе день ото дня становилась все тревожнее и тревожнее.

В такой ситуации особенно дорога товарищеская поддержка. Первым человеком, который тогда зашел в мой кабинет, чтобы поприветствовать на новом месте, был Анатолий Александрович Романов, “юный” генерал-майор.

За эти два года, что мы с ним не виделись, он окончил Академию Генштаба и успел послужить командиром дивизии на Урале. И на Кавказе я внимательно следил за его судьбой и искренне радовался успехам Анатолия. Деликатность моего нынешнего положения заключалась в том, что генерал Романов, командовавший войсками по охране важных государственных объектов и специальных грузов, теперь по должности оказался старше меня.

Запомнил на всю жизнь и оценил, что этот человек ни разу не обратился ко мне на “ты”, даже когда были для этого если не формальные, то чисто ситуативные причины. Сам я позволял себе фамильярничать, делая скидку на некоторую разницу в возрасте. Но ни разу в жизни — никогда! — он не сказал мне: “Ты”...

***

После того как я познакомился с офицерами своего управления, пришло время отправиться в районы служебно-боевого применения оперативных и специальных моторизованных частей ВВ. Поэтому я напросился выехать в десятидневную командировку во Владикавказ, где теперь обосновался штаб нашей войсковой оперативной группировки после ее вывода из Карабаха.

Получил на это разрешение и вскоре вылетел с группой офицеров на Кавказ, чтобы объехать места дислокации частей и районы их применения. Сразу же бросилось в глаза: нормальное управление этими силами отсутствует. И это в то время, когда чеченские боевики, с оружием и снаряжением, совершенно спокойно передвигаются по территории Северного Кавказа, циркулируя между своей республикой и Абхазией, которой они помогали в ее противоборстве с грузинами.

Можно было сказать и так: за 150 суток, пока я отсутствовал в регионе, произошли серьезные перемены к худшему. Причиной этому послужила ликвидация управления ВВ на Северном Кавказе. Чтобы никто не расценил, что, будучи лицом заинтересованным, я просто нахваливаю себя в своей предыдущей должности, предлагаю задуматься над сутью этого недальновидного и преступного решения: было упразднено территориальное управление внутренних войск, а по сути — управление военным округом, непосредственно примыкающего к районам боевых действий на территории Грузии (Южная Осетия, Абхазия). К тому же имеющим на своей территории один полноценный мятеж (в Чечне) и несколько очагов нестабильности — в Ингушетии, в Северной Осетии и в Кабардино-Балкарии. Поэтому не было ничего удивительного в том, что три дивизии ВВ оперативного назначения — Ростовская, Краснодарская и Новочеркасская, — лишенные единого центра оперативно-стратегического управления в регионе, становились как бы слепоглухонемыми и действовали исключительно по командам из Москвы.

Формально начальник войсковой оперативной группировки, сидящий во Владикавказе у белого телефона ВЧ-связи, мог принять какие-то меры, чтобы скоординировать действия комдивов, но для этого ему предстояло вначале подготовить свое обоснованное сообщение в Москву и дождаться, пока командующий ВВ или начальник штаба, в свою очередь, отдадут распоряжение каждому командиру в отдельности. И это тогда, когда расстояние от штаба Ростовской дивизии до штаба дивизии Новочеркасской составляет от силы километров двадцать...

Иначе как глупостью это не назовешь. Ясно, что при такой организации работы, при таком управлении нельзя было перехватывать мобильные группы чеченских сепаратистов, которые к тому времени совершенно открыто передвигались на машинах по территории Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Ставропольского края, Карачаево-Черкессии, чтобы впоследствии вьючными тропами через Санчарский и Дамхурцский перевалы перейти в воюющую Абхазию.

Наладив взаимодействие частей ВВ в этой части Северного Кавказа, можно было перерезать транспортную артерию: на маршрутах движения боевиков стояли боеспособные части внутренних войск. 48-й полк, временно дислоцированный в Карачаево-Черкессии, перекрывал Лабинское и Домбайское ущелья. Были наши части и в Кисловодске, и они тоже могли быть задействованы на этом направлении.

Я как в воду глядел, попросив накануне своей командировки на Кавказ, перебросить в Лабинское ущелье отряд специального назначения внутренних войск “Витязь”, чтобы попробовать перехватить очередную группу чеченцев. Находясь в Северной Осетии, получил известие: действительно, идут чеченцы, человек триста. Все с оружием.

Сразу же вертолетом вылетел в Пятигорск, в районе которого они вскоре должны были появиться, и возле озера Тулукан, на дороге, где было чрезвычайно удобное место, организовал засаду теми силами, которые оказались под рукой. Единственное, чего мы не сумели учесть, так это того, что колонна чеченцев предусмотрительно вклинится в другую колонну — из двух грузовых машин и автобуса, — на которых в Россию из Тбилиси следовали покидающие Закавказье семьи российских офицеров. Увидев, что окружены, бандиты тут же захватили автобус с людьми и предъявили нам ультиматум: “Или нас выпускают из мешка, или мы начинаем расстреливать заложников...”

Начался трудный торг. Москва требовала не допустить прорыва боевиков, но в сложившейся ситуации этот приказ означал кровопролитный штурм, жертвами которого могли стать пассажиры автобуса и водители грузовиков. Переговоры давали нам время на раздумье, а присутствие “Витязя” на Дамхурцском перевале — надежду, что, уступив чеченцам в малом, мы могли бы переиграть их начисто чуть позднее, на перевале, где они будут вынуждены освободиться от живого щита. Другой дороги у боевиков все равно не было.

Посоветовался с начальником УВД на Кавказских Минеральных Водах полковником Фомичевым: “Николай Яковлевич, ты не хуже меня понимаешь ситуацию: требование Москвы нереально. Будет кровь. Нам с тобой здесь виднее. Думаю, что сейчас целесообразно чеченцев пропустить, но сделать это нужно так, чтобы это был контролируемый проход. Кому-то из нас нужно сопровождать эту колонну”.

Фомичев — отважный человек — с моими доводами согласился и без тени сомнения предложил: “Давайте, я им предложу себя взамен заложников и буду сопровождать их до границы с Кабардой. А дальше — как сложится...”

Конечно, Николай подвергал себя серьезной опасности, но я надеялся, что вытащу Фомичева живым и здоровым. На перевале у меня были бы совершенно другие аргументы...

С чеченцами Фомичев быстро договорился, а в Москву мы о принятом решении сообщать не стали.

Однако я не чувствовал себя обманщиком. Ведь моей единственной целью было спасение заложников. Формальное требование своего командования — уничтожить бандитов — исполнить мне было куда проще, нежели затевать хитрую и очень опасную для меня самого игру. Повторяю, и это место для засады было идеальное: с одной стороны — обрыв, с другой — вода. Начни мы штурм, любая прокурорская проверка только бы подтвердила законность моих действий: исполнил приказ до последней запятой... Но я понимал, что большинство заложников погибнет, если мы начнем бой без промедления.

Решение было принято мной в согласии с Фомичевым, и, как только колонна с чеченцами двинулась дальше, я начал готовить им встречу на Дамхурцском перевале. По радио поставил задачу командиру “Витязя” Сергею Лысюку, а утром следующего для, как только разнесло туман, на вертолете опередил колонну с чеченцами, заложниками и Фомичевым и сел в расположении отряда спецназа.

Что Сергей Лысюк, что его заместитель Александр Никишин (оба будущие Герои России) были настроены решительно. И засада ими уже была устроена очень умело: по замыслу операции, как только хвост колонны пройдет мимо замаскированного войскового наряда, должно было сработать взрывное устройство.Чеченцам отрезался путь для отступления. Навстречу боевикам выдвигался заслон во главе с Лысюком и следовало предложение о сдаче оружия. Деваться там было некуда: отвесная стена да пропасть глубиной в 150 метров.

Не было бедой и то, что чеченцы, вероятно, предупрежденные кем-то из местных жителей, остановились чуть раньше и выслали парламентеров. Лысюк, следуя моим указаниям, поставил им одно-единственное условие: либо боевики кладут оружие на землю, либо будут уничтожены. В принципе мы их загнали в тупик и дальше оставалась лишь психологическое противоборство.

Убедившись в готовности отряда и понимая, что операция может начаться только на следующий день, я вернулся во Владикавказ.

К середине дня я снова был на месте предстоящей операции. Поникший Лысюк докладывает: “Я их пропустил...” “Как пропустил?!” — не мог я поверить. На что этот спецназовец, мужественный боец, мимо которого ни один боевик не прошел бы по своей воле, протягивает мне полученную им телеграмму за подписью нашего командующего генерала Саввина: “Пропустить!” И он, конечно же, был вынужден подчиниться этому приказу, хотя, повторяю, все было сделано для того, чтобы не дать бандитам уйти безнаказанно.

Я потом долго размышлял об этом странном решении Саввина. Объяснение ему находил лишь в том, что причиной столь либерального отношения к вооруженным чеченцам стали итоги одного чрезвычайно секретного совещания у министра внутренних дел Баранникова, в котором приняли участие и представители Министерства обороны РФ. Возможно, на нем обсуждалась деликатная проблема взаимоотношений России и Абхазии, особенно тот аспект, что Россией не оказывается реальная помощь абхазам в их войне с антироссийским режимом Звиада Гамсахурдии.

Не исключено, что в качестве компромисса было решено время от времени закрывать глаза на то, что вооруженные чеченцы будут следовать транзитом по отдаленным горным районам Российской Федерации и помогать Владиславу Ардзинбе, если уж военно-техническая помощь самопровозглашенной и никем не признанной Абхазии не может быть оказана официально.

Думаю, что истинные причины столь щедрого подарка чеченцам кроются именно в этом. Хотя, как мне доводилось замечать, у генерала Василия Нестеровича Саввина в Чеченской Республике были и свои прямые контакты и с Дудаевым, и с его высокопоставленными представителями.

На свой страх и риск я вывозил из мятежной Чечни то оружие внутренних войск, которое находилось в республике на складах неприкосновенного запаса. Разумеется, не каждый свой шаг я согласовывал со своим командованием, так как имел полномочия для самостоятельной работы, а в обстановке скоротечных событий больше полагался на чувство здравого смысла. Еще тогда Арсунукаев, командир дудаевской гвардии, не раз давал мне понять, что моя активность ему не нравится. “Я еще переговорю с Василием Нестеровичем”, — говорил он значительно, и я нисколько не сомневался: действительно, переговорит...

С одной стороны, меня это вполне устраивало: верный солдатскому долгу, я никогда не сомневался в том, что командованию всегда виднее. С другой, конечно, опасался того, что приватные договоренности дудаевцев и Саввина, если бы они состоялись, могли очень серьезно ограничить свободу моих действий.

***

Главным итогом десятидневной командировки на Северный Кавказ стала подготовленная мной “Схема оперативного управления”. Эта понятный каждому старшему офицеру рабочий документ упрощал управление войсками в Северо-Кавказском регионе и способствовал тому, чтобы это управление оставалось твердым, непрерывным и надежным.

В подготовке схемы мне помогли выводы офицеров Управления связи Главного управления командующего ВВ, которые находились вместе со мной, а также собственные наблюдения. Меня поразило, например, что начальник войсковой оперативной группировки (ВОГ. — Авт.), находящийся в здании Министерства внутренних дел во Владикавказе и располагавший телефоном высокочастотной защищенной связи, в то же время не имел простой телефонной линии связи, чтобы управлять офицерами войсковой оперативной группы, находящимися на третьем этаже Владикавказского училища. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно из-за потери управления не смог впоследствии, во время осетино-ингушского конфликта, полноценно руководить войсками начальник группировки генерал Каплиев.

Я детально проработал этот документ, сопроводив его необходимыми справками и обоснованиями. Генерал-полковник Саввин принял меня и, услышав мой доклад о том, что эта схема позволит срочно восстановить систему управления, холодным голосом мне ответил: “Оставьте... Хорошо... Я подумаю над этим...” Но вскоре вернул мне схему без каких-либо комментариев. На языке Василия Нестеровича это означало, что мои предложения его не заинтересовали.

В необходимости этих мер я попытался убедить генерала Виктора Гафарова, своего однокашника по Академии им. Фрунзе в прошлом и прямого начальника — в настоящем. Виктор Сергеевич только пожал плечами: “Ты думаешь, я не понимаю, что это нужно? Да, ты абсолютно прав, но что я могу поделать?..” Но все-таки собрался и пошел убеждать Саввина. Вернувшись, только махнул рукой и нервно закурил. Все было понятно без слов...

Когда через две недели резко обострилась обстановка в Кабардино-Балкарии и Гафаров стал собираться на Кавказ, чтобы руководить войсками непосредственно в зоне конфликта, я еще раз напомнил ему о разговоре: “Виктор, это нужно обязательно сделать”. Но мои напоминания уже мало что могли изменить: в Кабардино-Балкарии события развивались молниеносно, и у Гафарова уже не было времени что-либо менять или переделывать на ходу.

Были и такие, кто расценивал мое беспокойство как попытку напроситься на работу в Кабарду. Я, действительно, не скрывал своей озабоченности по поводу происходящего: “Регион мне хорошо известен. Направьте меня. Чем смогу — помогу...” Но и это мое желание не оказалось услышанным, пока тревожные события в сентябре 1992 года — съезд Конфедерации горских народов Кавказа, арест лидера упомянутой Конфедерации Шанибова, а также начатый его сторонниками мятеж — не перевернули мирную жизнь в Кабардино-Балкарии.

Гафарову удалось заблаговременно перебросить в Кабарду отряд спецназа “Витязь” и сводный отряд из мотострелковых полков дивизии имени Ф.Э. Дзержинского. Теперь он просил, чтобы к нему отпустили и Куликова, так как 26 сентября обстановка обострилась: уже прозвучали чрезвычайно резкое выступление председателя конгресса народов Кавказа Калмыкова и призывы к свержению законной власти в республике. Митингующие требуют освободить председателя Конфедерации горских народов Кавказа Шанибова из-под стражи и в трехдневный срок вывести из города внутренние войска МВД России. Уже была попытка штурма Дома правительства и захвачен БТР, а по решению президента Кабардино-Балкарии в Нальчике с 6.00, 26 сентября объявлено чрезвычайное положение. Еще раньше — взяты под усиленную охрану здания Дома правительства, республиканская прокуратура, МВД и телевидение.

Совершенно ясно, что без подкрепления ситуацию в столице Кабардино-Балкарии нормализовать не удастся. Но только на месте и можно выяснить, какие силы потребуются для решения задачи. Предварительно планируется переброска в зону конфликта сводного полка из северо-западного управления внутренних войск. Называется цифра: нужно еще пять сводных батальонов... Самолет командующего внутренними войсками готов к взлету на аэродроме “Чкаловский”...

Командующий не стал игнорировать настоятельные просьбы Гафарова. В тот же день, 26 сентября, пригласил меня (при этом присутствовало все командование ВВ) и сказал: “Ну что, есть предложение Анатолия Сергеевича туда отправить... У кого-нибудь есть возражения?” Возражений не было, и я, срочно собрав группу офицеров (в моей записной книжке так и записано: “Обязательно взять связиста и тыловика”), начал готовиться к отлету. Именно в эти часы на связь из Владикавказа вышел находившийся там Виктор Гафаров. Подробно рассказал что к чему и напоследок добавил: “Там 21-я (Софринская) и 22-я (Калачевская) бригады. На меня особо не надейся: сил и средств больше нет...”

Взлетали уже в сумерках. Взлетали, еще не зная, что аэропорт в Нальчике уже захвачен мятежниками. Запасной аэродром — “Беслан”. Это в Северной Осетии, под Владикавказом. Что ж — вполне годится... До Нальчика вполне можно добраться на машинах. Другое дело, не слишком ли рискованной будет наша попытка попасть туда ночью, к тому же не имея известий, как разворачиваются события в самом Нальчике и его окрестностях.

В аэропорту “Беслан”, на взлетной полосе аэродрома, нас уже ждали машины из МВД Северной Осетии и штаба нашей войсковой оперативной группировки, располагавшегося во Владикавказе. Именно его работу я решительно собирался реформировать еще две недели назад. Как жаль было этих потерянных дней, в течение которых, будь мое предложение принято, можно было многое изменить.

Понимая, что на пути в Нальчик нас могут ожидать не самый теплый прием, особенно если нарвемся на засаду, решил с самого начала заручиться поддержкой тех людей в Кабардино-Балкарии, которым доверял абсолютно. Одним из них был мой однокашник по Орджоникидзевскому училищу, министр внутренних дел Кабардино-Балкарии, генерал-майор Хачим Шогенов. Так уж мне всегда везло, что в самые трудные дни где-то рядом были мои товарищи-однокашники по училищу и двум академиям. Конечно, всякими могли быть обстоятельства и любыми — собственные убеждения и намерения этих людей. Однако знал, как бы там ни было, они никогда не заманят в бандитскую засаду, не подставят под пулю, не станут коварно обманывать. Это такое братство, которое дороже любых денег и важнее любых политических альянсов.

Поэтому спросил без обиняков: “Как, Хачим, у тебя дела?” Он мне коротко обрисовал обстановку, и стало ясно, что дела в Нальчике совсем неважные. Многие милиционеры перешли на сторону Конфедерации, но есть еще несколько преданных офицеров, способных следовать долгу... Президент республики находится в блокированном Доме правительства, и существует реальная опасность штурма здания.

“Вот что, Хачим, — сказал я, — если действительно есть надежные офицеры, то ты обязательно отправь кого-нибудь из них с машинами за нами, во Владикавказ. Будут провожатыми. Я еду к тебе, и хочу доехать именно до тебя...” Хачим очень обрадовался, а его голос излучал уверенность: “Анатолий, уже отправляю к тебе людей!”

И действительно через два часа пришла машина с провожатым — старшим лейтенантом милиции Губайдулиным. Этот офицер оказался толковым проводником: кружным путем, объезжая мятежников, доставил нас в Нальчик к зданию республиканского МВД, но не с парадного входа, а грамотно — с тыльной стороны. И там я сразу же увидел Владимира Ильича Колесникова, генерала милиции и известного специалиста в области уголовного розыска. Волей судьбы и он оказался здесь, приехав курировать расследование по делу Шанибова. Этот политический деятель был арестован с оружием в руках, этапирован в Ростов-на-Дону, но впоследствии сбежал из-под стражи при весьма загадочных обстоятельствах.

Лично я никогда и не сомневался, что побег Шанибова был обусловлен трусостью некоторых российских политиков, испугавшихся неприятных, опасных для своей карьеры последствий. Вот так — из-за боязни и мелочных политических интересов — и на этот раз были растоптаны принципы законности и права.

С Колесниковым мы до этого никогда не встречались, и, честно говоря, я был искренне удивлен его радости по поводу моего появления. “Уф, — переводил он дух, — я рад, что ты приехал. Все-ж таки ты специалист в этой области. Давай, начинай! Тут очень тяжелая обстановка”.

Я в свою очередь попросил его задержаться в Нальчике, мотивируя это тем, что без опытного организатора оперативной работы, каким является Владимир Ильич, в этой ситуации просто не обойтись. Даже вызвался сам позвонить в МВД России, чтобы Колесникова не отзывали в Москву, на заседание коллегии министерства: было ясно, что в Нальчике события развиваются точно так же, как и год тому назад, в столице Чечни —городе Грозном.

***

Как только мы приехали, Хачим Шогенов, министр, сообщил: “Нас ждет президент республики Валерий Мухамедович Коков”. “Мы без проблем туда доберемся?” — спросил я Хачима, но он даже обиделся: “Спрашиваешь...”

Поднялись на четвертый этаж Дома правительства каким-то боковым ходом, минуя в коридорах импровизированные баррикады. Это была совсем не лишняя предосторожность: Дом правительства уже был обстрелян, уже погиб сотрудник милиции. В комнате отдыха президента сидели сам Коков, председатель Верховного Совета республики Кармоков, председатель Совета министров Черкесов и прокурор республики, фамилию которого, к сожалению, я не запомнил.

Зашли в комнату вчетвером: я с Шогеновым и два сопровождавших меня офицера.

Сразу понял, что присутствующие руководители республики очень встревожены и, мягко говоря, находятся под впечатлением новизны своего положения. Я бы не стал это квалифицировать как испуг или подавленность, но по всему чувствовалась некоторая растерянность людей, которым еще не приходилось испытывать что-то подобное. В отличие от нас, уже тертых Баку, Сумгаитом, Ферганой, Карабахом и Чечней образца 1991 года и воспринимавших эту обстановку с уверенностью знатоков. И действительно, многое казалось знакомым: и напряженные лица защитников Дома правительства, и вот эти перевернутые кресла в коридорах, и даже вытертые от ежедневной носки ремни на автоматах сотрудников милиции — узнаваемые черты любой осады. Знаковые детали смутного времени.

Когда мы еще поднимались по лестнице, я попросил министра внутренних дел рассказать о том, какие меры удалось предпринять. С профессиональной точки зрения его рассказ меня вполне удовлетворил: все было сделано Хачимом вовремя и грамотно. Во всяком случае то, что касалось охраны и обороны здания Дома правительства и обеспечения безопасности самого президента. Все эти добрые известия, а вдобавок и откровенно невеселый вид республиканских руководителей, вызвали у меня искреннюю улыбку, которая в этих обстоятельствах могла показаться на первый взгляд и неуместной, и легкомысленной. Но, как это ни странно, настроение у меня действительно было приподнятое и я это не скрывал.

Возможно, мой бодрый вид вселил в присутствующих надежду, что наши дела не так уж и плохи, как представлялось. Я понял: увереннее почувствовал себя Коков. Он будто нашел во мне ту опору, которой ему недоставало. Спросил: “Что будем делать, товарищ генерал?” Я в свою очередь задал встречный вопрос: “А я хотел бы знать, что намерено предпринять руководство республики?” Валерий Мухамедович в карман за словом не полез: “Что скажите, то и будем делать!..” Тут я окончательно рассмеялся, говорю: “Вот теперь я вижу, что мы победим!” Гляжу: они тоже все улыбаются. Значит, сработаемся...

Первым делом выяснил, с кем из вдохновителей мятежа можно вступить в переговоры. Была названа фамилия Юрия Калмыкова — председателя конгресса — исполнительной структуры Конфедерации горских народов Кавказа, а также еще одна фамилия, кажется, Заура Налоева — кабардинского интеллигента, который тоже был чрезвычайно активен и пользовался авторитетом среди тех, кто находился по другую сторону баррикад.

Я намеревался переговорить с ними, чтобы понять планы мятежников и уточнить их требования к местной и федеральной власти. В то же время, не откладывая дела в долгий ящик, поручил своим офицерам проработать план операции по разгону бесчинствующей толпы у Дома правительства.

“Все это, — сказал я Кокову, — будет иметь смысл, если и вы не станете отмалчиваться. Следует обратиться к народу с разъяснением своей позиции по поводу произошедшего. Ни в коем случае нельзя дать оппонентам возможность навязывать народу только свою точку зрения. Думаю, уже все в республике поняли что к чему, а потому можно рассчитывать на поддержку тех сил, которые не хотят стать жертвами хаоса и беззакония”.

Валерий Мухамедович — опытный политик — не стал расценивать мои слова как нотацию или прописи. Просто моя уверенность передалась и ему, и я был этому рад. Передо мной был мужественный, умный, дальновидный человек, который отлично понимал, что республика стоит на краю бездны. В такой ситуации нельзя терять контакта с народом. В такой ситуации нельзя показать себя слабым.

Но именно печальный опыт грозненских событий, произошедших год тому назад, помог мне дать Кокову очень важный совет: обязательно следует без промедления связаться с президентом России, с Борисом Ельциным. Важно, чтобы уже сейчас им была высказана однозначная поддержка легитимного руководства республики. “Если он даст свое добро на вашу защиту, то и у вас, руководителя субъекта Федерации, в свою очередь, появится моральное право прямо сейчас требовать дополнительные силы и средства для пресечения беспорядков”, — сказал я Кокову. И добавил: “Положа руку на сердце, того, что мы имеем сейчас, совершенно недостаточно для нормализации положения в республике. Нужны дополнительные силы, нужны резервы”.

Так я говорил, а в голове продолжала крутиться мысль: “Все идет по грозненскому сценарию. И здесь мы обязательно проиграем, если дадим верховной власти возможность отмолчаться. Она не из тех, кто спешит брать на себя ответственность. Но если заставить ее это сделать, то процесс станет необратимым: отчетливо выраженная позиция президента послужит сигналом для всех государственных чиновников, и за словом обязательно последуют реальные дела”.

С Ельциным Валерию Мухамедовичу связаться не удалось, но разговор с председателем правительства РФ Егором Гайдаром состоялся вполне конкретный. Было сказано: “Однозначно поддерживаем вас как легитимного руководителя Кабардино-Балкарии и готовы оказать конкретную помощь”. Это известие позволило мне тотчас связаться с генералом Саввиным и после доклада об остановке попросить о переброске в республику в двухдневный срок двух тысяч военнослужащих ВВ из специальных моторизованных частей.

Слово Гайдара имело очень серьезное значение: все команды прошли по линии правительства, и вскоре я получил сообщение о том, что уже на следующий день в Моздок прибудут первые 800 человек.

Однако следовало проявлять осторожность. Интуиция подсказывала: вряд ли обойдется без предательства. В нелояльности подозревал одного из заместителей министра внутренних дел республики. Кроме собственных ощущений, имел на руках кое-какую оперативную информацию. Потому без особого стеснения стал во время рабочих совещаний использовать меры оперативной маскировки. В телеграмме у меня, например, написано: “Аэродром в Моздоке”, а я несколько раз повторяю громко: “Аэропорт в Минеральных Водах”. И ставлю задачу на доставку транспорта именно по этому маршруту — из Минвод. А наедине полковнику Чуркину сообщаю подлинный маршрут: “Нальчик — Моздок и обратно...”

Вдобавок посылаю разведчиков по обоим маршрутам и жду через два часа их доклады. Так и есть: в первый день все мосты на дороге, ведущей к Минеральным Водам — заняты боевиками, а на Моздок — абсолютно свободны. Поэтому первая наша колонна приходит в пункт назначения беспрепятственно. На следующий день повторяю этот же прием, но наоборот: Чуркин едет как раз в Минводы и благополучно доставляет в Нальчик еще одну колонну с нашими войсками. А боевики опять занимают все мосты, но только на моздокской трассе. Прибыло еще 800 человек, а всего уже 1600 с учетом бойцов из отряда “Витязь”. Уже полегче. Уже можно перевести дух.

Хотя ситуация развивалась стремительно: в 13.00, 28 сентября на подступах к Дому правительства митинговало около шести тысяч человек, хотя еще утром было не более трех тысяч. Люди готовятся к штурму: автотранспортом заблокированы дальние подступы к зданию, подготовлены камни. Поднят флаг Конфедерации и по-прежнему раздаются призывы к штурму правительственных объектов и изгнанию внутренних войск из Кабардино-Балкарии. В 16.15 к площади подошла машина с чеченскими номерами: неизвестные люди раздают оружие... Там же выступает представитель Чечни. Уверенный в собственных силах, Заур Налоев так объясняет мне консолидированную позицию главарей мятежа: “Войска дестабилизировали обстановку. Срок их выхода — месяц. У существующей власти нет шансов — ведь она не пошла на сотрудничество с нами...”

Приходится учитывать, что неподдельный энтузиазм по подготовке вооруженных сил оппозиции неожиданно проявил преподаватель военной кафедры местного университета полковник Хусейн Каширгов. Уже делит своих студентов на роты и взводы. Уже все маршируют и демонстрируют силу.

У кого-то из высокой российской власти сдают нервы: Шанибова освобождают, маскируя это побегом. Хотя с точки зрения закона он был задержан абсолютно справедливо: в его кармане лежал австрийский пистолет. Причем один патрон был в патроннике, а еще четыре — в обойме. Так что теперь он тоже на площади.

***

Мы тоже не теряем времени даром: действуем осторожно, но при этом очень решительно. Пока народ митингует на площади, нам удается к 13.00 разблокировать аэропорт, а в 19.50 — и штаб самой Конфедерации горских народов Кавказа. Приходится действовать методами убеждения, а иногда и принуждения. Для этого выдергиваем одного энтузиаста, претендующего на роль организатора беспорядков. Говорю ему без обиняков: “Вы хотите, чтобы мы рассказали людям правду? Как делали в штабе Конфедерации обыск, как изымали там оружие по вашей наводке? Не в наших правилах раскрывать информаторов, но вы ведете себя как провокатор. Поэтому я оставляю за собой право рассказать всем, что вы — обыкновенный стукач...” При этом “военный вождь” обмякает и только что не падает на колени. Понимает, что с ним будет, если я исполню свои угрозы. Он, наивная душа, хотел везде успеть и выиграть при любом раскладе.

Каждые два-три часа я по несколько минут информирую Валерия Кокова о наших действиях и всякий раз убеждаюсь: передо мной мужественный человек, не теряющий самообладания. Есть в нем еще одна подкупающая черта: не в пример некоторым крупным руководителям так, скажем, восточного типа, нет в нем и капли высокомерия. Это спокойный человек, привыкший руководствоваться чувством здравого смысла. И в этом отношении именно ему принадлежит главная роль в том, что волнения, спровоцированные сепаратистами, были преодолены не солдатскими штыками и дубинками, а прежде всего мудрыми и вовремя сказанными словами. С помощью аргументов. С помощью поддержки других разумных сил в Кабардино-Балкарии. Тех, кому претит игра на темных инстинктах людей.

Коков, Черкесов, Кармоков и вице-президент республики Геннадий Губин в эти часы не тратили времени даром. Разъясняли позицию руководства республики, выступали по телевидению, инструктировали своих сторонников, которые разъезжались по районам, чтобы правдиво информировать население республики. Большинство жителей республики помнили реальные заслуги тех людей, которые были избраны по закону. По-моему, нигде в России мясо и хлеб не стоили так дешево, как это было в Кабардино-Балкарии.

Активная разъяснительная работа сразу же стала приносить свои плоды: в Нальчик стали съезжаться люди из районов. В трудный час они хотели продемонстрировать свою поддержку руководству республики и не дать сепаратистам ни малейшего шанса на силовой захват власти. Перелом в ситуации почувствовали и многие сотрудники милиции, еще несколько часов тому назад колебавшиеся между чувством долга и желанием испытать судьбу на стороне сепаратистов. Военная сила и сила аргументов так радикально повлияли на них, что все они, за малым исключением, вернулись к исполнению служебных обязанностей. В то же время заметно уменьшилось количество митингующих, хотя к исходу 28 сентября у горящих костров на площади человек триста еще демонстрировали свою готовность штурмовать Дом правительства.

Но и у нас все уже было готово к тому, чтобы полностью взять контроль над ситуацией. В Нальчик пришли новые колонны с военнослужащими внутренних войск МВД России, и к исходу 28 сентября я располагал двумя тысячами боеспособных людей, которые могли навести порядок в республиканской столице. Поэтому в ночь на 29 сентября я уже ставил задачу начинать с рассветом этого же дня решительную операцию по разгону бесчинствующей толпы и задержанию наиболее активных погромщиков.

Свои намерения я не стал скрывать от Калмыкова. Сказал ему прямо: “Юрий Хамзатович, как юрист, вы меня поймете. Мы проводим операцию в соответствии с законом и проведем ее в течение суток. Даю слово: уже к утру на площади никого не будет. Для этого будут применяться оружие и спецсредства. Сил для этого у нас достаточно. Но следует помнить, что вся ответственность ляжет на вас лично. Я заблаговременно объявлю это по телевидению. Ситуация такова, что руководство России и руководство республики поддерживает нас. А у вас есть выход: даю вам четыре часа, чтобы убрать людей с площади”.

Не стал уговаривать, а просто поставил приемлемые условия. Знал, что, поколебавшись, руководители мятежников их обязательно примут. Но перед этим обязательно проверят нас на прочность. И людей еще подержат на площади, и костры будут жечь, и говядину жарить, как это было накануне. Называется это бессрочный митинг.

Но Калмыков еще раз пришел на разведку. Может, для того, чтоб проверить, не дрогнул ли Куликов, а может, и потому, что по-настоящему задумался о последствиях. Понимал: обязательно будут жертвы.

Чтобы у него не оставалось никаких сомнений, я последний инструктаж проводил в его присутствии. Ничего не таил и называл вещи своими именами: “Офицеры открывают огонь боевыми патронами, а солдаты — холостыми. Вот маршруты прорыва. Отряд “Витязь” захватывает зачинщиков и организаторов...”

Тут Калмыков уже не выдержал: “Анатолий Сергеевич, я вас умоляю не проводить операцию сейчас. К семи утра ни одного человека на площади не будет!..” Я же демонстрирую непреклонность: “Вы уже обещали, что не будет митинга, но слово свое не сдержали. Люди наэлектризованы. Из-за вас мы даже не можем отправить раненых в Москву: аэропорт разблокирован, но диспетчеры не работают. Почему я должен вам верить? Нет, я буду проводить операцию...” Калмыков меня уговаривает: “Пожалуйста, отложите операцию. На этот раз люди действительно уйдут”.

Я ему поверил и не ошибся. Вскоре мятежники растворились в городе, а наши оперативно-розыскные мероприятия, умело спланированные Колесниковым и Шогеновым, были результативны: удалось задержать особо непримиримых сепаратистов, изъять оружие. Мятеж был исчерпан, а в 12.00 мы собирались пойти в баню...

Однако баню пришлось отменить. Пришло неожиданное известие: в следственном изоляторе Нальчика начались массовые беспорядки. Подследственным и осужденным удалось захватить один из корпусов. Могли бы захватить и второй, но наряд успел закрыть двери. Остается гадать: то ли обитатели изолятора поздно спохватились, то ли это возвратная волна бесчинств. Такое уже бывало не раз.

Оценив обстановку на месте, делаю оптимистический прогноз: в корпус зайти сможем. Теперь надо убедить погромщиков, которые, сидя на крыше, чувствуют себя неуязвимыми, а потому кроют матом всех подряд. Сейчас у них угар от свободного воздуха и ощущения собственной безнаказанности. Свои силы они явно переоценивают. Они еще не понимают, что могут погибнуть, когда в захваченный корпус СИЗО пойдет спецназ из “Витязя” и из 2-го полка дивизии имени Дзержинского. Глядя на бойцов спецподразделений, в своем облачении напоминающих инопланетян, уголовники еще храбрились: “Ерунда, будем держаться!..” Кто поопытнее, из камер одергивали смельчаков: “Расходитесь по камерам, суки, а то достанется и нам!..”

Бойцы спецназа действовали очень аккуратно. Правда, пришлось рвануть несколько свето-шумовых снарядов и применить силу, но порядок был восстановлен всего за четверть часа. К счастью, штурм обошелся без жертв.

Вот теперь можно было вздохнуть действительно полной грудью. Искренне радовался, что эти несколько суток, прожитые мной в Нальчике, очень многое переменили и в жителях республики, и в нас, военных людях. Стало ясно: мы можем эффективно противостоять любым авантюристам, которые рассчитывали прийти к власти с помощью насилия и националистической пропаганды. Хватит отступать! Ведь у нас достаточно и сил, и воли, и ума, чтобы сохранить собственную страну. Не дать ее растащить и расколоть.

С этими мыслями возвращался в Москву. Впервые с настоящей победой. Впервые после череды отступлений из Карабаха и дудаевской Чечни. И в то же время с уверенностью, что строительство новых внутренних войск неоправданно затянулось.

***

В Москве одним из самых внимательных моих слушателей и горячих сторонников стал Анатолий Романов.

Будучи начальником Управления по охране важных государственных объектов и специальных грузов, Анатолий занимался чрезвычайно ответственной работой. В его ведении находились части и соединения, охраняющие ядерные реакторы, ядерные полигоны, крупные оборонные предприятия и многое другое. Но как военачальник, он отлично понимал, что в ближайшее время главной задачей войск останется противоборство с боевиками из незаконных вооруженных формирований. Что облик современных внутренних войск будут определять части и соединения оперативного и специального назначения. Что главные события будут разворачиваться именно на Северном Кавказе.

Теперь мы часто собирались по вечерам, обдумывая разные ситуации. Романова и меня беспокоили одни и те же проблемы, от решения которых зависела сама судьба войск: новая организационно-штатная структура, вопросы применения войск в изменившихся условиях, место внутренних войск в системе российской безопасности. Иногда Анатолий приходил в мой кабинет, иногда мы сидели у него. Думали. Считали. Строили смелые планы. Чего стоил хотя бы один из них: внутренние войска России обязательно должны передать конвойные функции органам юстиции. И не так, чтобы взять и отказаться, а сохранив при этом лучших офицеров, чья профессиональная подготовка позволяет им командовать ротами, батальонами и полками в частях оперативного назначения и в спецназе.

Будущее виделось так: боеспособные части оперативного назначения, задачей которых станет участие в преодолении вооруженных конфликтов; мощный и очень профессиональный спецназ ВВ; разведка ВВ, созданная в соответствии с лучшими образцами армейской разведки и оперативных служб органов внутренних дел; немногочисленная, но технически безупречная авиация ВВ; боевая учеба, рассчитанная на применение войск в горной и горно-лесистой местности, а также в условиях города; служба по контракту.

С точки зрения сегодняшнего дня наши, почти десятилетней давности планы уже не кажутся революционными. Сегодня они стали реальностью, и ими уже никого нельзя удивить. Остается только поверить на слово, что так оно и было, и нам самим иногда приходила отчаянная мысль — а не заносит ли нас в наших фантазиях?...

Но в конце концов мы были с Анатолием выпускниками Академии Генерального штаба, и у нас никто не мог отнять право на предвиденье грядущих событий.

Хотя далеко не всегда надо было заглядывать на десятилетия вперед. Ведь я только что вернулся с Северного Кавказа, где опять назревала война.

Теперь уже между осетинами и ингушами, для которых предметом спора стали земли Пригородного района Северной Осетии. На эту территорию претендовали ингуши, утратившие ее во время сталинской депортации. Летом 1992 года, находясь в командировке во Владикавказе, я не мог не заметить, что среди осетин появилось немало горячих голов, призывавших то формировать какую-то национальную гвардию, то ополчение. А то и вовсе рыть окопы в Пригородном районе.

Среди них попадались и такие, кто от слов переходил к делу. Например, небезызвестный спортсмен Бибо Дзуцев, называвший себя командиром отряда самообороны. Безусловно, этот человек имел непосредственное отношение к вертолету со стрелковым оружием, который мы задержали летом. Было известно, что некоторые осетины специально участвовали в грузино-абхазской войне на стороне абхазов, чтобы иметь возможность добывать и накапливать это оружие. Как, впрочем, и ингуши, имевшие возможность разжиться автоматами и гранатометами в родственной им Чечне. Однако опаснее всего были не эти отдельные факты, а воинственные настроения жителей Северной Осетии и Ингушетии, которые уповали на силовой способ разрешения территориального спора.

Но, как это не раз показывала жизнь, если все время думать о войне, не успеешь заметить, как тебя на ней и убьют.

Вот эта война в людских умах — этот воинственный психоз, умело подогреваемый официальными властями обеих республик, именно он в конце концов и породил жестокий, кровопролитный, братоубийственный конфликт, когда самой страшной виной человека стали считаться не реальные проступки, а национальность, которую, как известно, при рождении никто не выбирает и которая на том свете тоже не имеет никакого значения...

***

Как я считаю и сегодня, у этого конфликта было две предыстории. Одна — дальняя, а другая — совсем новая, определявшаяся положением республиканских элит уже в начале 90-х годов.

Оценивая эти события, нужно осознавать, что настоящей их причиной стало положение статьи № 6 закона о реабилитации репрессированных народов, появившегося, если мне не изменяет память, в мае 1991 года. В нем подтверждалось право репрессированных народов на возвращение территорий, которые они занимали до выселения.

В наших российских условиях это право, совершенно объяснимое с точки зрения социальной справедливости, к сожалению, обернулось взаимной враждой. История не знает ни одного примера ненасильственного передела земли на Кавказе.

В свое время на заседании Совета безопасности я высказал свою искреннюю позицию по земельному вопросу на Кавказе, когда речь зашла о разработке закона Российской Федерации “О земле”. Президент России Борис Ельцин, умеющий в любом выступлении с ходу уловить рациональное зерно, тут же насторожился и задал уточняющий вопрос: “Расскажите подробнее, в чем могут выражаться негативные последствия?”

Я охотно пояснил: “Система передела земли, существовавшая при советской власти, была такова, что росчерка пера секретаря райкома хватало, чтобы перераспределить ее как угодно. Наделы и даже целые угодья перемещались из колхоза в колхоз. Могли меняться в ту или иную сторону административные границы республик. Но, если речь заходила о пустующих землях Нечерноземья, это мало кого трогало: бери, если справишься. И сегодня в некоторых российский областях надо еще поискать охотника жить и работать на земле. Кругом брошенные, никому не нужные села...

Но на Кавказе бытуют другие взгляды. Там мало плодородной земли. Там по-другому ее оценивают. Это и деньги. Это и социальный статус владельца. На Кавказе помнят не только многовековую историю родов, но и то, кто владел конкретным полем или лугом еще во времена имама Шамиля. Достаточно произвести отчуждение, передать, либо продать землю какого-нибудь видного тейпа, рода — и это обязательно станет поводом для маленькой или большой войны. Поэтому во время разработки закона необходимо учитывать эти кавказские особенности”.

Интересен и современный взгляд на проблему земельного передела самих разработчиков закона о реабилитации репрессированных народов. Особенно после того, когда все мы прошли через полосу конфликтов.

В свое время за его подготовку отвечал Сергей Шахрай. Но бывший заместитель секретаря Совета безопасности Митюков однажды честно мне признался: “А. С., вы знаете, это моя работа... Шахрай лишь взял ответственность на себя, но это сделал я. И сегодня очень жалею об этом...” Возможно, он немножко бравировал, но сегодняшняя позиция Митюкова говорит о серьезной эволюции взглядов тех либералов в политике и экономике, которые на заре перестройки перепутали Россию с Люксембургом.

Другой причиной осетино-ингушского конфликта стали непомерные амбиции некоторых национальных лидеров, пытавшихся нагулять политический авторитет на ниве военной истерии.

Много чести будет, если вспоминать пофамильно тех, кто затеял резню. Но для внутренних войск полномасштабный конфликт начался 31 октября 1992 года, когда в районе Черменского круга было совершено нападение ингушей на наших военнослужащих.

Причиной называлась гибель ребенка под гусеницами танка, но так ли это было на самом деле, сказать смогут только очевидцы этого происшествия. Но, думаю, ингушам показалась весьма соблазнительными наши БТРы, которые на первых порах они почти без труда захватывали, пользуясь тем, что солдаты не оказывали должного сопротивления. Беспечные колонны втягивались на ингушские контрольно-пропускные пункты, где становились легкой добычей не только вооруженных милиционеров, но даже сельских почтальонов, трактористов и учителей.

Видно, некому было объяснить офицерам, что достаточно развернуться в предбоевой порядок, чтобы напрочь отбить у боевиков охоту к нападению. Если с тобой разговаривают на языке силы, надо отвечать адекватно.

В свою очередь и осетины, озабоченные тем, что арсеналы ингушей вдруг неожиданно возросли за счет армейского оружия, решили использовать подобную тактику. Был совершен захват оружия в 1-м курсантском батальоне Владикавказского училища, в Камгороне. Погибли два курсанта. Блокируя другие военные городки, осетины требовали стрелковое оружие и боеприпасы. Знаю, что ситуация была настолько тревожной, что в этом районе появился даже заместитель председателя правительства России Г. Хижа. Не могу понять одного, почему после отъезда вице-премьера требуемое оружие все-таки было роздано?

Вот так было положено начало вооруженному противостоянию.

***

В ночь с 31 октября на 1 ноября Виктор Гафаров, собиравшийся на совещание в Генеральный штаб, попросил меня поехать вместе с ним.

Совещание проводил первый заместитель министра обороны генерал Борис Громов. И лишь затем начальник Главного оперативного управления Генштаба генерал Виктор Барынькин вместе с нами — представителями воздушно-десантных войск, внутренних войск и военно-транспортной авиации — начал увязывать детали предстоящей переброски дополнительных сил в район конфликта.

Уже на следующий день туда отправились парашютно-десантный полк, а от нас — дивизия имени Дзержинского и, кажется, 21-я Софринская бригада оперативного назначения.

Я попросил командировать и меня, но командующий внутренними войсками генерал-полковник В.Н. Саввин этому воспрепятствовал.

В то время в зоне конфликта события развивались далеко не лучшим образом. Управление войсками и органами внутренних дел на границе республик было утрачено. Ингуши нас вообще принимали в штыки, а осетинские милиционеры — относились с недоверием. К сожалению, это всегда случается, когда людьми начинает руководить не разум, а чувство мести и уязвленное самолюбие. Тем более, что уже появились человеческие жертвы: федеральные войска были вынуждены открывать огонь, поскольку сами подвергались нападениям.

Позднее, когда я сам оказался в зоне конфликта, удалось выяснить, что далеко не все ингуши и осетины пошли на поводу у своих лидеров, исповедовавших жесткую, непримиримую позицию. Во многих селах, где ингуши и осетины издавна жили друг с другом, они чаще всего договаривались не допускать боевиков в свои села. Например, в селе Тарском, где было свыше тысячи дворов и где доля осетинского населения была ничуть не меньше ингушской. Уже шли бои в Дачном, в Куртате, в Октябрьском, а жители Тарского твердо стояли на своем. И эта человеческая договоренность мудрых и справедливых людей продолжала действовать еще какое-то время, пока ситуацию в Тарском не взорвали проживавшие в селе кударцы (выходцы из внутренних районов Грузии) и южные осетины, по-родственному приютившиеся в Северной Осетии после межнационального конфликта между грузинами и осетинами.

В этой обстановке они оказались куда более воинственными, нежели их братья из Северной Осетии. Часто именно они инициировали нападения на дома ингушей, вытесняя их обитателей. Кто-то был убит, кто-то изувечен, и все ограблены до нитки. Пустующий дом наполнялся бытовым газом, а потом подрывался гранатой. Именно поэтому многие здания в Тарском выглядели, будто сложившиеся карточные домики.

Кроме Пригородного района, в состоянии войны друг с другом весь октябрь и ноябрь 1992 года находилась практически вся правобережная часть Терека: начиная от Верхнего Ларса и Эзминской ГЭС и заканчивая Малгобекским районом — уже на равнинной части, в предгорье Сунженского хребта. Действиями ВВ в этом районе руководил начальник нашей войсковой оперативной группировки генерал Каплиев.

Я снова сделал попытку напроситься на Северный Кавказ. Ответили неожиданно резко: “А.С., ну что ты надоедаешь? Ты отлично знаешь, что ВОГом по приказу министра может руководить только заместитель командующего внутренними войсками. Ты же — только начальник управления. Поэтому во Владикавказе должен находиться другой человек. А ты сиди здесь, помогай, вовремя готовь справки...”

Вынужден был подчиниться, хотя и не мог понять, почему на войну нужно напрашиваться, словно доброволец, когда вокруг немало людей, которые бы многое бы отдали, лишь оказаться подальше от любого военного конфликта.

Самое главное — была в душе уверенность: я смогу справиться с этой работой, если мне будут доверены рычаги управления.

Однако история знает немало энтузиастов, чьи честолюбивые мечты так никого и не заинтересовали. Я никого не вправе винить за осторожность, за перестраховку: они сумели спасти немало генеральских карьер. Но, как это уже не раз доказывалось жизнью, логика принятия решений в мирное время вряд ли годится для военного времени. Там иной отсчет времени, иные скорости, иные критерии. Совершенно другой спрос с человека.

Все по своим местам ставит неожиданно раздавшийся в моем кабинете телефонный звонок: “С вами говорит Шахрай...”

Не скрываю удивления: ведь это напрямую звонит вице-премьер правительства РФ, полномочный представитель федеральной власти в зоне осетино-ингушского конфликта. Никогда до этого с ним не встречался, не разговаривал и никак не ожидал, что Шахрай знает о моем существовании.

В те дни полномочия Сергея Шахрая были очень значительны. Одного вице-премьерского слова было достаточно, чтобы поднять на ноги любого государственного чиновника.

Шахрай немногословен: “А.С., я нахожусь во Владикавказе. Хочу, чтобы вы приехали сюда и возглавили группировку внутренних войск...”

Я честно обрисовываю ему ситуацию: “Сергей Михайлович, я и сам рвусь туда, но меня не пускают. Министр определил, что там должен находиться как минимум заместитель командующего войсками, а я — только начальник одного из управлений...” “Так что, мне нужно выйти на Ерина?”, — уточнил Шахрай. — “Подождите, пока ничего не нужно делать. Я сам доложу своему руководству. А то вашу просьбу поймут так, что я через голову командующего напросился к вам на работу. Работать я хочу. Но не хочу, чтобы меня обвинили в недисциплинированности”. “Хорошо, — согласился Сергей Михайлович, — я жду два дня”.

Надо сказать, что к этому времени резко изменилась обстановка и внутри командования внутренними войсками МВД России. Этому предшествовали весьма драматичные события. Во-первых, в зоне конфликта уже успели побывать три силовых министра — Грачев (Министерство обороны), Баранников (Федеральная служба контрразведки) и Ерин (МВД). Во-вторых, там, во Владикавказе, им решительно не понравился доклад, сделанный генералом Саввиным. Не понравился настолько, что Павел Грачев в присутствии самого Саввина обратился к Ерину с вопросом: “Виктор Федорович, это что твой командующий докладывает? Он же не знает обстановки!.. Он потерял управление!.. Как же так?”

Саввин намек министра обороны понял и тут же, в кабинете начальника Владикавказского училища, написал рапорт об увольнении. И после отлета министров в зоне конфликта задерживаться не стал: вернулся в Москву и пребывал в угнетенном состоянии.

“О, черт! — невольно выругался Гафаров, мой непосредственный начальник, когда я ему доложил о своем разговоре с Шахраем. — Ладно, попробую сходить...”

Действительно, Виктор пошел к командующему, но Саввин не захотел ничего предпринимать и аккуратно отстранился от каких бы то ни было решений: “Вам известно, что я написал рапорт. Я ухожу. Пусть этот вопрос решают другие”.

Прибывший в главк министр внутренних дел Ерин назначил исполняющим обязанности командующего войсками генерала Вячеслава Анатольевича Пономарева. То есть Саввин, отправившийся в отпуск, номинально еще оставался командующим ВВ, но реальное управление войсками уже перешло в другие руки. Все эти перемены как бы уценили телефонный звонок Шахрая: сам он Ерину, ссылаясь на нашу договоренность, ничего не говорил, а Пономарев просто не понял ситуацию. Даже удивился: “Какой Куликов? Там уже есть замкомандующего, этого достаточно...”

При всем при этом чувствовалось, что начальника ВОГа будут менять. Шахрай, видимо, еще до разговора со мной этот вопрос принципиально решил с Ериным: “Найдите другого генерала. Надо принимать меры, надо проводить операции!”, но фамилию конкретного высшего офицера не назвал. Ерин пожелание вице-премьера понял буквально и решил произвести замену по своему усмотрению.

Вскоре ко мне прошел Виктор Гафаров с известием: “Ерин дал команду, чтобы мы направили телеграмму Шахраю с просьбой заменить генерала Каплиева на генерала Зайцева”.

Я отнесся к этому философски, полагая, что военная служба полна самых неожиданных поворотов и не стоит расстраиваться, если где-то в верхах что-то переиначится не в твою пользу. Все-таки Сергей Шахрай — известный политик и вице-премьер. Что ему стоит изменить собственное мнение, сообразуясь с обстановкой и с мнением президента? Наконец, есть точка зрения моего собственного командования и министра, которые считают, что мой заместитель, генерал Зайцев, находящийся в Назрани, при разрешении этого конфликта проявит соответствующую обстановке распорядительность. Поэтому с энергичностью дисциплинированного военного я принял самое активное участие в подготовке этой телеграммы: что-то формулировал и даже редактировал, пока она, подписанная Пономаревым, наконец не была отправлена адресату.

Ответ вице-премьера правительства был лаконичен и напоминал телеграммы иной эпохи, кстати, тоже очень тревожной, а потому тяготеющей к емкой, содержательной фразе: “Согласен заменить генерала Каплиева на генерала Куликова А.С. С. Шахрай”.

Получив ее, генерал Пономарев, для которого точные военные слова приказа являлись руководством к немедленному действию, конечно, тут же забыл, что еще сутки назад он наотрез отказывался посылать меня во Владикавказ. Озабоченно произнес: “А. С., вам надо срочно ехать. Вот телеграмма...”

Во всем этом, конечно, был элемент неожиданности, достойный того, чтобы коридорные и кабинетные аналитики человеческих судеб, которые, разумеется, водились и в нашем главке, могли вволю поразмышлять о странном и неожиданном взлете Куликова, который, впрочем, по их оценкам, мог также легко “сгореть на межнациональном конфликте”. Скорее это мне следовало задуматься, куда заведет меня телефонный звонок еще неведомого мне Сергея Шахрая и надо ли мне радоваться или, напротив, огорчаться из-за того, что вице-премьер проявил настойчивость.

Очень быстро составил список оперативной группы — и 1 декабря мы были уже на месте. Доложил о прибытии заместителю председателя правительства Сергею Михайловичу Шахраю и, как только позволил случай, обнялся со старым знакомцем — генералом Львом Сергеевичем Шустко, командующим войсками Северо-Кавказского военного округа.

Лев хорошо знал мою историю, включая и то, как меня “сокращали” с должности начальника Управления по Северному Кавказу и Закавказью. И даже о моих приватных беседах с Руцким в Ростове-на-Дону. Для этого он и вытаскивал меня из Минска.

Как оказалось, и в этот раз за меня ходатайствовал Лев Сергеевич.

По мнению Шахрая, у наших генералов многое не клеилось. Сказывалось отсутствие управления. И — самое главное — была утрачена инициатива. Огрызаться — огрызались, но боевую активность не проявляли, ограничиваясь пассивной обороной объектов. Такими методами конфликт преодолеть нельзя.

И вот после одного совещания, где об этом шел разговор на повышенных тонах, Лев Шустко рассказал Шахраю обо мне: дескать, был тут сведущий генерал...

Чтобы не растерять авторитет и не растратить щедрые авансы, тотчас приступил к изучению обстановки. Уже 2 декабря мой штаб занимался разработкой конкретной боевой операции сразу в двух селах — в ингушском и осетинском, — разделенных между собой автодорогой, которая теперь являлась и административной границей между республиками, и настоящей линией фронта. Это были крепкие села Далаково и Зилга, в которых проживали очень решительные и неплохо вооруженные мужики. Лично у меня не возникало вопроса — с кого начинать?.. Обстановка требовала, чтобы военно-полицейские операции проводились одновременно в обеих республиках. Так мы вышибали козыри у националистов, которые пытались обвинить нас в пристрастности. Так мы обыгрывали их — тактиков, считавших, что для проведения хорошо продуманных операций сразу в нескольких местах у нас просто не хватит сил.

В этом отношении я опирался на волевую позицию Льва Шустко и начальника его штаба генерала Анатолия Чернышева. Тем более, что без деятельного участия войск Северо-Кавказского военного округа операции вряд ли оказались результативными: к сожалению, боевики располагали тяжелым вооружением, включая ствольную артиллерию, хотя бы и противоградовую.

Нам нужны были армейские танки. И чтобы отразить возможный удар противника. И чтобы не оставить свою пехоту среди раскисших дорог без прикрытия “старшего брата”.

Сергей Шахрай без колебаний подписал решение на проведение этой операции, которая была проведена уже 3 декабря. Результат ее был впечатляющий. Нам удалось захватить несколько орудий, включая 57-мм зенитное орудие, которое до войны использовалось градобоями, но было вполне пригодно для стрельбы по наземным и воздушным целям. Конечно, если обслуживалось оно знающим свое дело артиллеристом. К тому же в перечне наших трофеев законно числились несколько единиц техники, включая машину, переделанную под броневик, полтонны спирта и стрелковое оружие. Что особенно важно: при проведении этой операции мы не потеряли ни одного человека. Как, впрочем, не потеряем ни одного нашего бойца, ни одного гражданского человека в период проведения других специальных операций (с декабря 1992 года по апрель 1993 года).

Хотя все это стоило нам серьезных трудов. Каждой операции предшествовала большая подготовительная работа, включая проведение рекогносцировки местности с вертолета. Командиры частей — и армейские, и наши — поднимались вместе со мной в воздух, изучали свои маршруты движения, видели объекты, которые предстояло освободить от боевиков. Все это снималось на видеокамеру, чтобы вечером перед монитором уточнить детали операции подчиненным командирам. Ведь на вертолете долго летать над местом операции не станешь: скользнешь как бы ненароком, цепляя нужный дом, ферму, пригорок... А на КП уже начинаешь рассчитывать, как удобнее пройти эти метры по опасной земле.

***

Очень скоро наша тактика стала давать свои результаты. Мы никогда не отменяли свои операции, сваливаясь на голову боевикам даже среди кромешного снегопада. Эффективно действовали подразделения спецназа ВВ, обнаруживая базы боевиков, склады вооружения и целые группы преступников, объявленных в розыск за убийства и бандитизм.

Меньше чем за месяц спокойно, размеренно, неотвратимо прошли мы и по самым зловещим местам этого конфликта, и по тайным его закоулкам, где прятались матерые убийцы вперемешку с дураками. Понятное дело: далеко не каждый взялся за оружие по своей охоте: одному надо было защитить семью, другому — родительский дом. Были и такие, что просто наживались на этой беде. Поэтому, разбираясь с боевиками, мы старались не ломать человеческие судьбы, особенно если оружие было сдано добровольно.

Но на огонь мы решительно отвечали огнем.

Довольно скоро удалось переломить ситуацию, и Сергей Михайлович Шахрай, сразу же почувствовавший это, был удовлетворен результатами работы внутренних войск. В один из дней, в середине декабря, когда мы остались один на один после какого-то совещания, он сказал мне следующее: “23 декабря я буду в Москве. Думаю, вы будете назначены командующим внутренними войсками”.

Честно говоря, к словам Шахрая я отнесся с некоторым скептицизмом и постарался их поскорее забыть. Во-первых, приученный к ровному поступательному движению, я и подумать всерьез не мог о том, что можно стать командующим ВВ, минуя должности его заместителя или начальника штаба. Но если в этом вопросе какие-либо скидки и становились возможными уже в силу чрезвычайности положения, в котором оказалась страна, то совершенно необоримым казался другой аргумент: я просто подумал, что Шахрай, мягко говоря, много на себя берет.

Конечно, у меня не было сомнений в том, что это умный, порядочный и мужественный человек. И в том, что, подводя итоги нашей совместной работы, он хотел мне сказать напоследок что-то хорошее...

Шахрай улетел, а вечером 23 декабря позвонил во Владикавказ и попросил подозвать меня к телефону. Торжественно сообщил: “Анатолий Сергеевич, я вас поздравляю: президентом подписан указ о назначении вас командующим внутренними войсками МВД России”.

Неожиданное известие, в реальность которого по-прежнему не верилось.

Уже и министр поздравил, предложив 29 декабря вылететь в Москву, и его заместитель — генерал Турбин, находившийся тут же, во Владикавказе. Но никак не выходило из головы: неужели это правда? Неужели мои курсантские погоны довели меня до самой высокой должности, какая только существует во внутренних войсках? И эта огромная вооруженная сила, насчитывающая более четверти миллиона человек, с этой минуты повинуется мне беспрекословно?

Волновала не эта карьерная удача, не осознание власти, отныне сконцентрированной в моих руках. Скорее — предчувствие, что и эта высота, как любая из тех, которые мне уже довелось преодолевать, в моей судьбе появилась не напрасно. И было бы крайне опасным расценивать ее как заслугу или как повод для отдыха.

Но обязательно нужно отдать должное Сергею Михайловичу Шахраю: решая судьбу человека, иногда кардинально, он мало задумывался над собственными выгодами и, пользуясь серьезным политическим влиянием в Кремле, вовсе не пытался сколачивать политическую команду из благодарных ему людей. Собирал людей и действовал лишь во имя государственных интересов.

Далеко не все отличались таким бескорыстием.

***

Мы общаемся с ним и сегодня. Дружим семьями и, кажется, неплохо узнали друг друга. Это умный, отлично образованный человек, которому легко дается анализ живой политической ситуации и умение видеть ее в перспективе. Надежный товарищ, от которого нечего ждать удара в спину. Думаю, у Сергея в политике еще все впереди: это молодой, энергичный человек, теперь уже прошедший серьезную школу государственной работы.

Я никогда не видел Шахрая подобострастным или утратившим чувство собственного достоинства: ни на войне, ни в коридорах власти. Даже, когда были не самые лучшие для него и для страны дни. В октябре 1993 года этот вице-премьер правительства России вовсе не от растерянности звонил мне: “Что вы считаете необходимым для нормализации обстановки? Я имею в виду действия правительства РФ...” Так действует Сергей Шахрай — методом мозговых штурмов в кругу информированных и неординарных людей. Удивительно то, что многие наши предложения ему удавалось реализовывать через председателя правительства, а иногда — и через президента России.

В переводе с чиновничьего языка на русский “реализовывать” — это облекать те или иные предложения в форму юридически корректных постановлений и указов. Ведь они обязательны для исполнения. Можно было не сомневаться, что Шахрай не оставит без внимания ни одной дельной мысли.

Другое дело, что далеко не все было во власти самого Шахрая.

Какой бы противоречивой ни была политическая ситуация сразу после событий в Москве осенью 1993 года, она таила в себе соблазн решить весьма злободневную для России проблему ее административно-территориального устройства. Это не значит, что следовало единым махом отменить сложившиеся реалии, когда в правах субъекта Федерации уравниваются и многомиллионные республики, и малонаселенные автономные национальные округа. Но нужно было заявить в новой Конституции РФ, что будущее административно-территориальное устройство России видится не в национально-территориальном, а в территориально-экономическом принципе деления страны, когда субъектом Федерации становится регион, не только исторически сложившийся, но и экономически состоявшийся.

На мой взгляд, достаточно было одной этой фразы в Конституции, обозначавшей ближайшие намерения государства, чтобы перечеркнуть иллюзии тех политиков, что сделали себе имена на теме национального суверенитета. И вселить надежды в тех россиян, которые, несмотря на национальные различия, ощущают себя единой нацией. Нацией, способной преодолеть и бедность, и войну, и чувство безысходности.

Все это я высказал Сергею Шахраю, и он, как мне кажется, вполне разделил мою озабоченность. В то время я не имел допуска на этажи власти, где обсуждались такие принципиальные и в то же время деликатные вопросы, и все, что мог — так это высказать Сергею свою принципиальную позицию в надежде, что она будет обсуждена или хотя бы принята к сведению. В нынешней Конституции нет и намека на подобные декларации, хотя именно сегодня, когда создание федеральных округов стало реальностью, эта когда-то ненаписанная строка являлась бы безупречным юридическим основанием действий президента России.

***

Как уже говорилось, министр предложил мне вылететь в Москву 29 декабря 1992 года. Ерин поинтересовался моим мнением, кому из опытных генералов я мог бы передать командование группировкой. После обсуждения остановились на кандидатуре генерала Павла Маслова, прошлогоднего выпускника Академии Генерального штаба и бывшего армейца-танкиста, который перешел во внутренние войска и теперь служил заместителем начальника Управления ВВ МВД РФ по Западной Сибири. В нем я был абсолютно уверен. Это грамотный, очень собранный офицер, ставший впоследствии не только главнокомандующим ВВ, но и начальником штаба МВД России. Павел был срочно вызван из Новосибирска во Владикавказ и с успехом продолжил начатое дело.

30 декабря министр Виктор Ерин официально представил меня в качестве командующего внутренними войсками. Сам я по этому поводу не испытывал никаких иллюзий: в иных условиях — в условиях стабильного мира — я вряд ли бы стал командующим и, уж тем более, министром внутренних дел. Так что выбирали меня не люди, а само время, требовавшее немедленного появления специалистов с боевым опытом, которые, быть может, и не являлись мастерами аппаратной интриги, но прекрасно представляли себе те военные опасности, с которыми непременно должно было столкнуться государство уже в ближайшее время.

С такой же настойчивостью среди высших и старших офицеров внутренних войск я искал теперь соратников и единомышленников, на которых можно было опереться в масштабной работе. Надо было сделать внутренние войска по-настоящему мобильной, грозной силой, способной противостоять хорошо вооруженным отрядам сепаратистов. С одной стороны, вполне боеспособные полки, бригады, дивизии оперативного назначения в войсках уже имелись, как, впрочем, и несколько отрядов специального назначения. Они очень хорошо зарекомендовали себя, действуя в районах вооруженных конфликтов. Но их по-прежнему было мало.

Выход напрашивался сам собой: передав функции охраны исправительных учреждений Главному управлению исполнения наказаний МВД России — формировать новые части ВВ оперативного назначения на базе бывших конвойных частей и их военных городков. Понимали, что какая-то часть офицеров и прапорщиков — специалистов конвойной службы — не решится менять привычный уклад жизни и обязательно перейдет на службу в ГУИН. В то же время мы были готовы к тому, что многие профессиональные военные, имеющие общевойсковую подготовку, захотят переменить судьбу и влиться в новые части оперативного назначения. Психология этих людей была мне понятна, и я знал, что после соответствующей доподготовки мы получим грамотных командиров, на которых можно будет положиться в бою.

Такое решение было принято, и в этом смысле знаковым событием для войск стало то, что, по моему предложению, в новом курсе стрельб для внутренних войск впервые не осталось места для мишеней, которые олицетворяли собой бегущего заключенного. Эта страница истории ВВ была закрыта. Надеюсь, навсегда.

Среди ближайших соратников, конечно же, был и генерал-майор Анатолий Романов.

Зная его надежность, я предложил Анатолию высокую должность в командовании внутренних войск, но он, человек очень честный, засомневался в том, что справится, и ответил мне так: “Спасибо за доверие, но должность заместителя по боевой подготовке мне все-таки ближе: войска нуждаются в ее совершенствовании, в новой программе, а в организации учебного процесса я все-таки разбираюсь”.

Я вынужден был согласиться с таким веским аргументом.

Именно заместителем командующего по боевой подготовке и стал Романов в начале 1993 года, и немало сделал, чтобы внутренние войска МВД России стали быстро прибавлять в профессионализме. Сказывалось, что в самом начале офицерского пути, более десяти лет, Анатолий прослужил в Саратовском училище, пройдя путь от курсового офицера до преподавателя.

Но, строго говоря, мы все тогда очень напряженно учились. И не только воевать. Те, кому памятны эти годы, легко припомнят и всеобщее безденежье, и политический разлад в обществе, и чувство безысходности, которое в обстановке экономических преобразований того времени ни на минуту не покидало большинство наших соотечественников.

Чувствовалось: человеческое ожесточение, непримиримость, жестокость проявляются все чаще, и это вряд ли закончится добром... Внутренние войска — не остров, где можно скрыться от моровых поветрий, а часть общества со всеми его болезнями и проблемами. Не скрою, для меня в ту пору казалось очень важным, чтобы солдаты и офицеры в этом сопротивлении трудностям и лишениям не ожесточились бы сами. Чтобы не растащили их ни ушлые политиканы, ни гангстеры, бравирующие легко нажитыми деньгами. Чтобы не заблудились они в круговороте политических фраз, митингов и сходок.

Конечно, никто над душой солдат и офицеров не стоял. Просто была надежда, что чувство долга и человеческая порядочность этих людей так высоки, что исключают самую возможность предательства.

Так оно и случилось. Хотя начавшийся 1993 год стал для внутренних войск и для всей России годом особых испытаний. И в том, что были они скоротечны и не окончились многотысячными жертвами — есть доля заслуги военнослужащих внутренних войск.

Но об этом следующая глава...