Лепестки

“Пиона”

Впервый же отпуск, который полагался мне по службе, мы с Валей поехали на Ставрополье. Хотелось показать ей наши места, родных и близких мне людей. Обрадованный нашим приездом отец без колебаний протянул мне ключи от своего “Москвича-405”. В то время личный автомобиль был редкостью, и отец искренне гордился, что право на его приобретение получил в награду за производственные достижения.

Конечно, сразу же было решено, что я обязательно свожу Валю в Элисту, столицу Калмыкии. Этот большой по нашим меркам город располагается всего в 90 километрах от села Дивное, нашего районного центра. А быть может, сама судьба вела нас туда. Ведь одним из первых людей, встретившихся нам с Валей на улицах Элисты, был мой однокашник по училищу — калмык, старший лейтенант Сергей Мучеряев, выпущенный лейтенантом на год раньше меня. К тому же еще совсем недавно мы встречались с ним в Свердловской области, где он командовал взводом, а я, будучи курсантом, проходил стажировку.

Оказалось, что Сергей не случайно находится в Элисте: он перевелся сюда на службу в отдельный батальон, который только-только был сформирован. Если говорить точнее, кроме нескольких офицеров, батальон существовал пока только на бумаге. Его штаб размещался в здании дирекции кирпичного завода, и Сергей предложил мне встретиться с комбатом.

Офицеров в батальоне не хватало, многие должности оставались вакантными, в то время как пределом моих собственных мечтаний в то время была должность командира отдельного взвода — она давала возможность поступать в Академию имени Фрунзе.

Учиться мне хотелось. К тому же учеба в академии была непременным условием движения по служебной лестнице. Другое дело, как представлял я себе, будучи лейтенантом, эти заоблачные карьерные вершины... Самой высокой, почти недостижимой целью мне казалась должность командира полка где-нибудь в далеком будущем. Или, например, хотя бы должность комбата, которую мог заслужить я после долгих лет честной и беспорочной службы. Подобно подполковнику Николаю Ползикову, командиру того батальона, в который привел меня для знакомства Сергей Мучеряев.

Николай Федорович Ползиков, полагаясь на рекомендацию Сергея, сразу же предложил мне должность командира отдельного взвода и вызвался походатайствовать о моем переводе в Калмыкию. Тем более, что этот перевод не подразумевал для меня никаких служебных поблажек и житейских удобств. Наоборот, предстояла интересная, но очень тяжелая и ответственная работа по формированию, размещению и слаживанию воинского коллектива. Именно поэтому Ползиков набирал в батальон молодых и энергичных офицеров, которые, по его мнению, могли справиться с этой задачей. И всячески способствовал их переводу в свой батальон.

После возвращения из отпуска я прослужил в Рославле немногим более двух месяцев. Командир Смоленского полка майор Драгунов, когда пришли документы о моем переводе, с некоторым сожалением сказал, что он сам имел на меня виды. Но, конечно, не возражает, если речь идет о назначении на должность, которая давала мне возможность поступать в академию. На прощанье пожелал удачи, и уже в начале июня 1968 года я приступил к выполнению новых для себя служебных обязанностей.

Отдельный взвод, который я принял, состоял из чуть более сорока молодых солдат, размещенных по причине отсутствия казармы в вагончиках и палатках. Это была работа, где нужно было на пустом месте как-то обустраивать солдатский быт и организовывать службу. Поэтому у любого командира отдельного взвода в таких условиях появлялось множество интересных с точки зрения военной профессии задач. Во-первых, это слаживание взвода, в котором волей судьбы оказались только солдаты-первогодки. Во-вторых, по-настоящему трудные условия этой службы, когда в твоей войсковой части еще нет ни казарм, ни учебных городков, ни бани, ни строевого плаца. Это жизнь и служба, начатая с чистого листа. И только от твоих собственных знаний, воли и труда зависит, станет ли весь батальон и твой взвод, в частности, по-настоящему боевым коллективом.

Само название — “отдельный взвод” — предполагает особую самостоятельность и ответственность его командира. Все, включая воспитательную и политическую работу — находится в его руках. Все подчинено его воле, и за все он в ответе. Без всяких скидок отвечает он за выполнение служебной задачи, за оружие, за каждую солдатскую жизнь. Я рад, что именно такая школа досталась мне в самом начале моей службы. Хотя сейчас мне кажутся смешными и наивными мои тогдашние мечты о том, что я обязательно отосплюсь, когда стану командиром роты...

Кажется, при такой жизни Вале, которая вскоре должна была родить нашего первого ребенка, лучше всего было оставаться в Рославле. Но я знал, что она очень переживала за меня, пока я осваивался на новом месте. Мы любим друг друга и очень скучаем, если даже ненадолго расстаемся. Поэтому вскоре она написала мне, чтобы я приехал и забрал ее в Калмыкию. Так мы и поступили в августе 1968 года. Я привез Валю 3 августа, а уже через неделю, 11 августа, в Элисте у нас родился сын Сергей.

Жилье, которое подыскало мне командование, представляло собой комнату в общежитии для так называемых “химиков” — людей, условно освобожденных из заключения. Понятно, что никаких особых удобств там не было. К тому же достался нам самый верхний этаж. Так что все дожди, проливавшиеся на этот дом, обязательно попадали и в нашу комнату. В некоторых местах вода капала, в других — лилась ручьями. Чтобы не промокнуть, поверх одеяла на железной армейской кровати расстилался большой кусок полиэтиленовой пленки, который выдерживал любые потоки воды. Точно такое же укрытие, в котором важную роль играла моя плащ-накидка, устраивали мы и над кроватью родившегося старшего сына. Я не исключаю, что именно это предопределило одну из лучших черт его характера — спокойное отношение ко всем передрягам пехотной жизни. Палаточный быт офицера у него в крови, и нет таких неудобств, которые могли бы его удивить или вызвать его недовольство.

Конечно, в моих словах есть доля иронии, но следует признать, что все эти житейские проблемы вовсе не казались трудными и никоим образом не могли поколебать нашего с Валей счастья: вместе с Сережей мы становились настоящей, полноценной семьей, у которой было надежное будущее.

11 августа, когда, сдав дежурство по батальону, я приехал домой, Вали уже не было. Но комендантша из общежития была в курсе событий. Сообщила: “Вашу жену увезли в роддом”. Конечно, уже скоро я стоял под окном палаты, в которой находилась Валентина. Она успела бросить мне в форточку короткую записку: “Толик, миленький, я рожаю. К утру жди Сережку”.

Но терпения у меня хватило только до девяти вечера.

На всякий случай позвонил в роддом. На другом конце провода сверились с какими-то записями и сказали: “У вас родился сын”. Надо ли говорить, какие чувства были испытаны мной в эту минуту и в последующие часы, когда, совершенно счастливый, я бегал вокруг запертого на ночь роддома без всякой надежды попасть туда, где Валя уже, возможно, держала на руках моего сына. Сына! Товарищи мое состояние отлично понимали. Быстро собрали стол, налили вина в стаканы, поздравили. И как поздравили — качали, подбрасывая вверх! Любой мужчина, ставший отцом, помнит высокое чувство гордости, которое приходит в такое мгновение.

Это случилось в воскресенье, 11 августа, пришедшееся по советской традиции на один из многочисленных профессиональных праздников — День строителя. А на следующий день, в понедельник, я, начищенный и торжественный по поводу обретенного отцовства, отправился на службу. В том месте, где обычно останавливался автобус, развозивший офицеров, случайно встретил одного знакомого мне калмыка. Он сразу же заметил это мое новое состояние души: “Наверное, произошло что-то хорошее?” — предположил он. Я скрывать не стал: “Сын родился. На День строителя подгадал. Наверное, — пошутил я, — будет строителем”.

Этот калмык, человек пожилой, конечно, поздравил меня, но на прощанье сказал загадочную фразу: “Хорошее имя, хорошее...” Он, наверное, подумал, что своего Серегу я назову Строителем, как это было в традиции некоторых народов СССР, которым пришлись по душе звучные слова новой эпохи — Инженер, Пионер или, например, Госбанк. Возможно, он решил, что я поступлю точно так же.

Второй сын — Виктор — родился 25 февраля 1975 года, когда уже после окончания Академии им. Фрунзе я служил комбатом в поселке Южном под Волгодонском. До районного центра, где был роддом, напрямую было всего двенадцать километров. Однако эта дорога, тянувшаяся вдоль рисовых чеков, зимой раскисала так, что и трактор преодолевал ее с трудом. Если ехать в объезд, то получалось уже километров шестьдесят, и, посовещавшись с Валей, я принял решение не рисковать понапрасну. Рожать она поехала в Рославль, на родину.

Настроение у Вали было такое: “Хорошо, если бы родилась дочка...” Я, конечно, всячески с ней соглашался, хотя почему-то был уверен, что родится все-таки сын. Поэтому я ничуть не удивился, когда в самую отдаленную роту нашего батальона, где я находился в командировке, пришла кодограмма от начальника штаба с этим известием. Утопая в зимней деревенской грязи, которая едва не заливалась в голенища сапог, отправился на почту. Дал короткую телеграмму, текст которой отчасти напоминал те пророческие слова жены, которые однажды она написала в записке, выброшенной из окна родильного дома в Элисте: “Валюша, милая, спасибо за сына. Не волнуйся — следующей будет дочь”.

Все наши слова и желания сбудутся именно так, как мы и загадывали. В 1981 году, уже в Белоруссии, у нас родится Наташа.

Говоря о наших детях — я всегда испытываю чувство гордости. И вовсе не потому, что они являются моим продолжением и носят мою фамилию. Они уже состоялись как личности. Каждый из них идет по жизни самостоятельно. Собственным трудом, упорством, умом добиваясь на службе и в учении прочных позиций и уважение товарищей.

Когда случается так, что все дети собираются дома вместе и мы садимся за стол, я могу вспомнить почти каждый день их жизни.

***

Сыновья... Оба офицеры. Сегодня Сергей — полковник, а Виктор — старший лейтенант. Наша кочевая жизнь и детство, проведенное в гарнизонных военных городках, предопределило их собственную судьбу. Еще в школе на вопрос учительницы: “Как ходят гуси?”, Сергей уверенно отвечал: “Строевым шагом!”

Они быстро приобрели солдатские навыки. Вместе с моими солдатами они дневали и ночевали на полигоне, стреляли из всех видов оружия, будучи пятиклассниками, метали боевые гранаты.

Точно так же, как обучал этому солдат, я учил сыновей, как правильно взять гранату, как выдернуть чеку, как произвести бросок, чтобы разорвавшаяся граната не покалечила тех, кто находится рядом. В принципе это обычное обучение солдатскому ремеслу, но я-то знал, что подобное испытание очень много значит для человека.

При всей своей занятости я внимательно следил за тем, как растут и учатся сыновья. Разумеется, без всяких сомнений я присоединялся к ним, когда надо было смастерить ракету или бомбу или разгромить из рогатки армию бумажных солдат. Но за проступки наказывал строго. Особенно не прощал обмана. Учил постоять за себя. Однажды, когда мы с Сергеем, занимаясь физической подготовкой, висели на турнике вниз головами, из его кармана выкатилась мелкая монета. Я знал, что на школьный обед ему были выдано больше денег. Поинтересовался, где они. Выяснилось, что у Сергея их отняла компания ребят постарше — те, кто тряс мелочь у малышей и слыл хулиганами.

“Значит так, — сказал я Сергею, — разбираться я не буду. Все сделаешь сам. Из этой команды ты выбираешь самого здоровенного, подходишь и бьешь прямо в нос...”

Не знаю, так ли он поступил, но больше у него никто ничего не отнимал.

Не удивительно, что Сергей, подрастая, уже и не мыслил себе иной судьбы, кроме как судьбы офицерской. После восьмого класса поступил в Минское Суворовское училище, потом — в Высшее общевойсковое командное училище в Петродворце. Он — человек абсолютно пехотного склада. Боец. Настоящий командир своим солдатам. Мне нравится, что так же решительно, как он это делает на службе, Сергей строит и свою личную жизнь.

Переходя с третьего на четвертый курс высшего военного училища, он высказал мне, тогда служившему в Минске командиром дивизии, свое желание жениться на знакомой девушке. На это я ему честно ответил: “Сережа, сейчас твоя женитьба не ко времени. Я поступаю в Академию Генштаба, предстоит переезд. Еще не знаю, где и как мы будем жить в Москве. Было бы лучше, если бы твоя свадьба состоялась через год, когда ты окончишь учебу”.

Тогда он со мной согласился. Но в том, что его намерения были серьезными, я убедился, узнав, что он тайком выпытывал у Вали, не пожелтеет ли за год уже купленное свадебное платье.

Но, видно, любовь и молодость взяли свое. В сентябре, как только я освоился в Москве в качестве слушателя Академии Генерального штаба, от Сергея пришло письмо: “Дорогие родители, умоляю, пожалуйста, разрешите мне жениться!”

Валя, когда я пришел с занятий, с улыбкой мне это письмо протянула. Я прочитал и сказал: “Хорошо, давайте соберем семейный совет. Будем решать, что делать: разрешить или не разрешить. Как решит совет, так и поступим”.

Собрались. Виктор высказался однозначно: “Конечно, разрешить”. Семилетняя Наташа тоже за Сергея заступается: “Все женятся. И он пусть женится...” Тут мы с Валей наконец рассмеялись, и я прямо на письме красным фломастером размашисто нанес свою отцовскую резолюцию “РАЗРЕШАЮ!” и расписался. В тот же день письмо мы отослали обратно. А вскоре поехали на свадьбу в Ленинград. Итогом этих событий стала крепкая Сережина семья, рождение моей внучки.

После окончания училища Сергей получил назначение в Германию и за очень короткое время сделал там вполне приличную карьеру, дослужившись за четыре года от командира взвода до начальника штаба батальона. Ведомства у нас с ним были разные: у него — Министерство обороны, у меня — Министерство внутренних дел. Так что никто не может упрекнуть меня в том, что я каким-либо образом содействовал успешной службе Сергея в его армейской мотострелковой части. Всего он добился сам. А его военная судьба в полной мере повторяла судьбу самих Вооруженных Сил СССР и России, включая все мыслимые и немыслимые сложности, которые только могли ожидать офицера в период распада страны.

Вернувшись из Германии, он сам попросился служить во Владикавказ, решив для себя, что он обязательно должен быть там, где труднее всего. Сергей только одного не ожидал, что во Владикавказе его, начальника штаба мотострелкового батальона, будут назначать в наряд дежурным по контрольно-пропускному пункту. Дивизия, где он служил, как и все Вооруженные Силы, в то время переживала не самые лучшие времена.

За этим занятием я и застал Сергея, когда, будучи командующим внутренними войсками, приехал во Владикавказ проверять нашу войсковую оперативную группировку. Ее штаб находился на территории военного городка Министерства обороны, где служил мой сын. Сели, поговорили. Сергей честно высказал все свои обиды: “Папа, ты, конечно, меня извини, но я не для того учился, чтобы открывать ворота. Это работа для рядового солдата, а не для кадрового офицера”. То есть он дал мне понять, что собирается переменить судьбу.

Я не стал его переубеждать. Спросил только, чем он намерен заниматься в будущем. “Думаю, бизнесом”, — ответил сын. “Ну хорошо, бизнесом... Будь по-твоему”, — согласился я и воздержался от каких бы то ни было родительских советов. Взрослый сын принял решение. Нравится оно мне или нет, но я должен отнестись к нему с уважением. В конце концов сама жизнь расставит все по своим местам. Я был спокоен хотя бы потому, что вырастил умного, трудолюбивого, волевого человека, который никогда не станет жить за чужой счет и никому не даст себя в обиду.

Вскоре Сергей уволился из армии и отправился пробовать свои силы на ниве свободного предпринимательства.

Прошло месяца три, прежде чем мы увиделись с ним снова: Сергей приехал в Москву на мой день рождения.

Опять сели друг против друга. Теперь я был вправе потребовать отчета: “Давай, рассказывай, каких успехов добился в бизнесе? Какие планы строишь на будущее?”

Сергей подробно рассказал о том, как складываются у него дела. Не ныл, не жаловался на трудности. Наоборот, говорил с воодушевлением человека, который не жалеет о принятом решении и даже имеет какие-то виды на успех. Но я — человек прямой, и свое мнение по поводу этих занятий скрывать от сына не стал: “Серега, — сказал я ему, — твое воинское звание — капитан. Но, как мне кажется, в бизнесе ты даже на унтер-офицера не тянешь... Даю тебе месяц сроку, чтобы ты обдумал мое предложение. Я готов взять тебя во внутренние войска, но, извини, только на должность, соответствующую твоей подготовке”.

Видимо, мои зерна упали на подготовленную почву. Здесь, в Москве, Сергей увиделся со своими сверстниками: кто-то из них уже поступил в академию, кто-то получил очередное звание или более высокую должность. Товарищи продолжали служить, все их разговоры так или иначе касались военной службы и офицерских забот, к которым сам Сергей, получается, уже не имел никакого отношения.

Вроде как чужой.

Еще и трех месяцев не прошло с тех пор, как Сергей расстался с армией, но его уже заело самолюбие.

Наутро, когда пришло время прощаться — Сергей уезжал в Ростов-на-Дону, — я, памятуя о нашем разговоре, ему напомнил: “Позвоню ровно через месяц...” Сын внимательно на меня посмотрел и ответил так, как если бы все уже хорошенько обдумал и принял бесповоротное решение: “Пап, звонить не надо. Я согласен!”

Меня могут упрекнуть, дескать, нашел командующий войсками место для собственного отпрыска... Да, Сергей пошел служить в войска, которыми командовал его отец. Но не следует сбрасывать со счетов и следующие обстоятельства: пошел служить он в Северо-Кавказский округ внутренних войск. Пошел служить накануне первой чеченской войны.

И, как было обещано — на должность, соответствующую его подготовке.

Именно на Северном Кавказе очень быстро пригодились его пехотные навыки и даже его опыт службы в той самой 19-й мотострелковой дивизии Министерства обороны, откуда совсем недавно он ушел на вольные хлеба. Во время ввода войск в Чечню в декабре 1994 года Сергей находился на Назрановском направлении. Будучи офицером связи, он отвечал за взаимодействие внутренних войск и частей этой армейской дивизии. Ведь многих ее офицеров он знал лично, хорошо разбирался в тактике мотострелковых войск.

Это Назрановское направление можно назвать одним из самых сложных — там федеральные войска продвигались с трудом и часто оказывались блокированными.

В то время я находился на другом участке, но отлично представлял, как им достается и, не скрою, очень за Сергея волновался. Впервые в жизни я оказался в положении человека, который должен смириться с тем, что его сын воюет. И воюет по-настоящему — на передовой. Иной раз в своем генеральском вагончике ворочался по ночам.

Вот тогда и сказал: “Будь ты проклята, эта война!..”

***

Я понимал, как переживала Валя за нас с Сергеем. Ведь там, в Москве, она и вовсе была отрезана от всякой информации.

При этом я не испытывал никаких сомнений: раз Сергей воюет, то не может идти речи о том, чтобы перевести его в безопасное место. Во-первых, в таком положении оказался не я один: у нескольких знакомых мне генералов сыновья также уходили в бой. У некоторых, к сожалению, погибали. Во-вторых, в российской истории было немало примеров, когда отцы вместе с детьми участвовали в сражении. Вспомнить того же генерала Раевского, который во время Отечественной войны 1812 года, под Могилевом, шел в атаку вместе с двумя сыновьями. Это ответ людям, которые упрекали российских военных в том, что их собственные дети надежно упрятаны по тылам.

Все, что я мог сказать Вале, когда удавалось переговорить с ней по телефону: “Все нормально. Ты не волнуйся. Выкинь из головы все тревоги...”

Но не скрою: была и отцовская гордость за сына, разделившего со мной все невзгоды, поражения и победы этого военного похода. Во всяком случае я мог не прятать глаз от матерей и отцов, чьи сыновья так же, как мой Сергей, выполняли в Чечне тяжелую и опасную солдатскую работу. Участвовали в боевых операциях. Несли службу на блокпостах. Водили машины по военным дорогам, ежесекундно рискуя попасть в бандитскую засаду или подорваться на мине. И как бы ни была тяжела такая ноша — рука об руку идти по войне со своим сыном, — это все-таки лучше, чем краснеть, как некоторые другие генералы, за своих непутевых детей.

Вскоре мне удалось повидаться с Сергеем. Я летел в вертолете в Западную группировку, но по пути на несколько минут приземлился там, где по моим расчетам должен был находиться капитан Куликов. Привез ему свитер, бронежилет, бутылку водки и палку копченой колбасы. Времени было в обрез, поэтому обнялись наскоро. После чего я ему выдал свое отцовское напутствие: “Давай, сынок, воюй!..”

Позже Сергей рассказывал мне, что его сослуживцы поначалу подумали, что я заберу сына с собой. Что, дескать, не выдержал генерал Куликов... Так ему и сказали, когда после моего отлета по-товарищески была разлита по армейским кружкам эта водка и наскоро порезана колбаса. На них мое отцовское благословение произвело сильное впечатление. А сам я на этом скромном фронтовом застолье был ими помянут добрыми словами.

Но свой собственный авторитет он честно зарабатывал сам. И медаль “За отвагу”, и орден Мужества. И звездочки на погонах. И продвижение по службе: через некоторое время стал он командиром одного из отрядов специального назначения внутренних войск.

Шло время. И однажды на мой стол (я был уже министром) легло представление на досрочное присвоение майору С.А. Куликову воинского звания “подполковник”. В бумаге все было обосновано: храбрец, ходит по неприятельским тылам, уверенно руководит отрядом! Все законно. Многие воюющие офицеры получают звания досрочно.

Прочитав эту бумагу внимательно, я, тем не менее, тут же, в углу, поставил свою резолюцию “Отказать!” И хотя служил Сергей действительно хорошо, но мой поступок был вполне оправдан: я считал, что ни у кого не должно появиться повода для упрека, что я как-то участвую в продвижении собственного сына. Будь он хоть образцом отваги и мужества. Другое дело, если бы был полностью выслужен срок, после которого присваивается очередное воинское звание.

Появился даже повод для шутки, когда после моей отставки Сергей все-таки досрочно получил звание подполковника. Его присвоил уже новый министр — Сергей Степашин.

Узнав, что это произошло, я сказал сыну: “Тебе не кажется, Сережка, что новый министр лучше старого?” И мы засмеялись, понимая, что наш давнишний разговор о его переходе во внутренние войска был и правильным, и своевременным. Теперь у Сергея опыт командования отрядом специального назначения (Далее — ОСН. — Авт.) “Скиф”, отличный боевой опыт. За плечами оконченная с золотой медалью Военная академия имени Фрунзе.

И сегодня он на войне. Приходится опять за него волноваться, особенно когда получаешь вот такие фронтовые сводки: “9 января 2000 года в районе населенного пункта Джалка на территории Чеченской Республики военнослужащими внутренних войск из состава ОСН “Скиф” Северо-Кавказского округа ВВ МВД России были предприняты действия по прикрытию попавшей в засаду тыловой колонны внутренних войск. Несмотря на то, что в ходе боя подбит и полностью сгорел один БТР отряда, военнослужащие ОСН “Скиф” под огнем противника смогли обеспечить прорыв нескольких автомашин колонны. Причем наводчик подбитого БТР вел огонь по бандитам и покинул боевую машину только после четвертого попадания из вражеского гранатомета. Командир отряда подполковник С.А. Куликов умело руководил действиями подчиненных и лично из гранатомета уничтожил огневую точку противника...”

Позже, после отставки, когда никто бы не стал меня упрекать в протекции собственному сыну, я предложил Сергею переехать на службу в Москву. “Давай, — сказал я ему. — Мне не откажут. Будем вместе”. Но он наотрез отказался. А в поддержку собственных слов привел очень достойный аргумент: “Я — человек военный. Куда пошлют, туда и поеду. Но сегодня Северо-Кавказский округ для нормального офицера является весьма перспективным местом. В том плане, чтобы воинские звания получать, как и полагается в окопах, а не в тылу”. И я с ним легко согласился.

Сейчас Сергей продолжает службу в округе. Недавно стал полковником. Виктор пошел по стопам брата: тоже поступил в Минское Суворовское училище. Причем перед поступлением выяснилось, что он может туда и не попасть, так как возникли некоторые проблемы со зрением. Все, что касается ума и здоровья — я просто не сомневался в успехе. И учился он хорошо, и спортивный разряд имел по плаванию. А тут возникла такая ситуация, что ему запросто могли дать от ворот поворот.

Когда Виктор вернулся после прохождения медкомиссии с этим известием, совершенно случайно дома оказался Сергей, в то время уже офицер, служивший в Германии. Он сопровождал в Союз уволенных в запас солдат и на обратном пути на сутки заскочил домой.

Разумеется, Сергей тут же взялся хлопотать за брата. Повел его в военкомат, быстро отыскал офицера, ответственного за набор абитуриентов. Выяснилось, что и он, подобно Сергею, также бывший минский суворовец. Слово за слово, нашли они общий язык, и военкоматовец подписал необходимое заключение о годности Виктора к учебе в Суворовском училище. Поступление туда прошло успешно, как, впрочем, и дальнейшая учеба сына, к которой он всегда относился с прилежанием и охотой. Когда же пришло время выбирать высшее военное училище, Виктор со мной посоветовался: “Я в пехотное не хочу. Пап, я бы хотел в инженерное...”

Поразмышляв, я согласился с его доводами. Виктор хорошо знает математику, имеет склонность к логическому мышлению и хорошие технические навыки. В то же время было ясно, что ему не по душе административная работа. Но в разговоре с ним я поднял планку повыше: “А что ты думаешь по поводу поступления в Академию ракетных войск стратегического назначения им. Дзержинского в Москве?” У Виктора загорелись глаза: “Было бы здорово! Но ведь туда и попасть непросто”.

Я легко его обезоружил: “Какая разница, куда сдавать экзамены. Представь себе, что есть некий государственный университет в областном или республиканском центре и есть Московский государственный университет имени Ломоносова. Названия у всех одинаковое — “университет”. И программы обучения, скорей всего, несильно друг от друга отличаются. Однако есть одно существенное отличие, какой диплом у тебя в кармане. Я имею в виду не престижность университета, а качество тамошнего преподавания”. “Конечно, есть!” — согласился сын.

Знаменитая Академия РВСН им. Ф.Э. Дзержинского, ныне Академия Петра Великого, одно из старейших военных учебных заведений России, конечно, была тем местом, где следовало проявить и ум, и настойчивость. Виктору это вполне удалось: экзамены он сдал хорошо и был зачислен на первый курс инженерного факультета.

Поначалу пришлось нелегко, но вскоре он втянулся. Да так, что уже после третьего курса сумел совместить учебу в военной академии с учебой на экономическом факультете в Московском государственном социальном университете. И подросшую сестру Наташу убедил пойти туда же. И я подозреваю, что, добиваясь этого, он там действовал не менее активно, как в свое время Сергей в белорусском военкомате...

Конечно, я имею в виду не протежирование, а силу убеждения. Тем более, что Наташа училась в школе хорошо, и у нас с Валей никогда не возникали сомнения в том, что она продолжит учебу. Другое дело, что с помощью Виктора она выбрала будущую профессию, которая в полной мере отвечает складу ее ума и ее характеру. Сегодня Наташа успешно учится сразу на двух факультетах одновременно — на экономическом и на юридическом.

“Дети — зеркало семьи, — часто повторяю я. — Надеюсь, нам с женой не придется заканчивать жизнь в доме для престарелых”.

Единственная проблема, которая возникла у Виктора в конце его учебы в академии, была связана с тем, что сокращающиеся Вооруженные Силы уже не нуждались в таком количестве новоиспеченных офицеров. Иные лейтенанты, едва получив погоны, были вынуждены увольняться.

Виктор был в академии на хорошем счету. Долгое время никто и не догадывался, что он — сын командующего внутренними войсками, а позже министра внутренних дел. Об этом, конечно, знал начальник академии генерал Юрий Плотников. Он не раз высказывал мне благодарность за сына, отмечая, что его учебные дела заслуживают похвалы, а среди товарищей сержант Куликов пользуется авторитетом. Тем не менее проблема дальнейшего выбора пути стояла остро. По моему совету Виктор перешел на службу в МВД. Однако тогда, когда меня самого в МВД уже не было. Сегодня у него там ответственная работа, в которой пригодились его аналитические способности, технические и экономические знания.

Рассказывая о детях, я несколько забежал вперед в своем повествовании. Но лишь оттого, чтобы подчеркнуть, как много значит для меня моя семья. Чтобы высказать, как я горжусь своими сыновьями и дочерью. Как особенно благодарен своей жене Валентине, положившей столько труда и любви, чтобы выросли они настоящими людьми. Служба отнимала у меня почти все время. В иные годы, особенно когда обострялись вооруженные конфликты, я проводил в командировках более двухсот суток, то есть две трети года. Что тоже в нашем семейном кругу становилось поводом для шутки: дескать, мое отцовское воспитание заключается в том, чтобы к 31 декабря вернуться из командировки, пересчитать детей и вывести остаток на 1 января.

***

Любовь и доверие — вот то, что лежит в основании моих взаимоотношений с детьми. Я рад, что они платят мне тем же и всегда делят со мной мои радости и огорчения. Несмотря на то, что у сыновей уже подрастают свои дети, мы продолжаем оставаться очень сплоченной семьей. Точную формулу этой простой человеческой зависимости неожиданно вывел Сергей в те дни, когда я командовал Объединенной группировкой федеральных войск в Чечне, а наши войска выбивали из города Грозного остатки бандформирований.

Это было тяжелое время. В Чечню мы входили порознь и, конечно, видеться не могли, так как фронтовые пути капитана и генерал-полковника по понятным причинам пересекаются нечасто, даже если они и приходятся друг другу отцом и сыном. У каждого своя работа на войне, а на картах, которые лежат в наших полевых сумках — разный масштаб.

Тут уж ничего не поделаешь...

Конечно, Сережа очень беспокоился за меня и за наших оставшихся дома родных. Я хотя бы имел генеральскую привилегию время от времени разговаривать с ними по телефону, о чем капитан Куликов в окопах мог только мечтать. Поэтому, зная мой позывной — “Пион” — он, как только представилась возможность, попытался связаться со мной. Дозвонился до штабного коммутатора, представился и попросил, чтобы его соединили со мной.

Оператор, сидевший на коммутаторе, как это обычно бывает, не придал значения произнесенной фамилии, зато отчетливо услышал воинское звание “капитан”.

И оно не произвело на него никакого впечатления.

Переспросил недоверчиво: “С кем, с кем, говоришь, тебя соединить?” “С “Пионом”! — простодушно подтвердил Сергей.

Связист на другом конце провода только удивился: “Да кто ты такой, чтобы разговаривать с самим “Пионом”?!”

Мой Серега не растерялся. “Ну хорошо, — говорит, — тогда доложите, что это звонит “Лепесток “Пиона”!..”

Так мне и отрекомендовали человека, вышедшего на связь, и я, честно говоря, не сразу сообразил, кто это. Только когда услышал Сережин голос, рассмеялся: надо же, какой находчивый!.. Лучше и не скажешь! Ведь каждый из этих лепестков мне одинаково дорог и в каждом — сокрыта большая надежда, что мой род продолжат честные, смелые, талантливые и трудолюбивые потомки.

***

Забота о детях, о семейном уюте всегда лежала на плечах Вали. Конечно, дети видели, что наши отношения основаны прежде всего на любви и взаимном уважении. Этому они исподволь учились каждый день, и я надеюсь, что в их собственной семейной жизни наш пример обязательно пригодится. Кажется, не стоит повторять, как много переездов с места на место требует профессия офицера. Но где бы мы ни находились, в каких бы условиях ни жили, на новом месте я первым делом мастерил деревянную полку, а Валя обязательно ставила на нее цветы. И сразу же в комнате или в квартире появлялся уют.

Все наши разнообразные коробки и ящики, в которые при переездах мы упаковывали вещи, до поры до времени Валентиной сохранялись в неприкосновенности. И лишь когда мы переехали в девятнадцатый раз, она без совета со мной выбросила их из дома. Как считает она сама: “Это был знак, что с меня хватит...”

После назначения меня министром она не раз шутила, что я не столько ее собственный муж, сколько “муж государственный”. Рабочее напряжение было столь велико, что телефон стал занимать в нашей семье ключевое место. Во-первых, даже в так называемые минуты отдыха он звонил беспрестанно. Во-вторых, общались мы тоже в основном по телефону. В-третьих, телефонный звонок был тем единственным звуком, который мог разбудить меня после многочисленных бессонных ночей. На будильник и уговоры я не реагировал. Тогда Валя, чтобы поднять меня на работу, шла к соседям и набирала наш домашний номер. Вот тогда я моментально вскакивал с постели.

После того, как родилась Наташа, мы решили, что Валя уйдет с работы и полностью посвятит себя семье. Скорее всего, это было мое волевое решение, правильность которого подтвердила жизнь. Подросли дети — умные, талантливые и честные. И очень здорово, что именно благодаря Вале их развитие не было односторонним. То есть элемент полкового воспитания, конечно же, присутствовал, но он умело компенсировался гуманитарными дисциплинами — книгами, музыкой, эстетикой. Вот тут педагогические и музыкальные способности жены сыграли свою роль. Тот же Сергей пишет отличные песни, сочиняя и музыку, и стихи.

***

Наша жизнь в Калмыкии шла своим чередом, однако мечты об учебе в Военной академии им. Фрунзе пришлось на время оставить. За год, пока я обживался в должности командира отдельного взвода, кардинально изменились правила приема: теперь ее слушателем мог стать офицер, имеющий опыт командования ротой.

Это означало, что моя учеба в академии откладывалась года на три или четыре как минимум. Командование ротой — это очень серьезный рубеж в офицерской карьере. Далеко не каждому его доверят. Из нескольких командиров взводов — только лучшему. И то если должность ротного командира окажется вакантной.

В то время движение по службе шло куда медленнее, чем сегодня. Хотя с точки зрения офицеров послевоенной поры, которые “сидели на взводах” по восемь-десять лет, мы “росли” чересчур быстро.

Я очень хотел учиться. И чтобы не потерять несколько лет впустую, решился на довольно рискованное мероприятие — тайное от всех, кроме семьи, поступление в Калмыцкий государственный университет на заочное отделение филологического факультета.

Существовавшие тогда правила запрещали военнослужащим учебу в гражданских вузах, если специальность, которую они там собирались получить, по мнению командования, не способствовала профессиональному росту офицера. То есть военный строитель мог учиться заочно в строительном институте, а политработник, например, в педагогическом. Ну а что я мог сказать командованию в свое оправдание? Как объяснить, зачем филологический факультет университета нужен мне, командиру мотострелкового взвода?

Я не зря остановил свой выбор на этом факультете: люблю литературу и русский язык, историю и философию. Не загадывал наперед, сколько лет или месяцев мне придется поучиться в университете, но был уверен — это пойдет на пользу и мне, и моей службе. Не всякий хороший офицер бывает умницей, но образованному офицеру легче преуспеть в своей профессии. Ведь для своих солдат он не только командир, но и учитель, и законодатель, и даже судья.

Отпуск удачно совпал со временем сдачи экзаменов в университет. Так как гражданский диплом после училища был у меня на руках и в нем были только отличные оценки, мне предстояло сдать лишь один экзамен — сочинение. Я легко написал его на пятерку и от дальнейших экзаменов был освобожден.

Однако, как только прошла установочная сессия, дома раздался звонок: меня вызывали в часть. Я уже было подумал, что открылось мое тайное студенчество, но особо переживать не стал. Время, потраченное мной на преодоление этого барьера, было личным — отпускным. К тому же никакой вины я за собой не чувствовал.

Каково же было мое удивление, когда выяснилась причина этого срочного вызова: меня назначили командиром роты.

Следующая шифровка, появившаяся всего через полгода, уведомляла, что в соответствии с дополнительной разнарядкой мне, старшему лейтенанту А.С. Куликову, предлагается поступление в Военную академию им. Фрунзе. В текущем 1971 году...

Удивительно было и то, что сам я никак не инициировал эти события. Их можно было считать удачным поворотом судьбы. Какому-то неизвестному мне кадровику в Ростове-на-Дону просто попалась на глаза моя служебная карточка.

Ведь что значит “включить в дополнительную разнарядку”? Кто-то вовремя не смог подобрать кандидатуры из офицеров нашей дивизии, которые бы по возрасту, образованию и должности соответствовали критериям. Подобрали, скажем, четырех, а наверху строго спросили: “Почему только четыре? У вас пять мест по разнарядке. Ищите недостающего!” Этим недостающим всего лишь через полгода командования ротой почему-то оказался именно я.

***

Конечно, была радость: ведь я приблизился к своей заветной мечте. Вот только в том, что я являюсь студентом университета (я продолжал учиться и даже сдал зимнюю сессию) — все же решил до поры до времени никому не признаваться. Рассудил так: поступлю — хорошо, не поступлю — продолжу учебу на филфаке.

Потом, когда я уже был зачислен в академию, пришлось рубить эти непростые узлы. Поначалу написал в университет заявление с просьбой предоставить мне академический отпуск, а чуть позже — заявление с просьбой отчислить в связи с убытием в длительную служебную командировку. Совмещать учебу в академии с учебой в университете, находящемся далеко от Москвы, да еще при этом соблюдать конспирацию — я бы не смог при всем желании.

За право поступить в академию шла серьезная борьба. Никаких скидок тут не было. Считалось, что каждый сам кузнец своей судьбы. Тем более, что желающих попасть в эту прославленную военную школу было хоть отбавляй. В то время перечень высших военных заведений был куда менее разнообразным и поступление в Академию им. Фрунзе означало для счастливца переход в иное качественное состояние. Диплом академии значительно расширял командирские горизонты и открывал возможности для блестящей военной карьеры.

Но если ты проваливался на вступительных экзаменах, запросто можно было на всю жизнь заслужить клеймо неудачника. Уже на следующий год при отборе кандидатов тебя могли отодвинуть в сторону. Все барьеры надо было брать с первой попытки.

Отношения между абитуриентами были, как правило, товарищеские, но все понимали: далеко не все выдержат конкуренцию. Нужны подлинные знания. Нужны крепкие нервы. Нужна, как это всегда бывает на экзаменах, и студенческая удача.

До сих пор с улыбкой вспоминаю историю, приключившуюся с казахом, капитаном из внутренних войск Женызом Маминым, поступавшим вместе со мной. Для него эта попытка была второй по счету. И в некотором смысле судьбоносной. В полку его предупредили: “Если не поступишь сейчас, больше у тебя такой возможности не будет”. Самым серьезным препятствием для Женыза являлось сочинение по русскому языку. Выйти из положения он предполагал проверенным в таких случаях способом. Зная, что среди тем сочинения обязательно будет и свободная, на экзамен он прихватил вырезку из вышедшей накануне газеты “Красная Звезда”, где шла речь о Боевом Знамени полка. Он только одного не смог предугадать, что еще четверо абитуриентов, не сговариваясь, прихватят с собой на экзамен и перепишут слово в слово эту статью.

Когда комиссия, проверявшая сочинения, обнаружила на столе пять совершенно одинаковых текстов, уже ничто не могло спасти эту пятерку от короткого и справедливого возмездия. Четверых отыскали быстро и без лишних проволочек отчислили. Такая же судьба ожидала и Мамина, но его просто не нашел дежурный по штабу: обложившись учебниками на берегу реки Нары, Женыз готовился к следующему экзамену. Когда пришло время собираться на обед, его все-таки обнаружили. Спросили: “Это ты сочинение про знамя писал?” “Я”, — признался Мамин. — “Ну все, готовься к отчислению. Четверо уже уехали. А тебя вызывает начальник факультета генерал Петрусь...”

По счастью, кабинет генерала оказался закрытым: начальник факультета сам ушел на обед. Все, что оставалось Женызу, совершенно расстроенному, так это под деревом дожидаться грозного генерала, который должен был решить его судьбу. Но — бывает же такое счастье! — рука вдруг нащупала в кителе скомканный листок бумаги. Это была та самая газетная вырезка!

И еще оставалось тридцать минут до окончания обеда!

Этого времени Мамину хватило, чтобы весь текст статьи выучить наизусть.

Когда же вернувшийся с обеда генерал Петрусь сурово спросил Женыза, не он ли, такой-сякой, является тем капитаном, который написал сочинение “про знамя”, Мамин мог открыто посмотреть ему в глаза: “Я, товарищ генерал! Но передовица так понравилась мне, что я выучил ее наизусть и решил использовать при написании сочинения на свободную тему”.

Петрусь посмотрел на капитана заинтересованно и не поверил: “Что действительно выучил наизусть?” То есть его больше всего волновало, не передрал ли Женыз, как и все остальные, этот текст по шпаргалке. “Так точно!” — ответил Мамин.

Но и генерал был непрост: перед ним на столе уже лежал злополучный номер “Красной Звезды”, и он потребовал, чтобы капитан вслух воспроизвел написанный текст. Мамин к этому был готов и не сделал ни одной ошибки. К тому же, окончив рассказ, он бодро посмотрел на генерала и буквально обезоружил его, предложив точно также, наизусть, расставить все знаки препинания.

Петрусь рассмеялся и сказал: “Ставлю тебе тройку за хорошую память. Иди, сдавай экзамены дальше!”

Его действительно допустили к сдаче остальных экзаменов и впоследствии Женыз Жапарович Мамин достойно окончил Академию им. Фрунзе. Стал полковником. Успешно служил в Приволжском округе внутренних войск, а после распада СССР был откомандирован во внутренние войска Республики Казахстан.

Так как предыдущий диплом с отличием, полученный в Орджоникидзевском училище, давал мне право поступать по малому кругу, два своих вступительных экзамена я сдал без всяких проблем. Первый год наша семья снимала комнату в доме на Волхонке, а на втором курсе мы получили восьмиметровую комнату в общежитии академии на проезде Девичьего поля в районе Зубовской площади. Она была настолько маленькой, что, встав посередине, я легко обеими руками упирался в противоположные стены. Но и там мы сумели втиснуть две раскладушки. Одну — для нас с Валей. Другую — для маленького Сергея. Дополняли картину нашего тогдашнего житья в Москве общие на 28 человек кухня, туалет и умывальник. Валя работала воспитателем в детском саду при нашей академии. Ее зарплата была неплохим подспорьем для нашего семейного бюджета.

В соседней комнате жил с семьей Павел Козловский, в котором тогда еще никак нельзя было угадать будущего министра обороны независимой Республики Беларусь. Еще неподалеку — Владимир Шлег, которого я встретил уже через много лет, во Франции. Он служил там военным атташе при российском посольстве.

Обитатели этого необыкновенного и теперь, к сожалению, уже снесенного дома никогда не жаловались на трудности быта. Все с оптимизмом смотрели в будущее, все трудолюбиво учились, и каждый старался извлечь как можно больше пользы от своего пребывания в Москве. Каким бы жестким ни было расписание, предполагавшее двенадцатичасовой учебный день только в стенах академии, каждый свободный вечер мы с Валей уходили в культпоход. И даже график составили, чтобы не пропустить ни одного музея, галереи или театра. К концу обучения эта программа была в основном выполнена. По вечерам нам больше доставались театры, а вот в выходной день мы обязательно брали с собой сына.

Если мы оставляли Сергея одного, то, уходя, заводили будильник на девять часов вечера. До этого времени он мог играть, но, как только раздавался звонок, сразу же убирал игрушки в шкаф и дисциплинированно ложился спать. Все родительские предписания выполнялись так четко, что соседи, которых мы, конечно же, просили приглядеть за сыном, со временем к нашим просьбам стали относиться как бы формально. Было ясно, что Сергей нас не подведет.

***

Военная академия им. Фрунзе — эта легендарная военная школа, позволяющая каждому неленивому человеку получить прочные знания и серьезно расширить свой кругозор. Многие из нас поняли это очень быстро и старались каждый час посвятить учебе. Были и строгие правила, которые просто обязывали человека заниматься буквально на пределе своих физических возможностей. Самоподготовка, например, оканчивалась не раньше восьми часов вечера. Прогулять ее было сложно: ведь мы работали с документами, имевшими грифы секретности — их нельзя было выносить из стен академии, чтобы в спокойной домашней обстановке, допустим, еще раз пробежать глазами.

Очень скоро я обнаружил, что у меня неважно обстоит дело с иностранным языком. Моей особой вины в том не было: в десятом классе у нас не было учителя немецкого языка. Этот предмет преподавала наша ровесница — девушка, окончившая школу на год раньше нас. Конечно, всерьез ее никто не воспринимал и как следствие — немецкий язык я знал откровенно плохо, хотя и удостоился пятерки в аттестате зрелости. Цену этой отметке я знал: когда сдавал выпускной экзамен в школе, настоящий преподаватель иностранного языка просто не успел подъехать из районного центра, а члены экзаменационной комиссии, включавшей директора, завуча и вот эту девочку-учительницу, купились на то, что я бойко ответил на свой билет. В последующие три года я о немецком языке не вспоминал вообще: в училище его не преподавали. Так что база у меня была откровенно слабенькая и не шла ни в какое сравнение с теми знаниями и навыками, которыми обладали многие другие соискатели академического диплома. Например, бывшие суворовцы, которые, как правило, блестяще владели иностранными языками.

Мне просто повезло, что такой вот бывший суворовец оказался со мной рядом на контрольном собеседовании. Его короткая консультация позволила мне достойно ответить на вопросы преподавателя и сносно перевести текст. Более того, меня даже записали в группу тех слушателей академии, которую на сегодняшнем языке называют “продвинутыми”. Преподаватель немецкого языка, которая вела эту группу, очень быстро оценила мои настоящие знания, вкатила подряд две двойки и дала понять, что с такой подготовкой я очень запросто могу попасть на собеседование к начальнику курса или даже к начальнику факультета. Было ясно: или я серьезно сажусь за немецкий язык, или со мной будут разговаривать в другом месте.

Надо отдать должное самой системе лингвистической подготовки в академии, которую внедряли в жизнь под руководством начальника кафедры иностранного языка полковника Вахмистрова. Этот интеллигентный, образованный офицер не только сам владел несколькими языками, но и неустанно внедрял самые современные методики. Чего стоило одно только “ночное обучение”, непременным атрибутом которого были динамики, установленные в каждой комнате общежития. В семь утра, в половине одиннадцатого вечера, а также в определенный час ночью по радиосети читался текст на немецком языке, оригинал которого в напечатанном виде должен был лежать перед глазами. Что бы ни произошло, в урочный час ты должен был сидеть перед динамиком и повторять вслух каждое произнесенное слово. Многократное заучивание, по замыслу преподавателей, должно было предельно обострить нашу зрительную и слуховую память.

Эта система оказалась настолько эффективной, что даже наши дети вскоре запоминали эти языковые уроки. Однажды четырехлетний Сергей заявил Вале: “Мама, я хочу жениться!” — “На ком?” — “На Даше”. — “А чем же вы будете заниматься?” — “Ну как чем? Она будет обед готовить, а я буду учить немецкий язык...”

В такой обстановке очень скоро мое учение пошло на лад. Уже на втором курсе я сдал экзамены по немецкому языку на “отлично”.

Впоследствии эти знания очень пригодились мне в Академии Генерального штаба при сдаче кандидатского минимума. И сегодня я довольно сносно говорю на немецком языке и чувствую себя уверенно в немецкой военной терминологии.

Что касается других дисциплин, то никаких особых трудностей у меня просто не возникало. Мое среднее училище дало мне хорошую общевойсковую подготовку, отчего я никогда не испытывал дискомфорта, даже общаясь с теми своими однокашниками, которые пришли в академию, имея в запасе дипломы высших военных училищ. На первых порах, конечно, сказывалось отсутствие опыта участия в крупных общевойсковых учениях, но такова была специфика самих внутренних войск. Различия, правда, со временем становились незаметными. Хотя бы потому, что мы напряженно учились, а в Академии им. Фрунзе наши офицеры из внутренних войск всегда были на хорошем счету. Объяснялось это тем, что на должность командира отдельной роты в ВВ никогда не ставили человека, который бы не умел принимать самостоятельные решения. Его подразделение часто находилось довольно далеко от штаба батальона. Не станет же ротный каждый день названивать комбату и советоваться, как ему поступить в том или ином случае.

Очень часто наши офицеры совмещали военную службу в своих городах и поселках с общественной работой: были депутатами и членами разнообразных советов, партийных комитетов — этакими администраторами и специалистами в области охраны общественного порядка. Так что их социальная зрелость наступала несколько раньше, чем у армейских командиров.

Эта разница чувствовалась и позже. Даже в Академии Генштаба. Сравнить хотя бы командира мотострелковой дивизии, проводившего на полигоне две трети своей службы, и меня, который, будучи командиром 43-й Минской дивизии ВВ МВД СССР, входил в состав коллегии Министерства внутренних дел Белоруссии. Что касается самостоятельности, то мы могли дать фору многим армейским офицерам. А вот когда заходила речь об управлении общевойсковым боем, о методике принятия решения, тогда свои войсковые амбиции нужно было спрятать куда подальше. До сих пор искренне благодарен я за науку многим своим преподавателям, из которых особенно хотел бы отметить Героя Советского Союза, полковника Ивана Ивановича Загряцкого, специалиста по тактике Сергея Васильевича Рамжаева и начальника курса Александра Федоровича Ларина. Это те, кто в свою педагогическую работу вкладывал без остатка и силы, и душу.

Не менее важной считалась в академии и строевая выучка офицера. Причем один раз в год, 7 ноября, следовало блеснуть по-настоящему. На параде. На Красной площади, когда, печатая шаг, мимо Мавзолея проходили четкие шеренги курсантов училищ и слушателей академий, сводные полки армейцев и моряков.

Подготовка к параду начиналась задолго — еще в начале сентября. А заканчивалась накануне праздника. Каждый год два этих предпарадных месяца были насыщены упорными тренировками на большой спортивной арене в Лужниках, на аэродроме в Тушино. Завершались они генеральной репетицией на ночной Красной площади.

Именно с подготовкой к военному параду связана одна из историй, которая чуть было не закончилась для меня печально и стала хорошим уроком на всю оставшуюся жизнь.

Этим тренировкам в академии придавалось такое серьезное значение, а подготовка к параду была поставлена на такую строгую, жесткую основу, что даже те, кто заболел и нуждался в лечении, могли быть освобождены только лично начальником курса и только на месте тренировки. У тебя ангина и высокая температура, но, пожалуйста, будь обязан придти и доложить. Было такое правило, которое никому даже в голову не приходило оспаривать. Хотя и знали, что Ларин особо свирепствовать не станет: если болен — непременно отпустит.

Один из таких заболевших — офицер внутренних войск Николай Кузнецов, впоследствии ставший командиром дивизии в Челябинске-70, на одну из таких тренировок пришел только для того, чтобы доложить о болезни. В отличие от нас, собиравшихся маршировать и по этому поводу явившихся в форме для строя (брюки в сапоги и портупея), он пришел в ботинках и брюках навыпуск. И не было в этом ничего необычного, если бы его “нестроевой” вид не напомнил мне совершенно другого персонажа нашей академической жизни — заместителя начальника факультета по политической части. На тренировку он приходил всегда только в ботинках и в “параллельных” брюках, демонстрируя тем самым свое отличное от нас положение “политического” офицера. Это особенно бросалось в глаза, когда все на площадке, включая начальника академии, имели образцовый строевой вид и, конечно, вынуждены были ходить только в сапогах.

Мое место было на левом фланге в последней шеренге. Мы еще только становились в строй, когда я увидел нашего больного Николая и остроумно, как мне тогда казалось, его спросил: “Ты что сегодня вместо замполита?” Николай сделал мне глазами какие-то знаки, но я их не понял и еще громче начал его подначивать: “Ты сегодня в брюках навыпуск как замполит?” И сразу же почувствовал сзади хлопок ладони по плечу: в то время, как я обидно шутил над замполитом, сам он стоял прямо за моей спиной и слышал каждое слово.

“Капитан, тебе еще рано подкалывать полковников...” — сказал он зло и отошел в сторону.

С этого времени его как подменили. На каждой тренировке замполит в сапогах, в портупее. Каждый день на трибуне и участвует в контроле за тренировками. Стоит только нашему батальону пройти мимо, как он сразу же объявляет в мегафон: “Левофланговый последней шеренги 1-го батальона плохо поднимает ногу!..” А это как раз я и есть. И так несколько раз. Я уж соседа своего, Леонтия Кузнецова, ставшего впоследствии генералом, командующим войсками Московского военного округа, попросил поменяться местами: “Давай, Леонтий, выручай!” Да только и это не помогло. Опять замполит кричит с трибуны: “Второй на левом фланге первого батальона в последней шеренге плохо поднимает ногу!”

Уже и начальник курса стал со мной рядом ходить да присматриваться, что же со мной случилось. Я рассказал ему, в чем причина, и он как-то в тот раз уладил дело миром.

Но история на этом не закончилась. Через несколько месяцев, в марте, накануне выпуска, грозная тень замполита опять появилась на горизонте. Выясняется, что он настоял на том, чтобы быть проверяющим на зачете по общевоинским уставам именно в той группе, где сдавал я. У меня по всем предметам только “отлично”. Но появление этого полковника могло поставить крест на мечте о дипломе с отличием.

Кажется, никакой другой предмет я не учил с таким усердием, как общевоинские уставы. Знал, что самая незначительная ошибка станет поводом для того, чтобы снизить оценку. Пропустив всю группу, полковник основное внимание сосредоточил на мне. Минут сорок я отвечал ему без запинки, чем снискал сочувственный взгляд начальника курса, который вынужден был придти мне на выручку. Свою пятерку я получил, но сделал для себя полезный вывод: уж если припекло тебе сказать что-либо, следует прежде повернуться на 360 градусов и убедиться в отсутствии объекта твоих шуток. Слепая человеческая обида иногда появляется на пустом месте. Но и родившись на пустом месте, живет, как правило, долго. Может, и судьбу поломать. И уж точно — отношения между людьми.

***

После окончания академии с отличием я опять получил право выбора дальнейшего места службы. И снова попросился в 54-ю Ростовскую дивизию внутренних войск. Части этой дивизии были разбросаны по всему Северному Кавказу. В ее состав входил и тот отдельный батальон в Калмыкии, где я служил раньше. У меня были самые лучшие воспоминания об этом соединении.

Моя просьба была удовлетворена: я поехал служить комбатом в поселок Южный, находящийся под Волгодонском.

Это была хорошая школа для молодого энергичного офицера, полного честолюбивых надежд. Те знания, которые были получены в академии, хотелось побыстрее применить в реальной войсковой жизни, и многое из того, что было усвоено мной в Москве, сразу же пригодилось.

Трудно сказать, появилась ли со временем или попросту изначально была во мне одна особая черта характера, которая, как кажется мне сегодня, оказалась самой важной. Я выстраиваю свои служебные и человеческие отношения так, чтобы людям, работающим рядом со мной, было легко трудиться и раскрывать свои способности.

Это не означает, что у них появляется возможность пренебрегать службой. Наоборот, служба, какой бы трудной она ни была, становится настоящим удовольствием для офицера, если нет в ней намека на самодурство начальника или подхалимство подчиненного. От командира ведь очень многое зависит. Его человеческие качества, его методы работы в конце концов выстраивают всю систему взаимоотношений в подразделении, в части, в соединении. Если никто не станет интересоваться мнением младших по званию, со временем они перестанут его высказывать. Если рубить инициативу, то рано или поздно ты, командир, окажешься в кругу безвольных людей, опасающихся принимать самостоятельные решения. Они будут реагировать только на окрик. А если капризный, заносчивый командир считает, что власть над людьми, которая дана ему государством, имеет божественное происхождение — это и вовсе не имеет ничего общего с армейской службой.

Хоть и редко, но бывало и так, что человек для меня просто переставал существовать. Каждый такой случай я очень тщательно взвешивал внутри себя. Советовался с собственной совестью. Одно дело, если у человека что-то не получается при всем его старании. И другое, если его поступки наносят ущерб авторитету воинского коллектива. В последнем случае я всегда такому офицеру честно и бескомпромиссно говорил: “Извини, но мы должны расстаться...”

Но повторяю, это случалось лишь тогда, когда действия людей шли вразрез с интересами государственной службы. Впоследствии многие из них поняли обоснованность моих решений и признали их справедливость. Настоящие товарищи и друзья переступили через обиду, и мы продолжаем общаться.

Наверное, любая служба или работа не будут в тягость, если отношения между людьми строятся на принципах правды. Если, в свою очередь, что-то не смогу сделать я сам, обязательно предупрежу: “Извини, мне это не по силам...” Но это тогда, когда просьбы выходят за рамки службы или касаются чего-то такого, что я не умею или не знаю. Но и взамен я требую от собеседника, от товарища такой же искренней прямоты. Вовремя не сделал, что-то прошляпил — так и скажи... Это, конечно, не означает, что изо дня в день я буду принимать к сведению доклады о его профессиональной или человеческой несостоятельности, но во всяком случае так честнее. Становится ясно: с этим человеком надо либо прощаться, либо приучать к порядку. В любом случае мое мнение о себе он знать должен. Считаю так: если я не высказался напрямик, это означает, что я обманываю этого человека.

Учиться разумной и обоснованной жесткости пришлось сразу же, как только я начал приобретать командирский опыт. Например, я объявил выговор своему замполиту, лейтенанту Николаю Николаеву за неоднократный срыв запланированных мероприятий. И хотя заместитель командира роты по политической части — лицо подчиненное, многие офицеры знают, что не всякий командир роты отважился бы строго спросить со своего политрука, особенно в то время. У политработников были в руках свои властные рычаги — и обида могла дорого мне обойтись.

В поселке Южном под Волгодонском, где располагался штаб отдельного батальона 54-й Ростовской дивизии внутренних войск МВД СССР, в качестве командира мне пришлось утверждаться без всяких раскачек. По меркам военной службы некоторым своим сослуживцам я мог бы показаться счастливчиком: ведь я был назначен “на батальон” в неполные 28 лет, к тому же без опыта службы на должности заместителя командира батальона или начальника штаба батальона. Случай, действительно, неординарный, но вполне объяснимый, если учесть мой “красный” диплом и обстоятельства времени, когда на смену опытным комбатам-фронтовикам уже спешила обученная офицерская молодежь с академическими значками на мундирах. Свою роль в этом назначении сыграло и то, что я вернулся в свою дивизию, где меня хорошо знали. Хотя без труда мог бы вместо отдаленного поселка Южный запроситься на “паркетную” службу в столичные и большие города.

Южный был не самым уютным для жизни и службы местом. Штаб батальона от штаба полка отделяли 230 километров, а это само по себе предопределяет весьма высокую самостоятельность комбата. В его ведении находится абсолютно все, включая заготовку овощей для солдатского котла и взаимоотношения с местной властью. И самое главное — боевая служба своих солдат и офицеров. Подчеркиваю — боевая. Подчеркиваю — каждый день с оружием в руках.

Почти сразу же после того, как я принял батальон, мне пришлось познакомиться с весьма странной жизненной позицией своего заместителя по политической части, в то время заочно учившегося в Военно-политической академии имени В.И. Ленина.

Не стану называть его фамилию. Он и сегодня жив-здоров, хотя уже и не служит.

Так вот он напрямик высказал свое жизненное кредо, заключавшееся в том, что офицер, окончивший академию, может дальше как бы и не работать. Дескать, академический ромбик, словно поплавок, будет все время держать его на поверхности. Я отнесся к такой точке зрения скептически. Спросил замполита: “Получается, что ты становишься вроде как почетным офицером и больше ничего делать не надо?”

Жизнь доказала, что человек с такими настроениями очень быстро перестает реалистично оценивать себя и свое место в строю.

Вскоре мне пришлось выехать на сборы в Ростов-на-Дону. На обратном пути мы с начальником штаба батальона приехали в штаб своего полка, чтобы после решения служебных вопросов отправиться домой на своей батальонной машине. Вроде бы должна она подойти с минуты на минуту. Стоим, мерзнем, а “уазика” нет. В конце концов за нами пришел грузовик. Я спросил: “Что случилось?” Водитель ответил: “Так ведь на командирской машине замполит уехал на охоту”.

На следующий день в брезентовом тенте “уазика” я увидел аккуратную дырку — след от случайного выстрела. Замполит и не думал отпираться: “Да, на охоту... Да, случайный выстрел...” Вот только на мой вопрос: “Кто вам разрешил туда ездить?”, ответил так, как думал: “Ну я же оставался за комбата. Почему я у кого-то должен спрашивать разрешение?”

Пришлось этого офицера поставить на место. Мгновенно принял решение: “Чтобы вам в будущем было понятно, у кого вы должны спрашивать разрешение — я объявляю вам выговор!” С этим выговором от так и ходил восемь месяцев, пока я не снял его в преддверии своего перевода в Астрахань на должность начальника штаба 615-го полка, который также входил в состав нашей 54-й Ростовской дивизии ВВ МВД СССР.

В астраханском полку, которым в ту пору командовал Саламгерий Касполатович Царахов, будущий генерал-майор и начальник Саратовского высшего военного командного училища внутренних войск им. Дзержинского, мои новые сослуживцы тоже поначалу отнеслись к моему назначению с некоторой долей скептицизма: всего лишь капитан, а уже начальник штаба полка... Тем более, что командовать мне пришлось офицерами, которые были старше меня и по возрасту, и по званию: старший помощник начальника штаба — подполковник, помощники — майоры. Но, как оказалось впоследствии, это был чрезвычайно дружный офицерский коллектив, который после обычной притирки человека к человеку, хорошо принял меня и работал чрезвычайно эффективно.

О профессионализме командования этого полка можно судить хотя бы по тому, что мой тогдашний заместитель Михаил Лабунец впоследствии станет генерал-полковником, командующим войсками Северо-Кавказского округа ВВ МВД России, а заместитель начальника политотдела полка Анатолий Пониделко — генерал-лейтенантом, начальником ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области. Я был искренне рад, что мои однокашники по училищу за это время возмужали и стали высококлассными специалистами. С ними было легко работать, и мы понимали друг друга с полуслова. Вскоре на моих погонах появилась майорская звезда. Но далеко не сразу — опыт управления штабом полка, в котором в то время служило чуть более тысячи человек.

Не мне давать оценку собственной работе, однако уже через два года, в начале июня 1977 года, я был назначен на должность командира 626-го Могилевского полка внутренних войск. Думаю, командование внутренними войсками семь раз подумало, прежде чем назначить довольно-таки молодого человека, майора, на эту должность, но лично для меня самым важным достоинством моего нового положения являлось то, что я вновь должен был начинать службу как бы с чистого листа. Полк только формировался на базе батальона Барановичского полка, и теперь предстояло сделать из него полноценную боеспособную часть — с казармами и учебными городками, с работоспособным коллективом управления полка, со своим Боевым Знаменем.

Откуда только ни прибывали офицеры в этот вновь сформированный полк: из Сибири, с Дальнего Востока, с Украины. Конечно, всем недоставало жилья, семьи офицеров приходилось размещать по общежитиям. Однако крышу, хоть временную, находили всем.

Настоящей удачей было то, что начальником штаба в этот полк был направлен и до весны 1978 года в нем служил Павел Голубец, дослужившийся впоследствии до генерал-полковника и должности первого заместителя министра внутренних дел России.

Павла я знал раньше — по Орджоникидзевскому училищу, в которое он поступил на год позже меня. Там мы и познакомились с ним: в санчасти, где я пребывал в качестве больного, а он — дневального. Быстро выяснилось, что мы — земляки, ставропольцы. Он — из Александровского района, я — из Апанасенковского. В последующем курсантская дружба переросла в офицерскую. Переписывались. Он, помню, в письме даже спрашивал у меня совета, как попасть ко мне, в Смоленский полк. Но мои инструкции ему не пригодилось: после окончания училища с отличием он был оставлен там же курсовым офицером, и мы на некоторое время потеряли друг друга из виду.

Каково же было мое удивление, когда после окончания первого курса Академии им. Фрунзе я узнал, что следом за мной туда же поступил и Павел Голубец. Ему, старшему лейтенанту, я передал по наследству ту комнатку на Волхонке, которую до переезда с Валей в академическое общежитие мы снимали в Москве. Тогда он только-только женился на своей Раисе Федоровне, и это наше первое московское жилище здорово ему пригодилось.

Получив полк, я очень обрадовался, что начальником его штаба назначен Павел — сильный, грамотный, чрезвычайно уважаемый мной офицер. Совершенно не случайно уже вскоре, через год, он стал командиром того самого Смоленского полка, в который хотел когда-то попасть после училища. Годы спустя он еще дважды станет моим заместителем: в пору, когда я командовал внутренними войсками МВД России, и тогда, когда я стал министром. Именно он в тревожные дни октября 1993 года в Москве возглавит оборону телецентра в Останкино, а на исходе первой чеченской войны после весьма нелицеприятных отзывов в российской прессе будет вынужден оставить пост первого заместителя министра внутренних дел. Моего заместителя. В полном соответствии с моим жестким решением: “Павел, мы должны расстаться...”

Во время нашего мужского, офицерского разговора не все мои аргументы были поняты им и не все показались справедливыми... Но время все расставило на свои места. Мы крепко дружим и сегодня. Павел прекрасно работает в одной из очень известных фирм, защитил кандидатскую диссертацию.

Но тогда, в 1977 году мы еще и не могли предугадать всех передряг, которые выпадут на долю нашей Родины, и тех испытаний, через которые пройдет наша с Павлом человеческая дружба.

Уже через год наш Могилевский полк по результатам командно-штабных учений был признан лучшим в 43-й Минской дивизии внутренних войск МВД СССР.

***

Несмотря на откровенную молодость — все таки было мне 30 лет, — за плечами у меня к тому времени было четырнадцать лет службы, одиннадцать из которых я носил офицерские погоны. С каждым днем прибавлялась уверенность в собственные силы. Опыт. Проверялись жизнью доставшиеся вместе с фамилией принципы. Я уже твердо знал, что открытые и добросердечные отношения между людьми приносят куда больше пользы, чем недомолвки. Понимал, что никогда не потерплю обмана, недобросовестности, подлости, от кого бы они ни исходили. Ни за что не стану лебезить и подхалимничать. Никогда не влезу в интригу. Никогда мой разумный командирский риск не станет авантюрой.

Далеко позади остались лейтенантские годы, когда, будучи взводным командиром, я самонадеянно считал, что достаточно мне стать ротным, как мигом улетучатся все сложности и беспокойства службы. Дескать, легко ротному: дал команду командирам взводов и старшине — и гуляй себе, контролируй... Но пришедший с годами опыт только утвердил меня в мысли, что среди всех офицерских должностей, которые только могут выпасть на долю военного человека, именно должности командира роты и командира полка можно считать самыми трудными. Самыми хлопотными. Самыми бессонными.

С годами выработалась привычка: ни при каких обстоятельствах не отменять учебных занятий с солдатами, с сержантами, с офицерами. Никогда не изменял ей — ни будучи командиром взвода, ни будучи министром. Если такие занятия утверждены в плане, ничто не в состоянии их изменить. Ни плохая погода, ни другие обстоятельства.

Человеку, не посвященному в детали военной службы, вот эта моя твердость может показаться непонятной или излишне драматизируемой. Кажется, а чем еще должен заниматься командир, если не подготовкой своих подчиненных? На самом деле выходит, что совсем непросто достается ему это право заниматься нормальной и любимой работой. Никто не снимет с него ответственности за вечно ведущуюся стройку, за своевременную заготовку капусты и картошки на зиму, за выращивание поросят. За пробивание квартир своим офицерам и прапорщикам. Да мало ли еще за что.

Но как бы там ни было, мы все напряженно учились. Без командирской подготовки, без штабной тренировки, без командно-штабных учений как добиться, чтобы все подразделения и органы управления части действовали слаженно и день ото дня совершенствовали свое мастерство? Как без всего этого мы смогли бы встретить через несколько лет выпавший нам на долю Чернобыль?

Не всем нравилось это мое железное правило. И впоследствии, когда я стал министром, встречались люди, упрекавшие меня за излишнюю, как им казалось, принципиальность в вопросе подготовки личного состава. Как правило, это были любители показухи, умельцы зарабатывать удовлетворительные оценки с помощью застолий, вкрадчивых речей и подарков для проверяющего начальника. Мы каждую похвалу добывали, как говорится, собственным горбом. Больше всего меня интересовали не отличные оценки, а то, что солдаты и офицеры славились в дивизии своим мастерством.

Не секрет, что в обществе до сих пор продолжает жить странный миф о том, что на любых военных учениях, если проходят они в поле и приближены к боевой обстановке, прогнозируется процент неминуемых потерь среди личного состава.

Миф этот чрезвычайно живуч и по-настоящему тревожит людей. Каждая солдатская мать и каждый отец переживают: что если мой сын и станет той жертвой, которая будет положена на алтарь условной победы?..

Все это домыслы. Никто таких потерь не планирует. А если они и случаются, то являются прежде всего следствием слабой подготовки личного состава. Достаточно прочитать документы, которые фиксируют обстоятельства гибели солдат и офицеров даже в условиях военного конфликта, чтобы понять: почти в половине случаев смерть никак не связана с боевыми действиями. Случайный выстрел. Неумелое обращение с гранатами. Оружие в пьяных руках. Высокая аварийность. Нарушение правил техники безопасности. Поражает и то, что иные командиры даже в условиях мирного времени с легкостью относятся к проблеме небоевых потерь, считая их чем-то неизбежным в обстановке дедовщины и недисциплинированности. Конечно, совсем равнодушных я не встречал: всякому горько и тревожно, если в его части кто-то гибнет среди белого дня. Но как бы там ни было, следует признать, что в этом отношении по сравнению с западными и с восточными армиями мы отличаемся только в худшую сторону.

Весьма поучительной стала для меня поездка в ноябре 1994 года в Китай. В ходе этого официального визита я, тогда командующий внутренними войсками, встретился с командиром одной из дивизий Народно-Освободительной армии Китая (НОАК). Надо сказать, что насчитывала она 12-13 тысяч человек, что соответствовало нашей развернутой дивизии, если бы шла речь о военном времени. Огромная махина под командованием опытного генерала, имеющего восьмилетний опыт командования этой дивизией.

Когда я спросил его о том, каковы за год небоевые потери личного состава, китайский комдив даже удивился: “Что это значит?”

Пришлось пояснить: “Ну, суициды, дорожно-транспортные происшествия, небрежное обращение с оружием... Может, кто-то в отпуске погиб или попал под поезд...”

Наконец-то он понял меня: “Дайте вспомнить”. Вот что оказалось: за восемь лет, пока он командовал дивизией, произошло только два случая гибели его солдат — один утонул во время отпуска, второй тоже в отпуске попал под машину.

Все это результат настоящей дисциплины, поддерживаемой в войсках. Результат постоянной боевой учебы и бережного отношения к человеческой жизни. Кажется, население самого Китая — миллиард с четвертью, сама дивизия, по нашим меркам, огромная. Однако каждый случай небоевой потери является чрезвычайным происшествием и происходит очень редко.

***

Есть еще один принцип, которому я никогда не изменял — мое собственное законопослушание. В нем нет страха перед наказанием, скорее это подчеркнутое солдатское уважение к приказу, в какие бы формы он ни был облечен: будь это конституция государства, либо просто решение старшего начальника.

И словно проверяя человека на прочность, обязательно появятся соблазны. Ведь я был командиром полка, который охранял строительные объекты. Одного моего слова было достаточно, чтобы со строек могли исчезнуть самые дефицитные материалы. Достаточно было повести бровью, чтобы исполнились самые причудливые материальные пожелания.

Но никогда мне даже в голову не пришло перешагнуть эту черту. Так и возили с собой повсюду самодельную полку, солдатскую кровать и еще одну кровать, подаренную мне знакомым прапорщиком со словами, что на ней рождаются только сыновья...

Скажу прямо, на благо своей части я эти ценные контакты и определенные возможности, конечно же, использовал. Моя близость к строительным материалам и руководителям строительных трестов шла на пользу полку: появились спортзал, автопарк, овощехранилище, учебный центр, стрельбище, штаб, клуб, столовая. Совсем недавно снова побывал в полку, командиром которого был четыре года и три месяца. Сразу заметил, что за прошедшие почти четверть века никто ничего не построил. Только деревья, когда-то посаженные нами, выросли и стали большими.

Но вот кое-кого бить по рукам пришлось. Еще Львом Николаевичем Толстым, хорошо знающим порядки и обычаи старой русской армии, было отмечено, что офицеры, и тогда не очень богатые, терпеливо дожидались назначения на должность, позволявшую иметь доступ к денежному ящику батальона или полка. Это являлось пределом мечтаний. Закономерной целью многолетней службы. Ведь за эти несколько лет, предшествующие отставке, можно было, обворовывая солдат, наскрести денег на безбедную старость.

Как дань этим далеким годам и в современной армии осталось это правило: командир полка является основным распорядителем денежных средств. Некогда вожделенный денежный ящик и сегодня фигурирует в Уставе, который оговаривает место его хранения — у Боевого Знамени части. Под охраной часового. Хотя редко где встретишь его именно там. Скорее в финчасти, надежно защищенной сигнализацией. Да и сами деньги чаще всего находятся на банковском счете, а вовсе не в ящике. Но это не значит, что рачительный и честный командир может расслабиться: всегда найдутся умельцы, желающие запустить руку в полковую казну.

Попался в жизни и мне такой военный финансист, который пытался манипулировать средствами, выделенными на материальную помощь офицерам и прапорщикам. Есть такая статья расходов. Невелики деньги, но мало ли, какая жизненная проблема может возникнуть у человека: пожар, авария, а то еще хуже — похороны. Дело житейское... В иных случаях и десять рублей в кармане не окажутся лишними.

В тот раз начальник финансовой службы полка очень толково обосновал, почему прапорщик Т. может рассчитывать на материальную помощь из этого командирского фонда: “По неосторожности порвал плащ на автобусной остановке. Разрешите, я выдам ему 10 рублей?” Я помню, что на такие цели есть в запасе 150 рублей, и без тени сомнения соглашаюсь: “Конечно, надо помочь! Я не возражаю”.

В расходно-кассовом ордере так и написано: “Выдать 10”. Еще и прописью продублировано: “Десять”. Но как, оказалось впоследствии, хитроумный начфин уже на подписанном мной документе сделал аккуратные исправления и получилось, что вместо червонца там была обозначена уже другая цифра — 110 рублей. Оказалось, что он по сговору со своим вышестоящим начальником, уже дивизионного уровня, скрывал от меня, что сумма, выделенная полку на материальную помощь личному составу, была куда большей: не 150, а 450 рублей. Так что 300 рублей они списывали в своих интересах. Была иллюзия, что полковой командир поленится проверить эти копеечные расходы. Была и надежда, что дивизионный финансист, заинтересованный в махинации, аккуратно прикроет эти нарушения.

Так оно поначалу и случилось. Когда вскрылись эти хищения, выгнать его из войск мне не дали. Единственно, что смог — так это предупредить его о неполном служебном соответствии. Однако надежду вывести этих махинаторов на чистую воду все же не оставил.

Со временем они успокоились и осмелели. Крали какие-то шины, хитрили с солдатскими деньгами, пускали корни и обрастали связями. Но, как только я был назначен командиром дивизии, немедленно затребовал из Управления командующего внутренними войсками МВД СССР, из Москвы, комиссию, которая все эти нарушения моментально вскрыла. Было противно смотреть на прежнего дивизионного финансиста, когда он, понимая исход этой проверки, начал прикидываться сумасшедшим, а руки его тряслись от страха.

Надежды, что подлог так и останется нераскрытым — способны изуродовать людей, работающих с деньгами. Соблазн богатства может изменить их жизненные ориентиры, и единственный способ лечения такой болезни — не дать им впасть в эту иллюзию. Жесткий контроль должен отрезвлять людей, через руки которых каждый день проходят наличные деньги. Те, кого чужие банкноты утянули за собой в могилу или в тюрьму, чаще всего начинали красть по-малому. Сначала перехватывали из казенной кассы на несколько дней и уже не успевали заметить, как росли и множились хищения. Как следствие возникали новые хитроумные планы, целью которых всегда становилось одно — взять еще и замести следы.

У меня нет предубеждения к людям, работающим в финансовой сфере. Но я всегда помнил об этих соблазнах и никогда не ленился производить внезапную проверку кассы. А в моем личном плане работы в графе “Когда” напротив этого мероприятия никогда не стояла истинная дата, а чаще всего оставалось пустое место: следовало избегать утечки информации. Так поступал я, будучи и командиром полка, и комдивом, и командующим внутренними войсками по Северному Кавказу и Закавказью. Помню, однажды в Ростове-на-Дону две сотрудницы финансового отдела двое суток искали ошибку, пока наконец все цифры не сошлись копейка в копейку. Ошибка была чисто техническая, но стоила она им, думаю, немало нервов. Однако эта тактика всегда приносила положительный результат: не было в моем хозяйстве воровства и недостач. Знали: приду и проверю. Не было и сомнений: обязательно досконально разберусь в любом ворохе финансовых бумаг и на слово верить никому не стану.

***

В августе 1981 года, по предложению командира дивизии генерал-майора Михаила Алексеевича Лезжова, я был назначен начальником штаба все той же 43-й дивизии. Пришлось расставаться с Могилевом и заново переезжать. На этот раз в Минск, в чистую и уютную столицу Белоруссии. С этой республикой у меня связаны самые добрые чувства: там родилась дочь Наташа, там взрослели и учились сыновья, там и по сей день живут друзья.

Новая должность давала возможность расти как профессионалу своего дела. Тем более, что в наследство от предыдущего начальника штаба дивизии полковника, а впоследствии генерал-лейтенанта Бориса Рамазановича Борукаева — мне достался сплоченный коллектив управленцев и отличная школа штабной культуры.

Это был очень умный и порядочный офицер. Не удивительно, что уже генералом Борис Борукаев успешно командовал дивизией, а в 1993-1995 гг. возглавлял штаб внутренних войск МВД РФ. Мы всегда разговаривали с ним на одном языке, всегда понимали друг друга. Я имею в виду наши одинаковые подходы к методике обучения личного состава, к тактике действия подразделений и частей, к совершенствованию системы службы. Все это, конечно, не мешало нам жестко и принципиально разговаривать на болезненные темы. Скажем, когда у меня, командира полка, ведущего большое строительство, начальник штаба дивизии вдруг отбирает кран и передает его в другой полк... Конечно, я отстаиваю свою позицию, но плетью обуха не перешибешь. Когда мои аргументы заканчивались, Борукаев все равно свое решение оставлял в силе. Делать нечего: надо сдерживать свои эмоции, даже когда приказ командира кажется тебе несправедливым. Это тоже жизненная школа для офицера, постепенно привыкающего к тому, что старшему начальнику всегда виднее.

Признаюсь, и мы с Павлом Голубцом, оба командиры (я — Могилевского, он — Смоленского полка 43-й дивизии ВВ МВД СССР), в полной мере впитывали в себя новации Борукаева. Хоть и был Борис Рамазанович старше нас с Павлом по возрасту, но, как и мы, считался еще очень молодым начальником штаба дивизии. Во всяком случае на фоне тертых жизнью и поседевших в конвое офицеров, которых было немало вокруг нас. Их откровенно обиженные взгляды в нашу сторону мы не могли не замечать. Лично я и сегодня отношусь к этим людям с симпатией и не помню обид. Наверное, тогда мало кто мог представить, как уже через десятилетие изменятся наши войска. Что конвойная функция, считавшаяся одной из основных, будет ими со временем утрачена, а лицо современных внутренних войск будут определять части оперативного назначения, наш боевой спецназ и наша собственная разведка.

И я с Голубцом, и генерал Борукаев не прошли мимо этих событий потому, что уже тогда в нас, молодых командирах, зрело это ощущение будущих перемен, способных сделать ВВ настоящими Воюющими Войсками. Именно такими, какими они и были востребованы временем.

“Школе Борукаева” я не дал угаснуть. Напротив, всячески ее совершенствовал, добавляя в нашу штабную работу свой напор, педантичность и практически круглосуточную работоспособность. Это было счастливое время, когда за успехи в боевой и политической подготовке в условиях мирного времени наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени и стала именоваться Краснознаменной. В этом, несомненно, была заслуга и штаба дивизии, офицеры которого блестяще справлялись со своими обязанностями и были подготовлены для работы в экстремальных условиях.

На учениях штаб легко справлялся со всеми вводными, а офицеры были готовы к взаимозаменяемости, если этого потребовала обстановка. Работу нашего штаба отметил командующий внутренними войсками МВД СССР, генерал армии Иван Кириллович Яковлев, чрезвычайно уважаемый нами генерал. Хвалил он редко, а потому его положительное мнение считалось самой высокой наградой. Для нас, имевших общевойсковую подготовку и являвшихся по профессии мотострелками, очень важны были оценки этого военачальника, прошедшего Отечественную войну и выросшего в недрах иной ведомственной структуры — в Вооруженных Силах СССР. Наш профессионализм он мерил по иной шкале, чем те генералы МВД, которые жили вчерашним днем и еще помнили стародавние песни о том, что “лучше нету войск на свете, чем войска НКВД...”

И он, и мы не отмахивались от истории и старались черпать из нее лучшее. Но следует признать, что до прихода Яковлева в войска они сильно отличались от армейских частей. И часто не в лучшую сторону.

Мы это отлично понимали и старались, как могли, стирать эти различия. Нам казалось важным, чтобы уровень управления и условия жизни наших солдат были приближены к эталонам, принятым в Советской Армии. И как бы ни были специфичны условия нашей службы, становилось ясно — общеизвестный “гулаговский” имидж внутренних войск себя исчерпал и нуждался в реставрации.

Все это не значит, что мне задним числом хотелось бы внести свое имя в список особых смельчаков и провидцев, предугадавших изменение общественного строя в стране. Скажу честно: об этом я просто тогда не задумывался. Вперед нас вели совсем другие чувства: желание сделать родные войска боеспособными и сильными. Надежда стать умелыми командирами, профессиональная подготовка которых не только ни уступала бы, а, напротив, превосходила ту, что имели наши армейские коллеги — мотострелки, спецназовцы, разведчики.

***

Еще на должности командира полка мне досрочно было присвоено очередное воинское звание подполковника. По прошествии положенных лет выслуги я, конечно же, с нетерпением дожидался уже полковничьих погон, мысленно примеряя каракулевую папаху, которую по правилам тех лет могли носить только полковники и генералы. В армейской среде это долгожданное и торжественное событие, символизирующее, что обладатель полковничьего звания достиг некой вершины и состоялся как офицер полкового и даже дивизионного звена. Некий итог жизни, подведя который можно уверенно сказать, что ты чего-то все-таки достиг в этой жизни.

Не следует делать из этого фетиш: многие достойные и талантливые офицеры по разным причинам сходят с дистанции на предыдущих этапах, но неоднократно воспетое литературой воинское звание “полковник” не только звучит коротко и красиво, но дает его обладателю право утверждать, что военная профессия выбрана им не напрасно.

Эти мои мечты были развеяны решениями нового министра внутренних дел генерала Федорчука, известного своими экстравагантными поступками. В нарушение положения о прохождении службы стало применяться правило, когда очередное воинское звание во внутренних войсках стало присваиваться только через полгода после окончания положенного срока. Но это был только частный случай кадрового произвола в МВД, которое в то время начали покидать тысячи профессиональных сотрудников внутренних дел. Чего стоило решение нового министра о том, что дети сотрудников и военнослужащих МВД лишались права служить в милиции и во внутренних войсках. Косые взгляды подхалимов могли стегнуть по тебе даже тогда, когда твой сын только задумался о поступлении в училище или в школу МВД.

“Реформы Федорчука” пришлись как раз на то время, когда Минское Суворовское училище окончил старший сын — Сережа. Казалось бы, ничто не может помешать его желанию поступить в Орджоникидзевское училище внутренних войск, которое окончил его отец. К тому времени оно стало высшим командным училищем — отличный старт для офицера! Ведь нет ничего плохого в том, что сын идет по стопам отца.

Но, поразмышляв, мы с сыном пришли к выводу, что не стоит рисковать будущей Серегиной карьерой. Могло оказаться так, что после окончания ему бы не позволили служить в системе МВД, а его хоть и военный, но “эмвэдэшный” диплом не давал ему шансов на успешное продвижение в Советской Армии. Решили так: хорошее пехотное образование еще никому не повредило... И Сергей поехал учиться в Петродворец под Ленинградом — в Высшее командное общевойсковое училище Министерства обороны.

Через много лет, прочитав где-то написанные с обидой слова Федорчука о том, что министр внутренних дел России Куликов однажды его не принял, я снова вспомнил события тех дней. И не пожалел, что знаю Федорчука только заочно.

Сам я, конечно, не умер оттого, что погоны полковника получил на полгода позже. Мой штаб считался лучшим, а дивизия — передовой. К тому же никаких взысканий у меня не было. Поэтому ничто не мешало событиям развиваться своим естественным путем. Но вопрос о целесообразности каких-либо кардинальных изменений в порядке присвоения очередных офицерских званий перестал иметь для меня отвлеченное значение. Своевременное присвоение очередного воинского звания является для офицера сильным стимулом. Особенно когда он служит на совесть. Когда проявляет мужество и отвагу.

После моей отставки с поста министра в печати появились резкие оценки, дескать, при Куликове появилось много генеральских должностей и, следовательно, много новых генералов. Их нужно “резать”. Ответ на это прост: ничего плохого в этом я не вижу. Особенно в наших условиях, когда зарплата генерала на несколько долларов в рублевом эквиваленте больше зарплаты полковника. Но если государство по своей бедности не может справедливо отблагодарить офицера за его труд в боевых командировках, под пулями боевиков, то пусть хотя бы генеральская звездочка на погонах станет ему утешением за честную и многолетнюю службу.

Интересна судьба моей полковничьей папахи. Став генералом, я, конечно, получил новую, генеральскую или, как у нас говорят, “папаху с красным верхом”. Но и прежнюю, тоже сделанную с душой — не выбросил. А подарил ее, уже будучи командующим внутренними войсками по Северному Кавказу и Закавказью, своему соседу по ростовской квартире — Василию Колеснику. Она новоиспеченному полковнику милиции пришлась впору и благотворно отразилась на его судьбе: Василий стал генерал-майором, начальником Северо-Кавказского управления внутренних дел на транспорте. А до этого ее по очереди носили мои полковники-однокашники по Академии Генерального штаба — будущий начальник Главного штаба Министерства обороны Республики Беларусь генерал-лейтенант Николай Чуркин, будущий преподаватель Академии Генштаба Валерий Бондаренко и будущий облвоенком в Волгограде генерал-майор Владимир Киселев. Так что стала моя папаха вроде как колыбелью для целой плеяды будущих генералов.

***

По прошествии четырех с половиной лет на должности начальника штаба дивизии в 1986 году в моей службе наметились кое-какие изменения. Сигналом к этому стал внезапный вызов в Москву и неожиданное предложение перейти на должность заместителя начальника штаба — начальника Оперативного управления Главного управления командующего ВВ МВД СССР. На генеральскую должность, где я должен был сменить генерал-майора Владимира Николаевича Смирнова.

В тот день, когда я приехал в Москву, в главке шло заседание военного совета, но то его заседание, где должна была решаться моя судьба, должно было состояться только на следующий день. Было время подумать и все хорошенько взвесить. Но за эти часы вынужденного ожидания окрепла уверенность, что мне рановато еще с должности начальника штаба дивизии вдруг перебираться в оперативное управление. Если признаться честно, то я не сомневался, что с новыми обязанностями справлюсь: сама по себе оперативная работа, работа с картами мне нравилась и даже отчасти была моим коньком. Но теперь мне, познавшему вкус настоящей командирской работы, меньше всего хотелось утонуть в бумагах и затеряться в московских коридорах. Генеральские перспективы, конечно, волновали, но не настолько, чтобы сменить живую работу в войсках на кабинетное существование.

Вечером того же дня меня принял командующий — генерал армии Иван Кириллович Яковлев, которому я высказал только часть своих размышлений о том, что мне рановато претендовать на предлагаемую должность. Простодушно его попросил: “Оставьте меня на прежнем месте. Там я принесу больше пользы...” Яковлев ядовито заметил: “По-вашему выходит, что только вы там пользу приносите, а мы здесь валяем дурака?” Я тотчас поправился: “Товарищ командующий, я вовсе так не считаю”. “То-то же!” — сменил он гнев на милость, но, хитро на меня посмотрев, спросил с вызовом: “Ты что же думаешь остаться там, в Минске? А что, если я прикажу тебе и ты поедешь в другое место?” “Хоть завтра, — ответил я, — но только на самостоятельную работу!”

Я нисколько не кривил душой. Такова судьба военного человека: далеко не всегда ты волен выбирать место службы. Но в тот момент мне действительно было все равно, куда пошлет меня командующий: хоть на Дальний Восток, хоть в автономную Республику Коми. Но только не в Москву! Иван Кириллович мою прямоту оценил. Сказал как отрезал: “Иди! Готовься! Я тебя отправлю!..”

На заседании военного совета на следующий день я сидел среди прочих назначенцев. Командующий поднял меня и сообщил совету: “Куликов был у меня на приеме. Просил не трогать. Думаю, мы прислушаемся к его мнению — пусть работает...” Я был искренне рад такому повороту событий и засобирался домой. Но, видимо, такая уже пошла полоса в жизни, что избежать перемен в судьбе мне было уже не дано. Раздался телефонный звонок. Это был генерал-лейтенант Федор Васильевич Бубенчиков, бывший мой командир по Ростовской дивизии, а теперь начальник штаба внутренних войск МВД СССР. С сожалением вздохнул: “Ну вот, ты отказался...” “Отказался”, — виновато признался я, догадываясь, какое мнение имеет сейчас обо мне Бубенчиков, заместителем которого я сегодня так и не стал.

Но Федор Васильевич, оказывается, звонил совсем по другому поводу: “Тебе командующий говорил, что ты поедешь в другое место? Говорил! Так что готовься принимать Куйбышевскую дивизию”. Спросил напоследок: “Ты согласен?” “Так точно, согласен!”, — ответил я и вскоре отправился утверждаться на эту должность. Вот только в Куйбышев я так и не поехал. Видать, на роду мне было продолжать службу в родной 43-й Минской дивизии, откуда я уезжал в Москву за новым назначением. Пока утрясали формальности по поводу моего перевода в Куйбышев, командующему ВВ МВД СССР позвонил министр внутренних дел Белорусской ССР генерал Виктор Алексеевич Пискарев. Сообщил Яковлеву следующее: “Знаю о назначении Куликова. Но руководство республики просит оставить его на месте, тем более что командир его дивизии генерал-майор Михаил Лезжов подал рапорт об увольнении по возрасту. Если уж решили выдвинуть Куликова на комдива, то пусть командует здесь, в Минске...” После недолгих размышлений Яковлев согласился.

***

Принятые в те годы правила гласили, что соискатель на генерал-майорскую должность командира дивизии должен пройти собеседование в Центральном Комитете коммунистической партии СССР (ЦК КПСС) на Старой площади в Москве. Не избежал этой процедуры и я. Никаких сомнений по поводу целесообразности этой торжественной церемонии у меня не было: во-первых, это было обязательное условие, во-вторых, партийная работа для офицера являлась естественным делом. Будучи командиром полка в Могилеве, я был, например, членом горкома партии. К тому же считалось, что ЦК КПСС, вернее, тот его отдел, который контролировал работу правоохранительных органов, служит серьезным фильтром, способным отсеять недостойного человека. И впрямь, иные работники ЦК имели очень серьезный опыт кадровой работы. Несерьезный, легкомысленный человек, если по какому-либо недосмотру он все-таки достигал мягких ковровых дорожек ЦК, вряд ли мог рассчитывать на их снисхождение.

Я знал, как работала система партийного отбора в наших войсках. Взять хотя бы начальника Управления кадров ГУК ВВ СССР, а впоследствии начальника Управления кадров МВД СССР генерал-лейтенанта Ивана Филипповича Мельника. Фронтовик, бывший политработник, он не по одному разу побывал в каждом из 180 полков, которые насчитывали наши войска. И не пил, не закусывал, а работал. То есть бывал на занятиях, на совещаниях у каждого командира полка. И каждого брал на заметку: вот этот годится, а этот послабее. Вот этот потянет на начальника штаба дивизии, а этот — на заместителя по боевой подготовке. То есть отбор был серьезный, и внимательный взгляд Мельника все замечал и запоминал в деталях. Конечно, без его ведома никто на Старую площадь просто бы не попал.

В таком подходе я не видел ничего плохого. Наоборот, следует признать, что подобный отсев могли пройти только люди по-настоящему способные. Так происходила кристаллизация командного состава. Не знаю, как раньше, но в эти годы там уже мало обращали внимание на рабоче-крестьянское происхождение, а смотрели, как тот или иной командир умеет работать. Не исключаю, что часть приспособленцев просачивалась через сито, но это были все-таки единицы. Стоит вспомнить и о том, сколько умного и толкового было сделано в области воспитательной работы и в области укрепления дисциплины. Та же работа с семьями. Суды офицерской чести. Женсоветы. Жаль, что многое из этого сегодня утрачено, в то время как сама жизнь показала — так и остались главным бичом гарнизонной жизни пьянство да похождения. В то время как суд офицерской чести очень многих привел в чувство. Многих спас от падения. А еще больше заставил задуматься и найти свое место в офицерском коллективе.

Однако многие из нас, те, с кем велись в ЦК собеседования, понимали, что отчасти был в них нафталиновый запах давних партийных ритуалов. Каждый из нас повидал на своем веку разных партийных работников, и этого опыта было достаточно, чтобы составить собственное мнение.

Мне лично был памятен случай, когда я, будучи командиром полка, очень сильно засомневался в праведности иных представителей высоких эшелонов партийной власти. Как-то позвонил комдив и строгим голосом известил: “К нам едет инструктор ЦК КПСС, который вместе с группой офицеров главка будет проверять в твоем полку работу офицеров ротного звена”. Естественно, я засучил рукава и каждый день комдиву докладываю, что сделано, а что не сделано. В общем, держу его в курсе, а сам подтягиваю хвосты. Накануне приезда поинтересовался, как следует принимать гостей, надо ли заказывать гостиницу, как кормить... Комдив, разумеется, волнуется: “Я узнаю и сообщу позже. Но ты учти, не вздумай организовывать выпивки и все такое!.. Это же инструктор ЦК!”

Да я и сам понимал — ну какие тут могут быть застолья, если едут государственные люди? К тому же я сам не любил, когда разнообразные комиссии, наезжавшие в часть сверху, иногда начинали путать работу с отдыхом. Молчал, конечно, если это были представители вышестоящих штабов, но и особым хлебосольством, что называется, в дивизии не славился.

На всякий случай обратился за советом к бывалому человеку — к начальнику Управления внутренних дел Могилевской области генерал-майору милиции Николаю Филимоновичу Дубасову: “Так и так, гостиницу я заказал...” Он в свою очередь засомневался: “Может, их на моей служебной даче разместить? Там свободно. Может, пообедают...” Я озабоченно вздохнул: “Комдив меня строго предупредил — никаких застолий. Он, видимо, этого инструктора хорошо знает”. Но Дубасов заронил в мою душу зерна сомнения: “Ты знаешь, у меня об этом человеке совершенно другая информация”.

Прибыли. Конечно же, мы с начальником УВД приехали в обком партии встретить инструктора. Вышел и первый секретарь обкома Виталий Викторович Прищепчик. Мы, как полагается, представились инструктору ЦК. Вскоре секретарь поехал по своим делам, а мы с москвичом отправились в гостиницу, которая инструктору сразу же не понравилась. Говорит: “Лето. Жарко. Нет ли чего у вас поприличнее?” Дубасов сразу же предложил свою дачу: “Там Днепр рядом...” Инструктор ЦК кивает головой: согласен!

Все же накрыли ужин. Я только пригубил и попросил разрешения отправиться в полк: там работала группа офицеров из главка — те, что приехали вместе с представителем ЦК. Мой комдив и Дубасов остались, чтобы поддержать протокольное мероприятие. На всякий случай на даче остались дежурить адъютант командира дивизии и начальник продовольственной службы моего полка вместе с поваром.

Проходит день. Я звоню туда комдиву: “Все ли в порядке?” Комдив в ответ: “Все нормально!” Но и в последующие трое суток инструктора в полку нет. Только адъютант приезжает: “Анатолий Сергеевич, надо опять водки...” Мы его под самую завязку загружаем, а он говорит обреченно: “Ты будешь сейчас смеяться, инструктор этот говорит комдиву: “Ты куда меня привез? Того нет, сего нет! Газет нет!..” Его переспрашивают: “Нет газет почитать?” А он в ответ рычит: “Какой хрен, почитать!? Задницу подтереть нечем!”

Генерал-майор Дубасов каким-то чудом вырвался с дачи: “Ты знаешь, Анатолий, чтобы так пили водку — я еще не видел!” Я вижу — Дубасова всего аж передергивает. Он выскочил с днепровского берега под предлогом, что ему милицией области надо управлять. А бедный мой комдив один отдувается. Ему бежать некуда: это в его дивизию нагрянул с проверкой инструктор.

Через трое суток он до нас все же доехал и я, как полагается, с рапортом шагнул ему навстречу... В свою очередь инструктор посмотрел на меня пустыми, обезвоженными от водки глазами и несказанно меня удивил. “Здравствуйте!”, — поприветствовал он меня в ответ. И, чуть помедлив спросил: “А вы, собственно, кем здесь работаете?..”

Глубинных моих убеждений этот человек своим поведением, конечно же, не поколебал. Вот только задуматься заставил, что лично я себя от подобных коммунистов отделяю. Большинство из нас искренне разделяли идеологию своей партии, понимая справедливость многих ее постулатов. И пахотной, тяжелой работой добивались того, чтобы хотя бы на шаг приблизиться к неведомым горизонтам, за которыми нам грезилась иная — чистая и яростная в своей народной правоте жизнь, именуемая коммунизмом. Но найдется ли человек, способный обвинить нас в искреннем человеческом простодушии?

***

В том, что наличие партийного билета в кармане кителя или пиджака никак не отражается на личных качествах человека, мне пришлось убедиться еще раз вскоре после своего назначения на должность командира Минской дивизии. Назначен я был в январе, а уже 27 апреля 1986 года пришло известие о том, что на Чернобыльской атомной электростанции произошел взрыв ядерного реактора на одном из энергоблоков. Об этом я узнал от заместителя министра внутренних дел Белоруссии Константина Михайловича Платонова. Предчувствуя масштаб беды, начал готовить дивизию к чрезвычайным событиям. Попросил немедленно подготовить карту этого района и расчет времени на совершение марша в район аварии. Предупредил командиров мотострелкового полка и специального моторизованного батальона о том, что им следует находиться в готовности к выполнению задачи в отрыве от пункта постоянной дислокации.

Какой-то особой информацией я не располагал, и предстояло только догадываться, к каким последствиям может привести эта техногенная авария. На первомайской демонстрации ко мне подошел один из знакомых генералов из республиканского МВД и приватно сообщил: “Ситуация очень хреновая...” А утром следующего дня позвонил Иван Кириллович Яковлев: “Ты в курсе?” Я коротко доложил: “Да”. Командующий сказал: “Тогда дай команду, чтобы тебе склеили карту района”. Я: “У меня все под руками. Карта готова и лежит на столе”. Яковлев: “Ну тогда слушай задачу...”

И он продиктовал мне по ВЧ, по закрытой связи, задачу для частей моего соединения: выставить заставы в районе, примыкающем к АЭС, и не допустить в аварийную зону тех людей, присутствие которых там ничем не оправдано. При этом быть готовым к тому, чтобы оказать содействие в эвакуации людей с зараженной территории. Яковлев решил, что туда должен отправиться мотострелковый полк. Еще он уточнил у меня: “Когда ты будешь готов?”, на что я ему ответил: “Уже готов, товарищ командующий!” “Как готов? Ты же еще не получил задачу”, — удивился Иван Кириллович. Но на этот счет я его сразу же успокоил: “Все расчеты провел. Полк держу в часовой готовности. Все офицеры на местах”. Яковлев, я почувствовал, был доволен моей расторопностью: “Давай, отправляй!..”

3 мая, в 5.00, мотострелковый полк убыл в район аварии. Сам я оставался в Минске до 10 мая, занимаясь подготовкой своих частей и отдельных подразделений на тот случай, если обстановка потребует их применения. 9 мая заместителем министра внутренних дел Белоруссии генералом Борисом Ивановичем Матусевичем я был извещен, что в ближайшее время на ЧАЭС ожидается ядерный взрыв мощностью до 200 килотонн. Это означало, что в радиусе 100 километров необходимо было в кратчайшие сроки произвести отселение людей и эвакуацию охраняемых объектов.

Неотъемлемой частью гражданского населения являлись и обитатели исправительно-трудовых колоний, эвакуация которых была сопряжена с известными трудностями. Мы не могли подставить под удар заключенных, как, впрочем, не имели и права просто распахнуть ворота лагерей. Поэтому срочно готовились варианты постановления Верховного Совета, которое оговаривало возможность освобождения тех заключенных, которые не представляли особой опасности. В то же время составы из “столыпинских” вагонов, именуемых вагонзаками, уже шли к местам погрузки, чтобы вывезти оказавшихся в опасности убийц, насильников, воров-рецидивистов, которые не могли рассчитывать на снисхождение власти. Их спасение было частным случаем эвакуации, но справедливость этого шага никем не подвергалась сомнению. Подло оставлять в опасности людей, свобода передвижения которых ограничена, а беда, в которую они попали — не имеет ничего общего со справедливым наказанием. Примерно также много лет спустя поступили саратовские милиционеры, когда во время пожара, случившегося в областном Управлении внутренних дел, первым делом спасали из огня подследственных и осужденных, оказавшихся в здании УВД. Погибли сами, но успели открыть все арестантские запоры и решетки.

Слава Богу, что предполагаемый ядерный взрыв, к которому готовились мы, все же не случился. Хотя каждый из нас, кто отправлялся в район катастрофы — я имею в виду прежде всего офицеров, — отлично представлял себе все опасности, которым мы могли подвергнуться в очаге заражения. И чисто теоретически, и по рассказам наших товарищей по службе: без внутренних войск не обходилось ни одно ядерное испытание в нашей стране. Все атомные электростанции, научно-исследовательские реакторы, испытательные полигоны и военно-промышленные предприятия, на которых изготавливается ядерное оружие — находятся под охраной именно внутренних войск. И хотя лично у меня такого опыта не было, но по-офицерски, по-мужски я был готов к тому, что поставленная передо мной задача вполне могла оказаться последней в военной биографии полковника Куликова.

Но это время выбрало нас и, как оказалось впоследствии, тогда на каждом из нас свои отметины расставила по своему расчету... Одним досталась смертельная доза, другим — такая, что покалечила всю оставшуюся жизнь. Есть и такие счастливцы, которых, кажется, пронесло над бездной без особых последствий для здоровья, но, как бы там ни было, чернобыльский след у каждого из нас в душе остался навечно. Как пример беды, порожденной нашими национальными пороками: штурмовщиной, разгильдяйством и наплевательским отношением к человеческой жизни. Но в то же время как пример особого боевого братства людей, позже названных чернобыльскими ликвидаторами.

И в этом братстве у каждого было свое место. И у пожарного караула, который, будучи обреченным, до конца выполнил свой долг во время тушения 4-го энергоблока АЭС, и у караула внутренних войск, который в момент аварии продолжал оставаться на своих постах, хотя каждый из этих офицеров и прапорщиков по уровню радиации мог совершенно точно рассчитать свой смертный час. И все те тысячи людей, настоящих патриотов Родины, которые добровольно или по долгу службы отправлялись волна за волной в эту мертвую зону, центром которой являлся разрушенный реактор. И никакие провидцы еще не мог

***

Оценивая русских и Россию, одна из западных газет дала довольно меткое определение нашим победам и поражениям, свершенным в обозримом прошлом: “Эта цивилизация построена на подвиге...” А чтобы не было никаких сомнений в точности определения, даже слово “подвиг” оставила нетронутым, лишь переиначив его на латиницу. Чтобы, не дай Бог, не спутать этот загадочный русский феномен — podvig — с другими иностранными словами, обозначающими нечто похожее. Подвиг по-русски — это самоотверженный поступок или усилия людей, производимые постоянно с чудовищным напряжением, с отвагой и мужеством, но при этом не считаясь с потерями людских и материальных ресурсов. Как гражданин России, я с уважением отношусь к подвигу нашего народа и в свою очередь всегда старался быть его участником. Как генерал и ученый, я не могу не сожалеть, что проявление подвига стало для нашего народа обыденной необходимостью. Почти барщиной, которую ценой своих жизней вынуждены отрабатывать самые лучшие люди Отечества, чтобы хоть как-то компенсировать отсталость в технике, глупость в экономике и бездарность в политике. Иногда кажется, что герои — это самый качественный продукт, который производится на наших просторах.

Ликвидация чернобыльской катастрофы — в череде таких подвигов, когда в лучших традициях Отечества все бреши были аккуратно завалены телами погибших героев. В переносном смысле, конечно. Тем более что настоящая правда откроется только через много лет, когда десятками и сотнями начнут умирать ликвидаторы этой беды. А подвиг — он состоялся!.. И какими бы нелепыми ни были причины аварии, они не могут затмить мужества людей, которые, не считаясь с опасностью, сделали все возможное, чтобы спасти жизни и здоровье миллионов своих сограждан.

Там я поражался трудолюбию, стойкости, бесстрашию офицеров и солдат своей дивизии. Иных, как начальника автомобильной службы дивизии Сергея Петровича Юрченко и командира 362-го мотострелкового полка Анатолия Петровича Бобровника — приходилось иногда вытаскивать из зоны в приказном порядке: они практически все время находились в районе катастрофы. Очень четко и эффективно работали старшие офицеры — начальник штаба дивизии Юрий Антонович Капля, начальник отделения боевой подготовки дивизии Валерий Михайлович Левитин, начальник оперативного отделения Феликс Иосифович Дзеранов. Это те офицеры, которые возглавляли на месте аварии оперативные группы дивизии и сделали немало, чтобы обеспечить своевременную эвакуацию людей из зараженной местности. Редко, когда бывали случаи, чтобы кто-то из моих подчиненных проявлял себя не с лучшей стороны. Повторяю, это была самоотверженная работа, в которой мне, еще не имевшему реального боевого опыта, вдруг открылась одна удивительная особенность, которую следовало учесть на будущее.

Я увидел, как сильно стали разниться мои офицеры, попав в экстремальную ситуацию. Казалось бы — вот офицер К. С ровным послужным списком, умеющий в повседневной службе, лишенной опасностей, обеспечить в части, в подразделении чистоту и порядок, столь милые сердцу начальства. Он хоть и пыль немного в глаза подпустит, но сумеет все недостатки компенсировать за счет хорошего ужина и бани, особенно если командир к этому склонен. А в условиях настоящей боевой работы теряется... Не может правильно оценить обстановку. Нервничает, а что еще хуже — начинает дергать подчиненных.

В то же время становятся заметны другие люди – точные, собранные, инициативные. Иные из них в обыденной жизни за принципиальность свою, за неумение прогибаться больших должностей не нажили, но в обстановке боевой становятся просто незаменимыми. Их выдвигает время и обстоятельства. На них следует опираться. Их офицерское предназначение полностью оправдывается.

Я, конечно же, не сделал никакого открытия, отметив про себя, что командиры мирных лет вряд ли подходят для того, чтобы действовать в боевой обстановке. История Великой Отечественной войны, особенно события 1941 года, явственно продемонстрировала эту закономерность: война кристаллизует особую генерацию командиров, способных принимать быстрые, неординарные решения и умеющих брать на себя всю полноту ответственности. Но то, что я мог предположить чисто теоретически, в Чернобыле происходило на моих глазах. И это был урок, который мне пригодился в жизни: кадровые решения надо принимать не в бане, а в поле!

Для того, чтобы точно представлять себе ситуацию, сразу после прибытия в район АЭС вместе с офицерами-дозиметристами я поднялся в воздух на вертолете. Прошли над разрушенным реактором. Досконально исследовали нашу зону ответственности и провели рекогносцировку рубежа ограждения. Мне нужно было “привязаться” к коммуникациям и подумать над тем, как правильно расставить силы и средства.

Штаб дивизии подготовил предварительные расчеты, подкрепленные результатами радиационной разведки: район фактического заражения вовсе не представлял собой четкий круг, центром которого был поврежденный реактор. В соответствии с розой ветров он был больше похож на очертания сапога, большая часть которого находилась на территории Белоруссии. Было принято решение: 10-километровый радиус объявить зоной отчуждения, а 30-километровый — зоной отселения. Целью полетов над Чернобылем, таким образом, становилось то, чтобы творчески увязать требования вышестоящего оперативного штаба по ликвидации последствий аварии с реальной обстановкой в зоне ответственности дивизии.

Одно дело — обозначить 10-километровый радиус и совсем другое — увидеть на местности, что гипотетическая граница зоны проходит по топкому болоту или там, где намертво встанет любая техника. В таком случае можно на километр, на два отступить, чтобы заграждения, построенные для того, чтобы исключить любое несанкционированное проникновение, могли сослужить добрую службу и были возведены в срок. Тем более, что времени у нас было в обрез.

Так что, пользуясь командирскими полномочиями, я решительно двигал границы зоны, основывая свои решения на данных радиационной разведки и на принципах здравого смысла. Оптимальный вариант находился всегда, и наша тяжелая работа стала понемногу давать результат. Солдаты и офицеры в нее втянулись: не было случая, чтобы кто-то пренебрег своими обязанностями, струсил или переложил свою ответственность на другого. Все понимали: в нашей судьбе Чернобыль станет очень важной страницей, мерилом и чести, и достоинства.

Помимо охраны своей зоны ответственности, внутренним войскам приходилось заготавливать и строевой лес для будущих заграждений, которые возводились военнослужащими 25-й Чапаевской дивизии Советской Армии. У меня сложились хорошие рабочие отношения с ее командиром генералом Анатолием Макаровичем Егорычевым (Впоследствии мы учились с ним в Академии Генерального штаба. — Авт.).

Тогда мы с ним немало времени потратили на размышления, как обеспечить высокие темпы строительства, которые нам задавались свыше. С одной стороны, вроде бы можно было сослаться на вечную нехватку вагонов, груженных стройматериалами, которые прибывали из северных районов страны, с другой стороны — кто бы нас понял в этой ситуации...

Поэтому, присмотрев какой-нибудь “чистый” от радиации лесок — случались очаговые заражения — и согласовав свои действия со штабом по ликвидации последствий аварии и республиканскими властями, я давал команду этот лес рубить, протравливать и, не дожидаясь вагонов, пускать его на обустройство охраняемого периметра. К сентябрю мы уже сдали четыре военных городка для новых застав, включая казармы и караульные помещения, получили новую технику, а в 1987 году — в районе аварии сформировали новый полк под командованием полковника Олега Калюжного, будущего командира 100-й Новочеркасской дивизии, обязанностью которого и стало несение службы именно в районе этой страшной техногенной катастрофы.

Тогда же неприятно поразил следующий факт: городки уже были почти готовы, когда выяснилось, что радиоактивное заражение местности, где они были построены, не отвечает нормам безопасности. То есть превышена предельно допустимая концентрация по радиации — и в них жить нельзя. Связался с Москвой: “Как быть?” “Не волнуйся, — ответили мне, — нормы уже изменены в сторону увеличения, и получается так, что городки для жилья вполне годятся”. Возразить было нечего. Если наверху считали, что солдату сгодиться и так, тогда перед Богом и совестью они взяли ответственность на себя. И ушли от ответственности перед теми, кто, не жалея себя, на берегах Припяти спасал престиж великого, но очень больного государства.

***

Очень важным для меня событием того времени был неожиданный звонок из Москвы, из Главного управления командующего ВВ МВД СССР, когда коротко со мной переговорил Анатолий Николаевич Ухов, кадровик. Это было в конце 1986 году. Спросил: “Анатолий Сергеевич, как ты смотришь, если в следующем году тебе будет предложено поступление в Академию Генерального штаба? Имей в виду, что это командующий будет тебе предлагать...”

И долгое время я находился под впечатлением этого разговора. Академия Генштаба еще с лейтенантских времен была самой потаенной и самой заветной мечтой. И еще мечтой абсолютно невыполнимой, так как офицеры из внутренних войск, за исключением генерала Бориса Константиновича Смыслова, окончившего эту академию в 1970 году, в эту самую высшую военную школу страны не принимались.

Конечно, я дал утвердительный ответ: “Если это так, то я обязательно воспользуюсь предложением...”

Честно говоря, должность командира дивизии для меня, полковника, представлялась венцом военной карьеры. Не то, чтобы высокие генеральские горизонты меня не манили вовсе, но я и так был благодарен судьбе за то, что моя служба шла успешно и приносила профессиональное удовлетворение. Чего же большего желать крестьянскому сыну, особенно когда самые заметные генеральские карьеры делаются в Афганистане, в Вооруженных Силах, где умелый комдив может рассчитывать на продвижение в корпус, в армию, в округ. Во внутренних войсках таких объединений не было. Карьера непосредственно в войсках оканчивалась планкой командира дивизии, а дальше мог идти только штабной взлет в рамках нашего главка МВД.

Так реально я оценивал свои возможности, при этом, правда, осознавая: мог бы потянуть и больший воз, но при условии, если удастся получить хорошую оперативно-стратегическую подготовку, которую могла дать только неприступная для нас Академия Генерального штаба им. К. Е. Ворошилова.

Однако в следующем году поступление мое не состоялось: сама академия, как ожидалось, не переехала в Москве с улицы Шаболовки на проспект Вернадского, и мою кандидатуру автоматически перенесли на 1988 год.

Осенью 1987 года мне в Минск позвонил новый командующий войсками генерал-полковник Юрий Васильевич Шаталин с предложением поехать на службу в Хабаровск, на должность начальника штаба Управления ВВ по Дальнему Востоку и Восточной Сибири. В таких случаях отказывать — только злить командующего. Особенно если он по-человечески к тебе расположен. Только напомнил: “Вы же мне сказали, что я поеду учиться в академию. Я уже, честно говоря, настроился...”

Шаталин мне возразил: “Да зачем она тебе нужна, эта академия? Тебе папа с мамой дали эту академию... Давай, поезжай: мне в Хабаровске начальник штаба нужен!” Вот и весь сказ. Я только и смог, что попросить у Шаталина сутки на размышление.

Да только какое может быть размышление у военного человека, когда тебя командующий отправляет на новое место службы да еще с повышением в должности. Я расстроился. Черт возьми, так хотелось в академию!.. Я ведь не дальнего Хабаровска страшусь. Мне без разницы, куда ехать: хоть на север, хоть на юг. Но только мне самую высокую мечту подрубают, особенно когда к ее выполнению я приблизился и разве что только руками не мог ее потрогать...

Утром следующего дня звоню Шаталину: будь, что будет!.. На мое счастье, его на месте не оказалось. Поэтому уже смелее выхожу на заместителя командующего по кадрам генерала Крупина. Он уже все знает: “Ну что ты там решил?” Упрямо стою на своем: “Я бы очень вас просил оставить меня кандидатом для поступления в академию. После ее окончания поеду, куда прикажете...” Крупин, с сомнением правда, мне ответил: “Ну что ж, я тебя понимаю и попробую еще раз переговорить с командующим”.

Позвонил поздно вечером: “А.С., я переговорил. Командующий с нашими доводами согласился”. Когда я это услышал, честно говоря, очень обрадовался. Надо же, удалось!... Очень искренне поблагодарил Крупина. Чувствовалось, что и сам он доволен. Мы оба хорошо понимали, что кто-то в любом случае поедет учиться — есть на внутренние войска разнарядка. Думаю, моя судьба повернулась бы совершенно по-другому, если бы я не решился настоять на своем.