Чистые

Руки

Мне приходилось замечать, как меняются люди, попав на верхние этажи государственной власти. Некоторые из них быстро теряют почву под ногами и с удовольствием обживаются в иллюзорном мире казенных дач, стремительных автомобильных кортежей, элитной телефонной связи и высококлассной обслуги, способной решить за тебя тысячи бытовых проблем. К этому легко привыкаешь. Еще легче объяснить себе и окружающим, что вся эта человеческая суета вокруг твоей звездной персоны обусловлена важностью исполняемых тобой государственных дел и призвана сэкономить время для ответственных дел и поручений.

Этот чиновничий VIP-мир действительно очень удобен. Его не любит простой народ, но созданный талантливыми стилистами сталинской поры этот наркомовский уклад жизни и по сей день для многих моих соотечественников является воплощением настоящей “советской мечты”. В отличие от “американской мечты”, краеугольным камнем которой является деловой, коммерческий успех, в нашей стране рассчитывать на подобную комфортную жизнь мог лишь тот, кто связал свою судьбу с государственной службой. Понятно, что все это рассыплется, развеется в дым в случае опалы или очередной кадровой рокировки, но такова уж природа человека: он готов до последнего цепляться за это призрачное счастье, которое дают и отнимают по приказу.

К сожалению, мы еще не в полной мере избавились от этого наследия. Отставка высокого чиновника, министра — во многих странах обычная рутина политической жизни. Кто-то из видных политиков уходит навсегда, кто-то — на время. У нас эта процедура, как правило, обставляется так, что сразу и не поймешь — это только отставка или уже прелюдия к расстрелу. О том, что тебя сняли с работы — ты узнаешь утром по радио. Тотчас замолкает телефон правительственной связи. Редеет или вовсе исчезает личная охрана. Уезжает и больше не возвращается служебная машина. Кто прошел через это, знает, что не так страшен сам отъем атрибутов власти, сколько это расчетливое, мучительно растянутое во времени отключение человека от работы, еще вчера составлявшей весь смысл его жизни.

Не мудрено, что многие в этой обвальной тишине отставки не могут взять себя в руки. Стреляются. Уходят в запой. Погибают от инфарктов. Но замечено: чем сильнее человек впадал в иллюзию собственной исключительности, когда находился у власти, тем разрушительнее для него самого оказывался подобный исход.

Я всегда был готов к тому, что в моей жизни могут наступить вот такие неприятные перемены, и наркомовскую жизнь не путал с жизнью настоящей. Никогда не ночевал на государственной даче и использовал ее только для приема официальных гостей. Не отворачивался от былых друзей.

Крупный государственный чиновник, если он — умный и серьезный человек, всегда находится в точке пересечения информационных потоков. Их много, и всякая информация идет в дело и служит предметом анализа: сводки, доклады, донесения, письма, обращения, социологические исследования, сообщения СМИ и даже слухи. Что-то из этого ежесекундного информационного вала обрабатывается помощниками и подается в разжжеванном виде, но зерна от плевел часто приходится отделять самому — настолько конфиденциальной может оказаться весть, поступившая в Министерство внутренних дел.

В умении добывать оперативную информацию, что называется, “с земли”, министру незачем тягаться с оперативными сотрудниками милиции. В оперативно-поисковых и оперативно-технических службах работают асы сыска, по-настоящему высокие профессионалы. Но навыки перевоплощения, которыми они обладают, к лицу и полицейскому министру. Для того, чтобы и самому время от времени отправляться в жесткий повседневный мир, где живут твои сограждане. Чтобы проверить службу подчиненных тебе людей. Чтобы чувствовать нерв страны. Чтобы, упаси Господи, не превратиться в самодовольного чиновника, потерявшего чувство реальности.

Я знаю, что однажды один из крупных правительственных чиновников, такой же, как я — вице-премьер правительства России, очень удивился, встретив около полуночи в коридорах Дома правительства, на этаже, где располагались офисы заместителей В.С. Черномырдина, небритого мужика в потертом джинсовом костюме и в кепке, надвинутой на глаза. Он уже думал вызвать охрану, когда неизвестный двинулся ему навстречу и приветливо поинтересовался: “Что, работаешь допоздна?” Впоследствии он был вынужден признать, что только по голосу узнал министра внутренних дел А.С. Куликова.

Я не собираю о себе мифы и слухи. Тем более героические сказания. Но мне, человеку профессиональному, подобная история, честно говоря, очень нравится. Надо же, чуть охрану не вызвал!.. Так было на самом деле.

В принципе я очень спокойно относился к тому, что министр — лицо официальное, а его жизнь, в которой каждая минута, действительно, посчитана наперед, вынужден жить как сановник. Давались официальные приемы, я участвовал в переговорах с зарубежными коллегами, с главами государств. Были и автомобильные кортежи, и, как я уже говорил, казенная дача — с поварами, садовниками и официантами. Но ко всему этому я относился как к обременительной необходимости и, как только это становилось возможным, возвращался домой. От чего нельзя было отказаться — так это от охраны. Но надо отдать должное, ее офицеры всегда были очень хорошо подготовлены и несли свою службу аккуратно и почти незаметно для меня и для семьи.

Однако приходилось считаться с тем, что лицо мое вскоре стало узнаваемым, что создавало некоторые неудобства в жизни частной, от которой я не собирался отказываться. Ведь я должен был встречаться с друзьями, иногда выходить на улицу с детьми, в магазин. Не будет же Валя за меня покупать рубанок или выбирать щенка на Птичьем рынке. Туда мы ходили с сыном Виктором, которого по заведенному у нас дома обычаю, как правило, называют Виталием, Виталькой. И когда мы отправлялись с ним на Птичку, чтобы не привлекать к себе внимания, я аккуратно наклеивал седые усы, которые мне подарили полицейские из Германии. Еще была борода, но обычно хватало и усов, чтобы полностью раствориться в массе торгующих и приценивающихся к товару соотечественников. Один лишь раз меня чуть было не разоблачили, но торговец с Птичьего рынка, внимательно до этого разглядывавший меня, видимо, просто постеснялся задать вопрос — не А.С. ли я Куликов? Как министр, я был и на слуху, и на виду, но нелепо было даже предположить, что генерал армии разгуливает в толпе с наклеенными бутафорскими усами.

А может, и узнал человек, но оказался настолько тактичен, что решил промолчать.

К моим перевоплощениям можно относиться по-разному. Кто-то назовет это озорством, кто-то — балаганом, кто-то — неотъемлемым правом человека время от времени захлопывать створки собственной раковины. Ведь я — не артист, не публичный политик и внимание прохожих не является моей целью. Но очень важно то, что, смешиваясь с толпой ничем не отличающихся от меня самого людей, я каждый раз возвращал себе способность видеть жизнь их глазами. Я торговался, ругался, смеялся, негодовал. Я покупал бензин на заправке и хлеб в булочной. Я участвовал в разговорах и получал удовольствие от того, что мне понятен этот язык человеческих обид на власть, на дороговизну, на соседей. Что мне по-прежнему интересны эти простые радости по поводу собранных в школу детей, отгулянных отпусков и закрученных на зиму помидоров. Это моя Родина. Это мой народ. Что бы ни случилось со мной, известно, что нет такой силы, которая могла бы лишить меня права считаться соотечественником вот этим людям, которых я люблю со всеми их достоинствами и недостатками и которым каждый день желаю только добра.

***

До лета 1996 года генерал-лейтенанта Александра Ивановича Лебедя я не знал совершенно. Слышать слышал, но не более того. Правда, когда на итоговом совещании в 1995 году его за что-то распекал министр обороны Павел Грачев, я поневоле обратил на него внимание. Стоя у всех на виду, он воспользовался паузой в речи Грачева и отпустил какую-то дерзкую реплику. Не помню, что он сказал, но я недоуменно заметил своему соседу, бывшему однокашнику по Академии Генштаба: “Странно — командарм, а пререкается с министром...” На что товарищ отреагировал благодушно: “Просто у Лебедя такой характер. Все это знают и уже не обращают внимания”.

Характер Лебедя, его зычный голос и очевидная склонность к афористичному мышлению вскоре снискали ему известность в стране. На фоне запутавшегося в олигархических тенетах Кремля этот бравый генерал, с гордостью носящий вместе с советскими орденами и орден за оборону Приднестровья, выглядел сильным и энергичным человеком. Его прямодушие впечатляло. Многие его заявления, раздаваемые как удары, наотмашь, его обещания, исполненные наивной веры в легкие решения самых тяжелых проблем, не могли не заронить надежду в сердцах: может, такой и должна быть политика завтрашнего дня?

Политические амбиции генерала Лебедя я воспринимал бесстрастно. У человека есть боевая биография, он, безусловно, неглуп. Людям он нравится и производит впечатление волевого и властного человека, способного постоять за себя хоть на диспуте, хоть в рукопашном бою. Его склонность к полковому юмору, метко названному одним из журналистов “поэзией гарнизонной гауптвахты”, поначалу тоже мало кого раздражала. Это было свежо. Это тоже работало на образ честного служаки, которого обманывают хитрые и беспринципные политиканы.

Конечно, я понимал, что Лебедь ищет место под солнцем, что его политические запросы велики, что он не так прост, как кажется, но все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения.

Мы не были знакомы. Александр Лебедь не выказывал по отношению ко мне никакой враждебности, а его карьерные запросы были куда выше, чем должность министра внутренних дел.

Как известно, депутат Государственной Думы Александр Лебедь участвовал в первом туре президентских выборов и получил немало голосов в свою поддержку. Насколько я помню, речь шла об одиннадцати миллионах россиян, проголосовавших за Александра Ивановича.

До сих пор считается, что Борис Ельцин в своей борьбе с Геннадием Зюгановым, также прошедшим во второй тур выборов, был вынужден заключить с генералом политическую сделку: Лебедю давался серьезный и заметный государственный пост в обмен на голоса его сторонников. В политике такие альянсы — обычная вещь, и сегодня остается только спорить: так ли верны оказались расчеты кремлевских политтехнологов, утверждавших, что без подобного маневра победа Ельцина просто бы не состоялась?..

Александр Иванович Лебедь стал секретарем Совета безопасности.

Условия сделки не разглашались, но было понятно, что на предвыборных торгах Лебедь голоса своих избирателей продал по очень высокой цене. Во всяком случае положение бывшего командарма в политическом истеблишменте страны очень сильно изменилось: теперь он разговаривал властно, смотрел грозно, вел себя по-хозяйски, и не оставалось сомнений, что народную поддержку Лебедь еще не раз использует в своих интересах.

Наша первая встреча с ним, состоявшаяся 20 июня 1996 года, была вызвана чрезвычайными обстоятельствами.

Рано утром на моей даче раздался звонок “кремлевки” — телефонного аппарата специальной правительственной связи. Я поднял трубку и услышал, что со мной хотел бы переговорить Лебедь. Тут же послышался его голос: поздоровавшись, Александр Иванович сказал следующее: “А.С., я прошу вас срочно приехать ко мне. Нужно посоветоваться. Ситуация очень тревожная и напрямую связана с Барсуковым и Коржаковым”. Спросил: “Вы в курсе ночных событий?” Я встревожился: “Что-то произошло?” “Да, — подтвердил Лебедь. — Президент болен!..”

На мой вопрос, что с президентом и в каком он состоянии, Лебедь ответил очень уклончиво: “Ну, он болен...”, и начал говорить загадками: “Здесь ребята не понимают, что надо делать в такой ситуации!.. Здесь нужен ваш совет!..”

Как только Лебедь закончил разговор, я позвонил к себе в министерство и попросил срочно направить за мной служебную машину. Мне по-прежнему было неясно, что произошло. Если государственный чиновник столь высокого ранга поднимает министра внутренних дел с постели как по тревоге, намекает, что президент чуть ли не при смерти — это не может быть розыгрышем. Значит, положение, действительно, очень серьезное.

Я, конечно же, обратил внимание на то, в каком контексте были названы имена генералов государственной безопасности Александра Коржакова и Михаила Барсукова — людей в ту пору влиятельных, информированных и обладающих силой, достаточной для того, чтобы в обстановке нестабильности на какое-то время перехватить инициативу в свои руки. Тяжелая болезнь или, того хуже, смерть главы государства — достаточный повод для царедворцев, чтобы начать собственную рискованную борьбу за власть. Так уже не раз было в нашей истории. Я не сомневался: если что случится с Ельциным, в ход пойдут старые проверенные схемы — умолчание, дележ постов, присяга верных полков и прочее... Звонок Лебедя я расценил как предупреждение, что надвигается нешуточный шторм.

Машина подошла через 20 минут: на улицах Москвы было еще пусто. Несмотря на ранний час, на ходу связался с премьер-министром В.С. Черномырдиным: “Вам что-нибудь известно о болезни президента?” “Нет, — Виктор Степанович говорил спокойно и уверенно, — президент здоров! Мало того, он сегодня проводит заседание Совбеза”. “Да, — подтвердил я, — заседание назначено на 11 часов”. “А что случилось?”, — в свою очередь спросил меня председатель правительства. — “Да там, как говорят, Барсуков и Коржаков... Какая-то коробка с деньгами...” “А, это... — Черномырдин оказался в курсе происходящего. — Вчера, в 23 часа, я разговаривал с Барсуковым: он сказал, что там вроде бы все законно и что все уже разрешилось...”

Я сказал Черномырдину о звонке Лебедя, известил, что по его просьбе сейчас еду к нему на Старую площадь и сам попробую разобраться в ситуации. Виктор Степанович это одобрил: “Поезжай. Только прошу — потом позвони мне”.

В здании на Старой площади, где находился офис Совета безопасности и где теперь располагался его новоиспеченный секретарь Лебедь, Александр Иванович встретил меня и, усадив за журнальный стол, предложил выпить чаю.

Когда его принесли, Лебедь начал извиняться: “Вот, чашки все куда-то унесли... Будем пить из стаканов”. Я пожал плечами: “Какая разница, попьем из стаканов”.

Лебедь неожиданно начал разговор совсем издалека: “А.С., вы знаете, в Министерстве обороны готовился новый ГКЧП...” (“Государственный комитет по чрезвычайному положению” — самопровозглашенный орган власти, в состав которого вошли люди, предпринявшие в августе 1991 года попытку государственного переворота и устранения первого президента СССР М.С. Горбачева. — Авт.).

В изложении А.И. Лебедя “новый ГКЧП” представлял собой круг генералов, которые обменивались злокозненными замыслами в кабинете министра обороны Павла Грачева. Кроме неизвестно как оказавшегося среди них министра обороны Грузии Вардико Надебаидзе, Лебедем в числе заговорщиков были упомянуты имена еще нескольких военачальников, многие из которых оказались моими однокашниками по Академии Генерального штаба. Так как я учился в одно время с Грачевым, мои однокашники в равной степени были и товарищами Павла Сергеевича.

Я их всех очень хорошо знал и, честно говоря, словам Лебедя не поверил. Разве можно считать мятежом посиделки умных и знающих людей, которые совершенно в духе Академии Генштаба привыкли говорить друг с другом откровенно и оценивать ситуацию объективно — без боязни называть вещи своими именами?

Сам Лебедь в нашей академии не учился, и это обстоятельство очень сильно сказывалось на всем, что он делал до и после своего похода на Кремль. И во время похода — тоже...

Я Лебедя прервал: “Александр Иванович, сейчас меня прежде всего интересует состояние здоровья президента. Вы мне сказали, что он очень болен...”

Совершенно неожиданно Лебедь вдруг замельтешил: “Нет, нет — ему уже гораздо лучше! Да, кстати, он должен мне сейчас позвонить...”

Действительно, около 6 часов утра раздался телефонный звонок, и я, предугадывая, что это Ельцин, попросил Лебедя уточнить — состоится ли в 11.00 заседание Совета безопасности. Вопрос законный: членом этого совета являлся я сам.

Лебедь, однако, начал бойко докладывать Ельцину о надуманном заговоре в Министерстве обороны и начал перечислять фамилии. Я понял, что эти люди обречены. Понял по обрывкам разговора, когда, судя по всему, президент задал вопрос “Что делать?” и получил в ответ дословный ответ Александра Ивановича, начавшего работу на ниве государственной безопасности: “Борис Николаевич, Боже упаси, давать вам какие-либо советы, но я думаю, что этих людей нужно уволить”. Дальше все по-военному: “Понял!.. Есть!.. Понял!..” Краем глаза Лебедь взглянул на меня и, словно через силу припоминая мою просьбу, спросил у Ельцина, состоится ли сегодня заседание в 11.00. Президент подтвердил: да, все по плану, никаких изменений нет.

Лебедь положил трубку, и мы продолжили разговор, касавшийся Коржакова и Барсукова. Поводом к этому послужили события, развернувшиеся вечером предыдущего дня, в половине шестого, когда на проходной Дома правительства с большой суммой долларов США в теперь уже знаменитой “коробке из-под ксерокса” были задержаны члены предвыборного штаба Ельцина — Лисовский и Евстафьев.

Не сомневаюсь, что Лебедь начал этот разговор затем, чтобы понять — а какую, собственно, позицию намерен занять я сам? Что мне известно? Как я среагирую на старые имена в новом политическом контексте: Александр Коржаков, Михаил Барсуков?..

Лебедь — человек во власти новый. Может не знать всех деталей кремлевской жизни, и уж тем более мне неизвестно, с кем из политиков выступает он в союзе в эту минуту. С Чубайсом? С Коржаковым? С неведомой мне силой, которая поставила в этой интриге на перспективного Александра Ивановича?

На поверку могло оказаться все, что угодно. Как сказал один остроумный и проницательный человек: “В политике не играют, а только без перерыва тасуют карты...”

Я пожал плечами: “Пока мне ничего не известно. Я не стану говорить, кто прав, а кто виноват, пока не уточню, что известно об этом деле милиции”.

Честно говоря, я повел себя очень настороженно и с облегчением попрощался с Лебедем до 11 утра. Еще раз посчитал, что бы могли означать этот заполошный звонок на дачу, похоронные нотки в голосе новоиспеченного секретаря Совбеза? Провокацию? Поиск союзников? Проверку на лояльность или, действительно, искреннее желание спросить совета в трудную минуту?

***

Та информация, которую мне удалось получить в министерстве о произошедших накануне событиях, свидетельствовала: при задержании Лисовского и Евстафьева ничего противозаконного не произошло.

Получив оперативную информацию о выносе крупной суммы долларов из Белого дома, спецслужбы, контролируемые Александром Коржаковым (Служба охраны президента и Главное управление охраны. — Авт.), реализовали ее в полном соответствии с законом об оперативной деятельности. Офицер милиции, несший дежурство на проходной, остановил сотрудников предвыборного штаба, надо думать, совершенно не случайно. Появившиеся представители “коржаковской” спецслужбы произвели досмотр коробки и обнаружили деньги.

О том, что к этой комбинации офицер милиции, кажется, капитан по званию, играл второстепенную роль — можно было понять по отсутствию даже признаков доклада дежурному по МВД и мне, министру. Но это и понятно. Какими бы законными по формальным признакам не являлись действия спецслужбы, истинной их причиной была все-таки политика. Вернее, яростная и очень рискованная борьба за власть в Кремле. А потому мотивы, которыми руководствовался Коржаков в этой ситуации, носили ярко выраженный корыстный характер.

Генерал Александр Коржаков появился в зале заседаний Совета безопасности, находившемся в Кремле, в то же время, что и я: минут за пятнадцать до начала. Почти все уже собрались и расселись в том порядке, как того требовали таблички с фамилиями, расставленные в строгом соответствии с местом, которое каждый из нас занимал в иерархии государственной власти.

Коржаков, впрочем, не был членом Совбеза и зашел в зал, видимо, для того, чтобы переговорить с Михаилом Барсуковым, директором ФСБ, чье место за столом находилось справа от меня. Поневоле я был вынужден втянуться в разговор, спросил: “Кто-нибудь объяснит мне, что же все-таки произошло?”

На что Александр Васильевич, сделав ясные глаза и без малейшего смущения в голосе, попробовал меня удивить: “Ты что, не знаешь? Вчера твои милиционеры задержали Лисовского...” На что я рассмеялся: “Саш, ты брось этим заниматься — “мои милиционеры”... Те милиционеры, заставь их задержать — хрен кого задерживают. Тоже мне, нашли храбреца!”

Коржаков вроде бы и не возражает, но по его глазам, по улыбке вижу, что не зря он так поворачивает разговор: дескать, его дело — сторона. Барсуков тоже, едва ли не из рукава, достает и протягивает мне объяснение подчиненного мне офицера: “Я остановил... Я спросил, что у вас в коробке... Я обнаружил... Тут вошли два представителя Службы охраны президента...” В общем, нормальная милицейская бумага, призванная зашифровать все таинства оперативной работы, которую внутри Дома правительства и в недрах предвыборного штаба провернули люди Коржакова.

Эти нехитрые манипуляции с правдой и вымыслом ничуть меня не смутили. Коржаков ушел. И вскоре появился Ельцин, который начал заседание с того, что представил Лебедя в связи с назначением на должность секретаря Совета безопасности. Надо сказать, что за все время, пока секретарствовал Александр Лебедь, президент, кроме этого дня, больше не появится ни на одном из заседаний Совбеза.

Но в этот раз все начиналось на высокой ноте. Правда, после поздравлений Борис Николаевич оставшуюся часть заседания провел стремительно и грозно. Отменил обсуждение вопроса, который стоял в повестке дня, и поднял со своего места Барсукова. Негодование Ельцина было столь бурным, что не оставалось никаких сомнений: президент воспринял происходящее как личную обиду, как предательство. “Вы, — сказал он Барсукову, — превысили свои полномочия! Вы лезете, — голос президента наливался металлом, — куда вас не просят! Я вас отстраняю от участия в работе штаба по выборам президента!” После этого Ельцин обратился ко всем остальным: “Все, — отрезал он, — Совбез закончен! Расходимся!..”

Мы вышли из зала, но в приемной ко мне подошел дежурный и передал просьбу Коржакова подняться к нему. Такое же приглашение получили Михаил Иванович Барсуков и Евгений Максимович Примаков, бывший тогда руководителем российской внешней разведки.

Все вместе мы поднялись на третий этаж. Причем Барсуков позвал с собой и Лебедя. Михаил Иванович не скрывал дружеского расположения к секретарю Совбеза и обращался к нему почти фамильярно: “Пойдем, Александр Иванович, познакомимся поближе...”

В кабинете Коржакова мы задержались недолго. Хотя и налито было каждому по рюмке коньяку, но говорить оказалось не о чем. Лебедь, правда, пить не стал совсем и, подержав для виду рюмку в ладони, буквально через несколько секунд вышел и больше не появлялся.

В настроении Коржакова и Барсукова, бывших между собой друзьями, я отметил в тот раз нарочитую браваду. “Вот видишь, меня уже вывели из штаба. Тебе, наверное, тоже перепадет”, — говорил один другому, и весь их по-курсантски задиристый вид свидетельствовал о том, что президентский гнев не кажется им долговечным.

Я и Евгений Максимович Примаков тоже задерживаться не стали. Распрощались с кремлевскими генералами, расселись по машинам и отправились восвояси.

Но лишь только я переступил порог кабинета, сел за стол и раскрыл документы, по президентскому коммутатору позвонил Примаков: “А.С., ты слышал: только что объявили, что от своих должностей освобождены Коржаков и Барсуков? Как это понять?” “Вот так новость! — удивился я. — Надо же... Ведь президент сказал Барсукову, что лишь выводит из предвыборного штаба...” — “Да нет, все произошло, пока мы ехали из Кремля”.

Я включил телевизор: новость о смещении со своих постов Коржакова и Барсукова уже передавалась во всеуслышанье.

Как стало известно позднее, сразу после заседания Совета безопасности в приемной Ельцина Анатолий Чубайс поставил жесткое условие президенту: “Решайте: либо вы избираетесь на второй срок, либо не избираетесь и остаетесь с ними!”

То, что указ был немедленно подписан, означает: Ельцин недолго стоял на распутье.

***

Наделавшая в свое время много суетливого шума книга Александра Коржакова “Борис Ельцин: от рассвета до заката” в большей степени касалась личных взаимоотношений президента и его охранника, которым, несмотря на добытые в Кремлевском дворце генеральские погоны, по сути, всегда оставался Александр Коржаков.

Мои слова не следует понимать как пренебрежение к людям его профессии: охранять президента — это сложная, опасная, по-настоящему жертвенная работа. Офицер личной охраны, или, как называют себя люди этой профессии — “живой бронежилет” — зачастую становится человеком не только хорошо информированным о жизни охраняемого лица, но и другом, и соратником, с которым ешь из одного котелка.

Есть охрана у меня самого. Я верю этим людям и полагаюсь на их профессионализм и человеческую надежность. Это естественно в кругу офицеров.

Возвышение Коржакова из майоров в генерал-лейтенанты происходило не на моих глазах, и я не вправе комментировать этот отрезок жизни Александра Васильевича.

Его книга тоже осталась лежать недочитанной, но это, скорее, следствие моего безразличного отношения к придворной жизни вообще и к придворным интригам, в частности. Мне показалось, что лучшим комментарием к ней мог бы послужить известный афоризм Шарля Монтескье: “Лакейская — это питомник для будущих вельмож”.

Об этой книге я вспомнил, чтобы как-то обозначить характер моих взаимоотношений с Александром Коржаковым, который к моменту моего назначения на должность министра внутренних дел уже давно считался человеком влиятельным. Почти всемогущим. Аудиенций с ним добивались олигархи, политики, военачальники. Гуляли небезосновательные слухи, что Александр Васильевич казнит и милует своей волей и пары его слов на обрывке бумаги достаточно, чтобы одного наделить генеральским званием, а у другого — отнять банк или, например, нефтяную компанию.

Не знаю. Наши пути редко пересекались. Нас ничто не связывало, и я абсолютно ничем не был ему обязан. Неслучайно, в своей книге, в той части, где приведен разговор Коржакова якобы с Виктором Степановичем Черномырдиным, на вопрос своего собеседника: “А как Куликов — наш?”, Александр Васильевич отвечает: “Я не знаю, чей он. Не я его ставил”. Так оно и было.

Виктор Федорович Ерин рассказывал мне, как лично рекомендовал меня на должность министра. Павел Сергеевич Грачев говорил, что на вопрос Ельцина о моей кандидатуре отрекомендовал меня наилучшим образом. Не знаю, интересовался ли президент мнением Коржакова обо мне, но это и не суть важно. Борис Николаевич часто советовался с чиновниками своей администрации, с членами правительства по поводу того или иного человека, которого намеревался назначить на высокую должность. Вот так однажды и меня самого он застал врасплох вопросом: “Скажите, А.С., есть ли у вас на примете кандидатура нового генерального прокурора?”

Пока я советовался в министерстве с генералом Кожевниковым — ведь знал я далеко не всех прокуроров в России, особенно таких, кого бы мог лично рекомендовать, — Ельцин принял решение о том, что генеральным прокурором станет Юрий Ильич Скуратов. Его я не знал. Впервые познакомились после его назначения.

Что касается Коржакова, то он всегда вежливо здоровался со мной, когда я был командующим войсками и тепло поздравил меня с переездом на Житную улицу, в министерство. Как я уже упоминал, звал в Президентский клуб и обещал выписать членскую карточку.

То, как он исполнял свою работу, оставаясь на людях преданной тенью президента Б.Н. Ельцина, не могло не вызывать у меня чувство уважения. Думаю, он добросовестно исполнял свою основную обязанность. Жаль, что в сухом остатке его генеральской службы оказалась только вот эта мстительная книга — “Борис Ельцин: от рассвета до заката”, и больше ничего.

Но Коржаков не имел бы славы сильного человека, если бы не попытался влиять на деятельность такой могущественной структуры, которой являлось МВД Российской Федерации. Несколько раз он просил оперативные материалы, и мне докладывали, что есть устный запрос на то генерала Коржакова.

Не думаю, что он чем-либо у нас разжился, но из Генеральной прокуратуры, я знаю, он кое-что получил.

Один только раз он появился у меня вместе с неким Стрелецким. Их интересовали некоторые факты коррупции в милицейской среде, в том числе материалы по Солдатову. Все, что они приводили в доказательство, показалось мне тогда неубедительным: “Вот там Солдатов замешан...” Я попросил: “Скажите конкретно, что у вас есть на руках?” Коржаков со Стрелецким отделались общими фразами и никаких доказательств коррумпированности этого генерала не предъявили.

Впоследствии, летом 1996 года, когда уже был снят Коржаков и на основании иных материалов Солдатов был уволен со службы, но дело не в этом. Важно то, что Коржаков понял: без достаточных оснований я людей не буду ни выгонять, ни отдавать под суд.

До марта 1996 года Александр Васильевич относился ко мне совершенно лояльно.

Но после 18 марта 1996 года, когда я воспрепятствовал разгону Государственной Думы и запрету компартии, в наших отношениях почувствовалось отчуждение. Здороваться-то мы здоровались, но было видно: Коржаков недоволен. Что-то очень важное я поломал в его политических планах.

Может быть, он рассчитывал на то, что я приватно буду информировать его как человека, близкого к президенту? Но я имел прямой доступ к Ельцину и не нуждался в услугах посредников. Правда, советовался, когда речь шла о безопасности президента, и понимал, что к моим доводам Борис Николаевич может и не прислушаться.

Перед полетом Ельцина в Чечню убеждал Коржакова: “Отговорите!” Александр Васильевич ответил мне с некоторой обреченностью в голосе: “Не послушает. Меня, вроде того, от тела — оттирают... Там уже не я — там другие люди влияют на президента”.

***

Дальше Лебедь в поисках очередной эффектной акции берется за борьбу с преступностью в Москве.

Откровенно говоря, я даже обрадовался: ну вот, слава Богу, есть на кого опереться, и во время нашей очередной встречи сказал Александру Ивановичу Лебедю, что поддерживаю его начинание.

Мы провели несколько совещаний у мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова. Вскоре выяснилось, что Лебедем вынашивается несколько совершенно бредовых идей. Чего только стоило планируемое им создание специальных сил для борьбы с преступностью, под его, Лебедя, руководством или арест подозреваемых без санкции прокурора — на основании всего лишь оперативных данных.

Но поскольку в московской мэрии было много грамотных юристов, замыслы Лебедя были раскритикованы еще на уровне идеи. И вскоре он убедился, что кавалерийским наскоком сделать ничего нельзя.

В последних числах июня от Лебедя опять последовал телефонный звонок. Опять с просьбой срочно прибыть в Совбез в связи с “серьезностью обстановки”.

Встретил он меня вопросом: “Скажите, А.С., как у нас охраняется телецентр в Останкино? Шаболовка? Какими силами?” Отвечаю: “Все охраняется. Учли и опыт 93-го года. Захват телецентра “Останкино” исключен”. В свою очередь поинтересовался: “Случилось что-то экстраординарное?” Лебедь придвинулся ко мне: “А.С., поймите — президент вырубился... Он в тяжелом состоянии”. “Как?” — изумился я.

Александр Иванович развел руками: “Вот так!” То ли уточняя, то ли, наоборот, утверждая, Лебедь задумчиво произнес: “А.С., вы же были на приеме в Кремле?”. “Конечно, был, — подтвердил я общеизвестный факт. — Причем вместе с вами. И что же?”. “А то, что, — Лебедю не терпелось меня удивить, — Борис Николаевич выпил там пять рюмок водки...”

Я рассмеялся: “Александр Иванович, да будет вам известно, что президенту из водочной бутылки наливают одну лишь воду. И делают это уже несколько месяцев — с того времени, когда у президента появились проблемы со здоровьем. Если Ельцин сейчас, как вы утверждаете, болен, то причины кроются в чем-то ином. Но как, — я испытующе посмотрел Лебедю в глаза, — это проверить?”

Во-первых, мое известие о том, что Ельцин уже давно не пьет на людях ничего крепче воды, ошарашило секретаря Совбеза: он этого не знал и попытался неловко отшутиться: “Надо же, мне показалось, что он выпил больше меня...” Во-вторых, способ, с помощью которого Лебедь предложил мне выяснить состояние здоровья Ельцина, потряс меня своей самонадеянностью. “Ну, вы же — министр, — сказал он. — Поднимите трубку, попросите к телефону президента и проверьте!”

“Нет, Александр Иванович, — решительно возразил я. — Такие методы тестирования президента мне не по душе. Но если ваша информация о тяжелом состоянии Ельцина верна, то должен быть в курсе Черномырдин. Давайте свяжемся с ним?”

В принципе мне уже стала понятной причина, вынудившая Лебедя интересоваться у меня системой охраны телецентра в Останкино: ему мнилось, что теперь, когда президент болен или мертв, самое время не пропустить благоприятный момент и успеть раньше других сделать эффектное заявление в эфире.

На законных основаниях — по Конституции — в случае утраты президентом способности управлять страной, президентские полномочия передаются премьер-министру, а не секретарю Совета безопасности. Закон есть закон, и Лебедь не мог не понимать, что высшая государственная власть не могла упасть ему в руки просто так — за здорово живешь. Ее можно было только добыть. Добыть в обстановке смятения, когда нация особенно нуждается в лидере.

Было по всему видно: Лебедь страстно мечтал об этом. Отсюда грезы о телецентре “Останкино”, отсюда мелочная суета человека, боящегося пропустить дележ наследства.

Пляска на гробах — это не в моем характере. Как бы ни сложны были мои личные взаимоотношения с Ельциным или с кем-то иным, я никогда не желал людям зла. Тем более смерти. Запрограммированность Лебедя именно на такой поворот событий вызывала во мне чувство брезгливости.

Бодрый голос премьер-министра, которого я выдернул в буквальном смысле этого слова с какого-то сельскохозяйственного совещания, не предвещал никаких потрясений: “А.С., я два часа тому назад разговаривал с президентом...”

Черномырдин, которому я, сославшись на озабоченность Лебедя, объяснил причину звонка, охотно делился новостями: “Президент немного простыл. Но ничего страшного не происходит. Он даже попросил оставить ему копию моего доклада перед аграриями. Если будет чувствовать себя лучше, то выступит сам. Его окончательного решения я не знаю. После того, как переговорю с ним, обязательно перезвоню тебе”.

Виктор Степанович сдержал слово и связался со мной где-то в половине двенадцатого ночи: “Анатолий, все происходит так, как я уже говорил. Я заезжал к президенту. Он приболел. Выступать не будет — сел голос. Нет никаких причин для волнения — в этом ты должен быть твердо уверен”.

Хотя, как я узнал позднее, у Ельцина в тот день действительно прихватывало сердце, версию Черномырдина я принял как нормальный человек, с облегчением, и все — слово в слово — утром повторил Лебедю. Он поблагодарил меня тихим удрученным голосом и положил трубку.

***

Первые встречи с Александром Лебедем убедили меня в том, что с этим человеком следует вести себя крайне осмотрительно. Ложный навет — вообще-то не редкость в Кремле, но бездушие и беспощадность Лебедя, сумевшего на моих глазах сфабриковать “дело о втором ГКЧП” и доложить его президенту в выгодном для себя свете, наводили на мысль, что у бывшего командарма не все в порядке с совестью.

Жертвами ложного навета стали несколько генералов, среди которых, как я уже упоминал, были и мои однокашники по Академии Генштаба. Странным казалось и то, что Лебедь, чьи курсантские и офицерские годы прошли под очевидной опекой Павла Грачева, теперь не без удовольствия пинал своего утратившего влиятельность командира. Грачев был снят с должности, а на его место назначен генерал Родионов. Считалось, что на такой замене настаивал Лебедь, пытавшийся “подтянуть” в силовые министерства верных ему людей.

Я не знаю, какие виды имел на меня секретарь Совета безопасности, но до поры до времени он относился ко мне вполне лояльно.

Хорошо помню нашу третью встречу, на которой, кроме Лебедя и меня, присутствовал генерал-полковник Игорь Родионов, недавно назначенный новым министром обороны.

После заседания рабочей группы в Совете безопасности, где обсуждалась ситуация в Чеченской Республике, Александр Иванович попросил нас задержаться для разговора в узком кругу.

Новая инициатива Лебедя была выдержана в его духе и так же, как и все предыдущие, не носила следов длительного умственного труда. “Как вы посмотрите, — сказал он, когда мы остались втроем, — если сейчас сформировать “Российский легион” численностью в 50 тысяч штыков?”

Мы с Родионовым недоуменно переглянулись: что за ерунда? В Министерстве обороны и в Министерстве внутренних дел счет штыкам идет на миллионы, и нет никакой необходимости в новых формированиях. Что еще за “Российский легион”? В ответ я Лебедю сказал следующее: “Александр Иванович, для начала нам хотелось бы понять, а с какой, собственно, целью должно создаваться это вооруженное формирование? Что должен делать легион? Кому будет подчиняться? Скажите откровенно. Без этой информации мы не в силах дать квалифицированный совет”.

Лебедь выложил карты на стол: “Поймите, этот кулак нужен мне! Сейчас мы возимся на Кавказе, и конца этому не видно. Будь у меня под рукой такая сила, я бы быстро задушил Чечню! Я сделаю все, что нужно!”

Объяснения Лебедя сразу же показались мне неискренними. Этот легион к Чечне был пришит белыми нитками. Я готов был дать руку на отсечение, что новоявленное войско, будь оно действительно сформировано, никогда бы не покинуло границ Москвы.

На прощание секретарь Совета безопасности протянул мне и Родионову по пакету с бумагами. Корректно пояснил: “Это заготовки. Посмотрите. Если это приемлемо, прошу вас высказать свои соображения...”

На выходе, у лифта, Родионов не вытерпел и, наклонившись ко мне, спросил с тревогой: “Ты понял, к чему он клонит?” Я кивнул головой: “Ну, конечно!”

Обнаружив во мне союзника, теперь Родионов и не думал скрывать свое отношение к инициативе Лебедя: “Никаких ему легионов! Так?” “Конечно, так! — улыбнулся я. — О какой пятидесятитысячной группировке может идти речь, если нет ясности, куда ее сажать и где брать деньги на ее содержание. Сначала надо привести в порядок те части, которые уже имеются...”

Я очень уважаю генерала Родионова. Но в тех обстоятельствах не счел возможным говорить более откровенно. Обозначил позицию — и достаточно... Учитывая особые отношения Лебедя и Родионова, я, честно говоря, не сбрасывал со счетов возможность сговора секретаря Совбеза и министра обороны. С одной стороны, я не хотел обидеть Родионова недоверием, с другой стороны, было еще неясно, как дальше станут разворачиваться события.

Бумаги Лебедя я отдал специалистам для того, чтобы они подготовили грамотное заключение о целесообразности формирования “Российского легиона”. “Кулак”, о котором говорил Александр Иванович,— это явствовало из документов, — задумывался как вооруженная структура под эгидой Совета безопасности. Там недвусмысленно определялось, что управлять ею должен секретарь Совбеза.

Конечно, присутствовала и дымовая завеса — громкие фразы про Чечню и борьбу с бандформированиями, но было понятно, что Лебедь, заскучавший по командирской работе, вознамерился создать карманное войско — армию преданных штурмовиков, способных в случае смуты, взять под контроль ключевые объекты в Москве и в других городах России.

Разумеется, об этом не было сказано и полслова.

Признаюсь откровенно, мне хотелось, чтобы эта идея как можно скорее утонула в болоте канцелярской тягомотины, в согласованиях и в переписке. Сталкиваться с Лебедем лбами мне не хотелось по одной простой причине: у меня не было уверенности, что мне удастся настоять на своем. Но боялся я не отставки, а того, что вместо меня в министерство назначат более сговорчивого или близкого Лебедю человека. Поэтому своему первому заместителю генералу Павлу Голубцу, которому было поручено заниматься этим делом, я отдал распоряжение: “Подготовьте письмо в Совбез, что части ВВ оперативного назначения, укомплектованные и обеспеченные на 100%, способны выполнять задачи, возложенные на них законом “О внутренних войсках”.

Тут же позвонил Родионову: “Игорь Николаевич, я готовлю вот такой ответ...” Министр обороны, рассмеявшись, признался: “А.С., мои аргументы точно такие же. В общем, считаем формирование легиона нецелесообразным”.

***

Еще какое-то время Лебедь носился с этой идеей, но, сообразив, что так у него ничего не выйдет, решил изменить тактику. Им был подготовлен проект президентского указа, определявший прямую подчиненность Совету безопасности “частей и соединений, выполняющих задачу в интересах Чеченской Республики”. Причем проект этот, когда я его впервые увидел, уже был завизирован руководителем административного департамента правительства РФ Сергеем Степашиным и министром обороны генералом Игорем Родионовым.

Точно также предлагалось и мне — особенно не вчитываясь и наскоро расписавшись — выполнить эту пустую формальность. Что тут особенного? Мои войска и сотрудники милиции, находящиеся в этом регионе, и без того находятся в подчинении командования Объединенной группировкой. Логично было предположить, что Совбез берет на себя тяжелую миссию по координации действий всех силовых структур в Чечне. Нормальный человек за это только спасибо скажет. Совет безопасности в этом случае получает полномочия, почти равные тем, что имел в дни Великой Отечественной войны Государственный комитет обороны.

И меня персонально этот будущий указ вроде бы не обходит стороной — я там фигурирую в качестве будущего руководителя будущего оперативного штаба. Все очень почетно. Красиво. Значительно. Остается только поставить подпись — и дело с концом...

Но я не тороплюсь доставать ручку.

Что-то настораживает.

И мгновенно соображаю что... Вот как казуистически выстроена фраза: “Подчинение частей и соединений, выполняющих задачу в интересах Чеченской Республики”.

Теперь мне все понятно — и я отодвигаю проект указа в сторону: “Этот документ я визировать не буду. Не буду по двум причинам. Во-первых, в нашей стране почти все части и соединения выполняют задачу в интересах этой республики, потому что меняют на войне друг друга или сделают это в будущем. Этот документ, — тут я обратился напрямую к Лебедю, — дает вам полномочия управлять практически всеми имеющимися в России частями и соединениями Министерства обороны, МВД, а также остальных силовых структур. Во-вторых, управление оперативным штабом подразумевает мое подчинение вам, Александр Иванович. С этим я согласиться не могу!”

Лебедь негодует: “А как вы хотели?”

Отвечаю спокойно: “А я хочу так, как это записано в Конституции и в законе “О Совете безопасности”. Совбез — это совещательный, рекомендательный орган для президента России. Вы — его секретарь. А подчиняюсь я Верховному Главнокомандующему, и вам подчиняться не собираюсь!”

У Лебедя — каменное лицо. Как поступить со мной в будущем, секретарь Совбеза уже придумал. Просит Степашина: “Давай, звони Черномырдину! Пусть он принимает решение!”

Некоторое время спустя нас всех приглашает к себе председатель правительства. Виктор Степанович садится во главе стола. По левую руку — мы с Игорем Николаевичем Родионовым, по правую — Лебедь с Сергеем Вадимовичем Степашиным.

Пока Лебедь жаловался на несговорчивость министра внутренних дел, Черномырдин проект указа раза три глазами пробежал и теперь в мою сторону кивает: “У тебя, А.С., какие возражения?..”

То же самое, что я говорил раньше, повторяю в присутствии ЧВС. Где надо нажимаю, усиливаю: “Обратите внимание на этот пункт... Управление штабом — на меня, а это значит, что я должен подчиняться Лебедю. Это незаконно!”

Черномырдин меня с ходу поддерживает: “Александр Иванович, но Куликов прав! Он подчиняется только Верховному Главнокомандующему”.

Лебедь закурил в кабинете Черномырдина, чего никто и никогда себе не позволял: премьер-министр на дух не переносит табачного дыма. И в этом тоже вызов... Лицо у Лебедя багровое. Уже нависает над столом, рычит громогласно: “А я что вам, х...й собачий?”

После этой фразы все вроде как впали в оцепенение: такого еще не бывало! Черномырдин даже головой поник от стыда и тоже молчит...

Есть границы, через которые я никогда не переступаю сам и, соответственно, не позволяю перешагивать другим людям. Никогда не стану унижать и позорить даже очень виноватого человека. Чувство собственного достоинства — это та ценность, которую стоит защищать яростно и бескомпромиссно. От кого бы то ни было. Чего бы этого ни стоило. И будь Лебедь хоть трижды наследником престола, ни ему, ни ему подобным не позволю разговаривать с собой в подобном тоне.

Поэтому спокойно — в гнетущей тишине мои слова звучат особенно отчетливо — задаю Лебедю вопрос: “А вы, почему ведете себя по-хамски в присутствии председателя правительства России и двух министров? Кто вам позволил себя так вести?! Вы что, не понимаете, где вы находитесь?”

Лебедь в кураже скандала кричит мне через стол и брызжет слюной: “Да, я — хам! Я — хам! А что?!”

Я развожу руками. В принципе мне нечего сказать. Понятно, что за человек. Ясно, каков масштаб этой личности. Нестрашно, что нажил себе лютого врага. Страшно то, как проедется этот Лебедь по России, если доведется ему добраться до вожделенной власти... Этот ни перед чем не остановится и никого не пожалеет!..

***

Этот яростный поединок в кабинете Черномырдина упомянул и Б.Н. Ельцин в своей книге “Президентский марафон”. Но в свое время, в кругу осторожных политиков, мечущихся в своих пристрастиях между действующим президентом и Лебедем, мой вызов, брошенный секретарю Совбеза, расценивался как неуместная и несвоевременная храбрость. Понимали, что Лебедь, человек мстительный и мелочный, вряд ли простит мне подобное восстание, тем более что сам Ельцин, уставший от войны в Чечне, рад был спихнуть на Лебедя все связанные с ней заботы и неприятности.

В оценке человеческих качеств генерала Лебедя я не ошибся: он рвался к власти и, кажется, был готов пойти ради нее на все, что угодно.

Вот только в одном, я верил, не сподличает даже Александр Иванович — там, где речь идет о Чечне. О наших солдатах и офицерах, несущих на себе тяжесть войны. Все-таки за плечами у Лебедя был Афганистан, на груди — боевые ордена, и я полагал, что принципы боевого братства, начисто исключающие предательство, не позволят ему, как офицеру, принимать легковесные или эгоистичные решения. При всех сложностях складывающейся на территории Чечни обстановки ни у кого не было сомнений, что мы способны удержать ситуацию под контролем.

Как известно, ранним утром 6 августа 1996 года многочисленные силы сепаратистов, заблаговременно просочившиеся в город, произвели нападения на военные и гражданские объекты в городе Грозном.

Информация о том, что в городе накапливаются боевики, стала стекаться к командованию федеральных войск из различных источников еще задолго до самих событий. Назывались разные цифры, но речь шла о сотнях боевиков, расползавшихся по всему городу. Было ясно: затевается нечто серьезное. Объединенные общим командованием эти люди дожидались сигнала, чтобы достать из тайников оружие и боеприпасы.

Чтобы предвосхитить их нападение, следовало ввести в республике чрезвычайное положение и провести в Грозном несколько упреждающих операций — так называемых “зачисток”, чтобы выявить тайники и проверить прибывающих в город людей на их принадлежность к незаконным вооруженным формированиям.

Но Лебедь, демонстрировавший свою приверженность договоренностям в Назрани с руководством боевиков, ничего иного слышать даже не хотел. Как следствие, армейские части ушли из центра Грозного на окраины — в Ханкалу и Северный. Блокпосты, на которых несли службу военнослужащие ВВ и сотрудники милиции, хоть и были подготовлены к длительной обороне, были все же немногочисленны и отстояли далеко друг от друга.

Такое поведение А. И. Лебедя вызывало у меня по меньшей мере недоумение. Мы столько раз обжигались на том, что чеченские боевики нарушали свои обещания, что вера секретаря Совбеза в их благородство казалась наивностью, сродни той, что позволяет простофилям верить даже в “честное воровское” слово. Я и предположить не мог, что Лебедь, бывший когда-то боевым комбатом в Афганистане, медлит совершенно осознанно, что его назначение уполномоченным представителем президента России в Чечне, как это следовало из радиоперехвата переговоров лидеров НВФ, являлось условием начала боевых действий в Грозном.

В основу плана захвата Грозного легла концепция А. Масхадова. Она предусматривала блокирование частей и подразделений федеральных войск в местах их дислокации и на блокпостах, чтобы исключить их активное участие в обороне правительственных зданий и ключевых военных объектов, которые боевики намеревались взять штурмом, сам штурм и обязательные засады на путях подхода подкреплений. Каждому отряду сепаратистов был “нарезан” свой район действий и поставлена конкретная задача по этапам операции.

Для этого, как это уже рассказывалось, часть своих сил боевики НВФ ввели в город заранее и с началом операции успешно выполнили первую задачу — блокировали части и подразделения федеральных войск. Наша оборона носила очаговый характер, причем чеченцы имели возможность спокойно передвигаться по городу, используя маршруты, которые не были перекрыты блокпостами федеральных войск.

Сразу же пошли потери.

Поминутная, я бы даже сказал — посекундная — хроника первого боевого дня пестрит сообщениями: “Блокированы”, “Подверглись нападению”, “Были обстреляны”, “Идет бой”...

Лишь только пришли первые сообщения из Грозного, я понял, что оправдываются худшие наши ожидания, и немедленно отдал распоряжение главкому внутренних войск генералу Анатолию Афанасьевичу Шкирко направить в Чечню оставшиеся резервы. Всего набралось около двух с половиной тысячи солдат и офицеров из частей оперативного назначения.

И это все. Больше резервов нет! Если не считать специальные моторизованные части ВВ или, как часто их называют — “милицейские батальоны”. Но в уличный бой их не пошлешь: нет ни техники соответствующей, ни вооружения, ни подготовки. На войне в лучшем случае могут они охранять тыловые коммуникации, и не более того.

Позвонил Лебедю, позвонил министру обороны Родионову. Буквально умоляю: “Дайте два армейских полка!..” Все, что прошу — это чтобы полки из Вооруженных Сил сменили моих людей на блоках и заставах вокруг Грозного. Даже не в городе... В городе я своими силами обойдусь!

Они ни в какую! Не то, что полк — роты никто не дал, пока шли бои в Грозном! Ни мои мольбы, ни прямые указания Черномырдина (Я вынужден был послать ему телеграмму. — Авт.) начальнику Генерального штаба генералу Колесникову: “Отправить и доложить!” — не возымели никакого действия. Никого не отправили и даже не доложили.

***

Несмотря на то, что 10 августа боевиками были фактически захвачены центр Грозного, основные улицы и перекрестки, а военнослужащие ВВ и сотрудники милиции на блокпостах, КПП и в комендатурах зачастую были вынуждены вести бой в окружении, появилось ощущение, что силы чеченцев понемногу иссякают. И хотя в город продолжало пребывать их подкрепление, встречный поток, состоявший из убитых и раненых, отнюдь не радовал тех, кто шел им на смену.

Вот свидетельство очевидца, все эти дни находившегося в окружении: “О нападении боевиков на Грозный мы получали сведения, начиная с 1 августа. Вначале считалось, что они пойдут на штурм 2 августа. Потом уточнялось, что у каждого из чеченских отрядов есть пакеты с заданием по действиям в городе, но срок им объявят отдельно. Потом говорилось о 5 или 6 августе. Это были наши данные и данные ФСБ. Мы сразу предупредили всех руководителей, однако серьезного отношения не было.

К 20.00 6 августа обстановка была уже горячей. Мы отбивали здание правительства. Нам обещали помощь. Из штаба Объединенной группировки заверяли по радио: “Идет помощь!” Там колонна... Здесь колонна.... Все это не соответствовало действительности. По зданию правительства лупили ПТУРы, били из гранатометов. Здание удалось поджечь. Я командовал боевыми действиями. Прекрасно проявили себя работники ФСБ, наши люди и питерский СОБР... Из 205-й бригады (205-я мотострелковая бригада Министерства обороны. — Авт.) на одном бэтээре пробился начштаба Бутко и очень помог. Люди воевали прекрасно!

Я сидел на радиоперехвате и поэтому могу твердо говорить, что 10 августа наступил перелом. Меньше стало звучать их позывных. Часть боевиков вышла из города, а охотников входить поубавилось. Начались вопли о том, что боеприпасы кончаются, что нужны грузовики, чтобы вывезти трупы. Ничего экстраординарного в этой ситуации не было. В марте мы уже переживали подобную ситуацию. К 10 августа мы наладили связь с Ханкалой, включая ВЧ. Дух боевиков упал. Я раз двадцать слышал один и тот же их тезис: “Нам из Москвы говорят, что надо продержаться до 14-го”.

Они ждали приезда Лебедя...”

***

13 августа в некоторых отрядах боевиков из-за значительных потерь и недостатка боеприпасов возобновились упаднические настроения. Учитывая призыв президента России Б.Н. Ельцина вывести из Грозного НВФ и вернуться к выполнению назрановских договоренностей, командующий Объединенной группировкой федеральных войск в Чечне генерал Константин Пуликовский обратился к жителям чеченской столицы с просьбой покинуть город в течение 48 часов по “коридору” через Старую Сунжу.

Он не называл это ультиматумом, но оставлял за собой право в сложившейся обстановке по истечении объявленного срока использовать все имеющиеся силы и средства, в том числе бомбардировочную и штурмовую авиацию, реактивные системы залпового огня и артиллерию для ударов по местам скопления боевиков. Сепаратисты не сомневались в решительности Пуликовского (У него на этой войне погиб сын — офицер. — Авт.) и отнеслись к словам генерала со всей серьезностью.

Некоторые полевые командиры тогда, без согласования с Масхадовым, вывели свои отряды из Грозного. Однако секретарь Совета безопасности А. Лебедь на заявление Пуликовского отреагировал критически и настаивал на продолжении переговорного процесса. Прекращение огня боевики, как всегда, использовали исключительно в собственных интересах.

Лебедь договаривался недолго. Уже 22 августа 1996 года в результате встречи Лебедя и Масхадова было заключено “Соглашение о неотложных мерах по прекращению огня и боевых действий в Грозном и на территории Чеченской Республики”, которое предусматривало окончательное прекращение огня и вывод федеральных войск с 12.00 23 августа.

К 28 августа под контроль боевиков перешли города Гудермес, Аргун и Шали, а с 30 августа там начался процесс смены руководства местных органов власти. С 1 сентября в Чечне вводились шариатские нормы жизни. 6 сентября сепаратисты с размахом отпраздновали День независимости Ичкерии. В Грозном состоялся митинг, на котором выступил новый глава Ичкерии — Зелимхан Яндарбиев, который призвал рассматривать Чечню как самостоятельное независимое государство.

***

Мое собственное отношение к происходящему, наверное, полнее всего выражает доклад, направленный мной президенту Российской Федерации Б.Н. Ельцину вскоре после подписания “Хасавюртовского мира”. Вот некоторые его фрагменты, позволяющие, тем не менее, представить себе в общих чертах ход драматических событий в городе Грозном в августе 1996 года.

Могу уведомить заранее: письмо не удостоилось реакции Б.Н. Ельцина. Просто принято Верховным Главнокомандующим к сведению — и все...

“Президенту РФ Б.Н. ЕЛЬЦИНУ

К ВОПРОСУ ОБ ОБСТАНОВКЕ В Г. ГРОЗНОМ В АВГУСТЕ с.г.

<...> Решение на прикрытие г. Грозного <...> было разработано с учетом выводов, сделанных из событий, произошедших в марте с.г., и исходя из складывающейся обстановки на территории Чеченской Республики в целом. В целях стабилизации ситуации активно велась работа с администрациями районов, старейшинами населенных пунктов, создавались районные военные комиссариаты, налаживалась деятельность правоохранительных органов, был создан аппарат советников в лице Координационного центра и оперативных групп МВД России и Чеченской Республики <...> За период с 1 апреля по 1 августа с.г. силами инженерных подразделений были переоборудованы 22 КПП в г. Грозном, из них в капитальном варианте — 12. Дополнительно к имеющимся сооружениям оборудовано окопов для боевой техники — 32, для личного состава — 242, траншей и ходов сообщений с ячейками для стрельбы — более 3000 м, установлено бронеколпаков МОС-2 — 37, возведено сооружений закрытого типа с 2-3 амбразурами — 52, уложено железобетонных конструкций (блоков и плит) — более 2500 шт. Для обеспечения дополнительной защиты железобетонные конструкции обложены мешками с землей (более 30 тыс. шт. и обвалованы слоем грунта толщиной до 1,5 м). При этом для прикрытия КПП были установлены минные поля из мин фугасного и осколочного действия, из них 80% — в управляемом варианте. Все это позволило нанести нападающим поражение и не допустить захвата войсковых объектов <...>

В плане прикрытия г. Грозного предусматривалось наращивание системы КПП по реке Сунжа и в Заводском районе. В целом план обеспечивал поддержание общественного порядка в городе и функционирование органов государственной власти Чеченской Республики. Ввиду отсутствия достаточного количества сил оборона г. Грозного планировалась по объектам (очаговая), а не сплошная <...>

Как недостаток констатирую, что отсутствие во внутренних войсках тяжелого вооружения (артиллерия, танки) не позволило нанести противнику упреждающего мощного огневого поражения, хотя командующий группировкой ВВ в ЧР имел координаты целей для огневого поражения <...>

В адрес МВД РФ в ходе вооруженного конфликта в ЧР из различных источников (ФСБ, ФПС России, ГРУ ГШ ВС России) поступала и продолжает поступать многочисленная информация о намерениях незаконных вооруженных формирований по действиям в различных районах Северного Кавказа, Чечни, в том числе и в г. Грозном. Вместе с тем в подавляющем большинстве случаев сведения носят общий характер и, как правило, не содержат конкретных замыслов руководства сепаратистов и групп боевиков, не подтверждаются другими источниками, не имеют конкретных указаний на место и время проведения планируемых акций, состав сил, средств бандгрупп, а также объекты нападения.

Я отметил действия разведки ВВ по добыче сведений относительно намерений сепаратистов по возможному нападению на г. Грозный от взаимодействующих органов, располагающих агентурными источниками, и от разведорганов группировки ВВ в ЧР. Были направлены донесения о том, что:

21.07.1996 г. в г. Грозный и окрестности, несмотря на комендантский час, продолжают проникать члены бандитских группировок из Веденского и Шатойского районов. Одним из маршрутов проникновения является дорога Чернореченский лес — п. Алды и далее в город, обходя КПП № 14;

30.07.1996 г. в Грозном и окрестностях обстановка продолжала оставаться сложной. Количество обстрелов по городу снизилось, однако значительно возросло количество лиц, ведущих наблюдение за подразделениями российских войск. Все чаще отмечается появление вооруженных людей у домов, находящихся вблизи пунктов дислокации подразделений. При проверке этих домов обнаружено несколько оборудованных мест для наблюдения и стрельбы;

02.08. 1996 г., по информации от взаимодействующих органов, намеченные ранее Ш. Басаевым вооруженные действия против российских войск в Наурском, Щелковским и Надтеречном районах решено перенести в столицу ЧР. Сепаратистами в город доставлено оружие и боеприпасы, которые складированы в определенных местах. 25-26 июля с.г. рядом полевых командиров проведено совещание с целью выработки совместных действий по дестабилизации обстановки в Грозном, координации вооруженных действий в городе и взаимодействия в процессе их осуществления. Планируются захваты административных зданий и объектов жизнеобеспечения столицы ЧР.

По имеющейся информации, осуществляется подготовка в первых числах августа с.г. попытки незаконных вооруженных формирований спровоцировать вооруженные столкновения в столице республики.

В районе Андреевская долина (г. Грозный) отмечено появление вооруженной группы людей, одетых в форму военнослужащих российской армии. Эта группа совершает дерзкие нападения, грабит мирных жителей с применением оружия.

5.08. Анализ поступающей информации позволяет сделать вывод о продолжающейся подготовке боевиков к началу вооруженного столкновения с федеральными войсками в г. Грозном. По оперативным данным, основными объектами готовящейся боевиками акции станут Старопромысловская и Центральная комендатуры, Координационный центр МВД РФ г. Грозного, Ханкала, расположение 101 осброн ВВ.

Так, в период с 31 июля по 3 августа с.г. с территории Щелковского района в г. Грозный прибыли 100-150 боевиков, которые намерены принять участие в акции сепаратистов по захвату города. Для передвижения ими используются автомашины милиции. Проникновение в город осуществляется в обход блок-постов с южного направления.

Находящиеся в городе боевики проводят разведку постов, местонахождение огневых точек, время и порядок смены караулов.

Исходя из складывающейся обстановки, мною была поставлена задача командующему ВВ МВД на принятие мер по усилению сил и средств разведки и подготовке резервов первой очереди в пунктах постоянной дислокации, которые в последующем были направлены в ЧР.

Вывод: группировка ВВ и органы внутренних дел МВД России в ЧР готовились отразить нападение НВФ. Были усилены войсковые наряды, пополнены запасы боеприпасов, продовольствия и необходимых материальных средств, осуществлены мероприятия по закрытию каналов связи в системе боевого управления, что позволило удержать обороняемые объекты весь период боевых действий.

Следует также отметить, что в связи с поступающей информацией о возможных вооруженных акциях боевиков было отдано распоряжение о переводе личного состава комендатур и КПП на усиленный вариант несения службы, пополнении запасов оружия и боеприпасов, воды и продовольствия, проверке средств связи, зарядке дополнительных аккумуляторных батарей для радиостанций, усилении разведки, выставлении дополнительных секретов и засад. Приказом министра внутренних дел ЧР личный состав чеченской милиции был переведен на казарменное положение.

Благодаря подготовительной работе все райотделы милиции были готовы к отражению нападений боевиков. Ни один из них не был захвачен бандформированиями <...>

Начиная с 7 августа с.г., я неоднократно обращался к министру обороны, командующему войсками Северо-Кавказского военного округа, а также в правительство России, лично к секретарю Совета безопасности РФ А.И. Лебедю с просьбой о вводе в ЧР дополнительно двух мотострелковых полков ВС для усиления группировки Объединенных сил в республике. Так как положительного решения не было принято, 13.08. 1996 г. я направил официально телеграмму в адрес министра обороны, секретаря Совета безопасности, председателя правительства РФ о необходимости направления в резерв командующего группировкой объединенных сил двух мотострелковых полков. 14 августа поступила команда о прекращении боевых действий <...>

По своему служебно-боевому предназначению ВВ и органы МВД РФ основные усилия сосредоточивали на поддержании общественного порядка, проведении специальных операций, а также обеспечении безопасности выделенных под охрану объектов г. Грозного.

Несмотря на многочисленные просьбы и заявки о придании артиллерии от Минобороны для действий в интересах подразделений ВВ, со стороны командования объединенных сил положительного решения не было. Командующий войсками Северо-Кавказского военного округа, являясь старшим армейским начальником, отвечающим за координацию действий войск в соответствии с указом президента России от 29 декабря 1995 г. № 1330, ограничил применение артиллерии в интересах ВВ. Только 12 августа с.г. в 12.15 состоялось его решение о придании группировке ВВ в ЧР для действий в городе гаубичной батареи 2С1 в составе четырех орудий. Обеспечить поддержку подразделений ВВ, действующих в городе, таким составом артиллерии было невозможно <...>

Таким образом, основная тяжесть выполнения огневых задач по поддержке действий подразделений ВВ легла на штатную артиллерию ВВ, имеющую малые огневые возможности по дальности стрельбы, мощности боеприпасов и по численности <...>

Подобная картина складывалась и по применению авиации. Между тем заявки на поражение целей подавались ежедневно <...>

Потери внутренних войск и органов внутренних дел в личном составе, вооружении и технике за период ведения боевых действий с 6 по 23 августа 1996 г. в г. Грозном составили: убитыми — 192 (ВВ — 168, органы внутренних дел — 24); ранеными — 1126 (ВВ — 912, органы внутренних дел — 214).

Получили боевые повреждения и вышли из строя: 47 единиц бронетехники, 30 единиц автомобильной техники, <...> сбито и выведено из строя 4 вертолета МИ-8 <...>

За время ведения боевых действий в августе с.г. в г. Грозный ни один объект, охраняемый и обороняемый подразделениями и частями ВВ и органами внутренних дел, не был сдан боевикам <...>

Считаю, что сдача г. Грозного была предопределена не действиями федеральных сил, а политическим решением секретаря Совета безопасности Российской Федерации А.И. Лебедя.

Министр Куликов”.

***

Действия А.И. Лебедя в августе 1996 года я и сегодня называю предательством. В предательстве, в отличие от ошибки, всегда можно обнаружить корысть. В предательстве, в отличие от спонтанных решений, обязательно откроются следы сговора.

И даже трагическая гибель Александра Лебедя в апреле 2002 года, в дни, когда эта книга уходила в печать, не отменяет этой уверенности. Что было — то было.

Но, конечно, по-человечески мне жаль Лебедя-солдата...

***

Секретарь Совета безопасности, появившийся в Чечне в середине августа, я уверен, умышленно тормозил действия федеральных войск по уничтожению боевиков. К тому времени к обороняющимся в Грозном военнослужащим ВВ и сотрудникам милиции уже были пробиты “коридоры”.

Да, были потери и в эти дни, но они были куда меньше, чем вначале. И речи не могло идти о том, что кто-то дрогнул, кто-то побежал... Ведь ни одного объекта ни внутренние войска, ни милиционеры не сдали. Более того, даже при отсутствии существенной помощи со стороны Министерства обороны в некоторых районах Грозного внутренние войска сумели перехватить инициативу и частично восстановили утраченное положение.

Мы не собирались сдавать Грозный. Никакой растерянности не было. Никто не мог поколебать нашей убежденности, что уже в ближайшие дни боевики побегут из города.

В отличие от сводок недельной давности, где преобладали сообщения, указывавшие на то, что инициатива находится в руках НВФ: “Обстреляны...”, “Подверглись нападению...”, “Были вынуждены вступить в бой...” — последние донесения из Грозного носили иной характер: “Спланирован огонь артиллерии по скоплению боевиков...”, “Нанесен удар вертолетами огневой поддержки...”

Тот же офицер, еще недавно отмечавший унылые радиоперехваты боевиков, теперь сообщал: “После приезда Лебедя и соответствующих заявлений недоумение было страшное. Дух защитников города был сломлен. А с той стороны начались крики: “Ура, мы победили!” Даже те из них, кто раньше не хотел ввязываться, в новой ситуации стали активными...”

Сейчас уже не вызывает сомнений, что Лебедю сложившаяся ситуация казалась чрезвычайно выгодной.

Ему не нужен был Грозный, освобожденный от боевиков. Скорее, его устраивало такое положение вещей, когда требование президента страны “возвратить ситуацию в Чечне к положению на 5 августа” в изложении средств массовой информации казалось по меньшей мере некомпетентным, наивным и нереалистичным. Лебедь мог просто развести руками: “Глядите, наш президент болен и невменяем!..”

Понятно, что здоровым, адекватным и решительным наследником президентской власти в этой ситуации представлялся обществу сам Александр Иванович. То, что “остановленная” им в Хасавюрте война окажется войной отложенной — на этот счет лично у меня никаких сомнений не было. От бандита, конечно, можно откупиться на время. Но этот мир продлится лишь до той поры, пока грабителю снова не захочется есть. Получив однажды хоть толику ценностей, хотя бы малейшую уступку — он сочтет ее слабостью и непременно вернется в ваш дом, чтобы забрать все остальное.

Не знаю, верил ли сам Лебедь горячим уверениям Масхадова или только притворялся, гораздо важнее то, что в это время их обоюдные интересы совпали: боевикам нужна была власть в Чечне, а Лебедю грезилась власть над Россией. Ему была крайне необходима политическая блиц-победа, и территориальный размен в сложившихся обстоятельствах не казался ему постыдным.

***

В том, что произошло, было нечто, оставлявшее ощущение, что все события, включающие и нападение боевиков на город, и безучастное к этому отношение Министерства обороны, и стремительные маневры Лебедя, окончившиеся сдачей Грозного и полной капитуляцией России перед террористами — уж очень ладно пригнаны друг к другу.

На первый взгляд все выглядело вполне логично.

Сначала чеченцы нападают на город, потому что в силу политических, военных и экономических причин хотят его контролировать.

Затем генерал Родионов отказывает в подкреплении. Не дает ни одного полка, потому что не хочет брать на себя ответственность за судьбы своих солдат и офицеров, которые могли погибнуть в Грозном.

В конце концов секретарь Совбеза Лебедь подписывает соглашения с сепаратистами, исключительно для того, чтобы спасти защитников города, которых, по его мнению, “возьмут в плен и с позором проведут по улицам”.

У всех, как говорится, есть уважительная причина...

По странному стечению обстоятельств и Масхадов, и Лебедь в этой ситуации получают максимально возможный политический результат — крепкие позиции перед штурмом президентских постов.

Наступил мир, и другие аргументы не действуют.

Федеральные войска уходят из Чечни, подчиняясь приказу. Еще не сказано слово “измена”, но чувство тревоги, то самое чувство, которое позволило мне усомниться в честности хасавюртовских решений, я вижу, живет и в восемнадцатилетних российских солдатах: они не сомневаются, что их предали. Кто-то считает их мальчишками, а они, уходя из Чечни, пишут на броне своих боевых машин очень точные и очень горькие слова: “Пусть она не права, но это наша Родина!”

***

Конечно, я не поверил в эти странные совпадения, позволившие чеченским боевикам сначала напасть на Грозный, а потом, накануне собственного разгрома, получить из рук Лебедя не только сам город, но и всю республику целиком.

Мои нынешние воспоминания о собственной жизни — не публицистика, не историческое исследование и не учебник политологии. Поэтому я сохраняю за собой право на особую степень свободы своих размышлений и оценок. Это книга о собственной жизни. О встретившихся мне людях. О событиях, имевших место. О догадках, которые в будущем могут быть подтверждены или не подтверждены подлинными документами и свидетельствами очевидцев.

Участие в переговорах с делегацией сепаратистов летом 1995 года научило меня с осторожностью относиться к любой конфиденциальной информации, исходящей из среды чеченских боевиков: они, как я уже говорил, были коварны и часто преследовали личный интерес. Поэтому с большой долей скептицизма я отнесся к сообщению, исходившему из тех же источников, что еще задолго до августовских событий в Грозном между А. Масхадовым и секретарем Совета безопасности А. Лебедем состоялась неофициальная, возможно, даже не санкционированная руководством России встреча. Масхадовцы намекали: Лебедь давал серьезные обещания. Они утверждали: Лебедя уведомили, что в случае досрочных президентских выборов в России и возможного в этой связи обострения обстановки возможна отправка в Москву до 1500 лучших чеченских боевиков с оружием и экипировкой.

Честно говоря, как министр внутренних дел, как генерал, я не мог поверить, чтобы секретарь Совета безопасности, прямой обязанностью которого является защита целостности государства, стал бы договариваться с чеченцами о чем-то подобном.

В то же время я понимал, что в современной российской политике ничего невозможного нет. В том, как организовывалась встреча, как проводилась и что являлось предметом переговоров — во всем этом, к сожалению, чувствовался характерный почерк Лебедя.

В этой связи неслучайным может показаться появление в Чечне, в начале июля 1996 года, некоего Сергея Дробуша (В сообщениях некоторых СМИ упоминался как Дробыш, Дробгуш. – Авт.), представлявшегося “полномочным представителем секретаря Совета безопасности РФ А.И. Лебедя в Чеченской Республике”.

На руках он имел подписанное лично А.И. Лебедем удостоверение. Утверждал, что знает Лебедя по Приднестровью и что, будучи владельцем нескольких банков и фирм, финансировал кампанию по выборам Александра Ивановича в президенты России и собирается финансировать следующую.

Но Ханкала, наша военная база рядом с Грозным, не то место, где верят на слово. Судя по всему, были у Дробуша по-настоящему серьезные рекомендации, если и в кабинетах прославленных боевых генералов чувствовал он себя едва ли не хозяином. Сообщалось: в сауну, из Грозного в Шали, в расположение десантно-штурмовой бригады, летал на вертолете. За щедрым столом раздавал рекомендации руководящим работникам правительства Завгаева: “Давайте, ребята, ложитесь под Масхадова!.. Так надо. С ним по указанию Лебедя я завтра встречаюсь. Все уже решено! Надо убрать Завгаева и на его место поставить Аслана Алиевича. Вот тогда все будет нормально”.

По свидетельству очевидцев, план, который Дробуш называл “планом Лебедя”, как оказалось впоследствии, буквально слово в слово совпадал с текстами будущих соглашений, подписанных секретарем Совета безопасности РФ в городе Хасавюрте и в селе Старые Атаги.

В свое время я обратил внимание Лебедя и общественности на этого страдавшего хлестаковщиной “полномочного представителя”, отметив, что парень этот, Дробуш, действительно встречался с Масхадовым и с Яндарбиевым, как и обещал. Спросил: зачем? Лебедь от Дробуша тут же отрекся.

Как мне кажется, наиболее полный и объективный ответ на этот вопрос дал в октябре 1996 года секретарь Совета безопасности Чеченской Республики Р. Цакаев: “Староатагинские и хасавюртовские соглашения, — писал он, — были подготовлены А. Лебедем и его командой за месяц до вооруженного нападения на Грозный 6 августа 1996 года. Нападение явилось поводом для введения в действие этого предательского плана. Грозный мы могли бы отстоять, если бы не вмешательство А. Лебедя. Заявляю это как лицо, координировавшее и руководившее деятельностью силовых структур и спецслужб по обороне города Грозного...”

***

Обстоятельства июльского вояжа Сергея Яковлевича Дробуша в Чечню, может, и сошли бы за похождения самонадеянного авантюриста, если бы за его спиной ни чувствовалась иная рука. Именно она вела его в военную ставку сепаратистов, она снабжала его надежными документами “представителя Совета безопасности”, она наделяла его полномочиями, о которых ничего не было известно даже членам государственной комиссии по урегулированию чеченского конфликта.

Естественно, что фамилия Дробуша всплыла, как только прояснились истинные намерения Лебедя.

Всплыла сама собой, потому что не мне одному показались странными совпадения между июльскими оговорками посланца Совбеза и действиями чеченских боевиков, предпринятыми всего лишь месяц спустя.

Настоящим открытием оказалось то, что Сергей Дробуш в качестве “председателя Совета директоров предприятия “Россия-МАЛС” отлично известен правоохранительным органам России как фигурант одного из уголовных дел о хищении в 1992 году 200 миллионов рублей по подложным банковским документам.

Как сообщалось в справке Следственного управления МВД России, 29 декабря 1993 года Дробуш, будущий “представитель Совета безопасности РФ”, был заключен под стражу, но менее чем через месяц, по постановлению заместителя генерального прокурора России, освобожден под денежный залог в 15 миллионов рублей. Судебное разбирательство по данному вопросу неоднократно откладывалось, так что невозможно было понять, кем — подследственным или человеком, с которого сняты все обвинения, — в июле 1996 года был упоминаемый мной Дробуш.

Разумеется, когда все эти факты вышли наружу, аппарат Совета безопасности РФ впал в состояние оцепенения. Такая неразборчивость в выборе собственных представителей могла объясняться только глупостью или тем, что банное хвастовство Дробуша о его личных контактах и финансовых связях с А. Лебедем было все-таки похоже на правду.

Но деваться было некуда: недавний арестант так часто козырял удостоверением Совета безопасности РФ, что это стало достоянием общественности.

Распространенное “Интерфаксом” 7 октября 1996 года сообщение свидетельствовало о лихорадочных поисках приемлемой легенды, с помощью которой можно было хоть как-то объяснить, чем же приглянулся Совету безопасности РФ этот коммерсант с сомнительной репутацией.

По свидетельству “Интерфакса”, “высокопоставленный представитель СБ РФ подчеркнул, что “с Дробушем Александр Лебедь встречался лишь один раз”. Источник вместе с тем признал, что “С. Дробушу было выдано служебное удостоверение, которое подтверждало его полномочия на установление контактов с чеченскими сепаратистами”. Однако, по словам представителя СБ, “после поездки С. Дробуша в Чечню никаких контактов с ним больше не было”.

Все это было шито белыми нитками, что позволило мне охарактеризовать подобные контакты Совбеза как сращивание криминальных сил с представителями высшей государственной власти.

***

Еще раз обращаю внимание читателей на то, что доклад президенту страны был написан по горячим следам и, как это понимают многие, существенно отличался от царивших в то время настроений. Если судить по официальной хронике тех дней, хасавюртовские и староатагинские соглашения, подразумевавшие вывод федеральных войск из Чечни и де-факто выход Ичкерии из-под юрисдикции Российской Федерации, воспринимались как долгожданное окончание едва ли не колониальной войны.

Еще мало кто понимал, что на Северном Кавказе идет совершенно иная по своему характеру война — война с хорошо организованным сообществом террористов, объединяющим тысячи разноплеменных бойцов из множества государств. Для них свобода и независимость чеченского народа означала прежде всего неограниченные возможности использования территории этой республики в собственных целях.

Чечня — очень удобный плацдарм.

В отличие от Лебедя, эксплуатирующего лозунг “Я остановлю эту войну!”, руководители вооруженных формирований Ичкерии очень реалистично оценивали ситуацию. Они понимали, что волевое решение о прекращении боевых действий и выводе федеральных войск из Чечни не отменяет причин конфликта, которые были куда серьезнее, нежели обычное борение империи с одним из окраинных ее народов. Поэтому, обсуждая хасавюртовские договоренности на одном из совещаний с участием наиболее значимых полевых командиров, тогдашний лидер Ичкерии Зелимхан Яндарбиев заявил, что главной целью руководства Чеченской Республики Ичкерия, “несмотря на достигнутые соглашения”, является достижение “полного суверенитета” и создание условий “для доминирования на Северном Кавказе”.

На этом совещании был разработан план. Он предусматривал захват выводимой с территории Чечни боевой техники и оружия с помощью силы или в результате подкупа. Масштабные экономические диверсии на остальной территории России, имеющие целью подрыв национальной экономики. Чечня объявлялась “черной дырой”, в которой могли бы исчезать без следа и “отмываться” без ограничения любые финансовые активы, полученные в результате мошенничества, рэкета, наркоторговли и массированного вбрасывания на внутренний рынок фальшивых денежных знаков. Дальние замыслы сепаратистов включали создание единого исламского государства “от Ростова до Черного моря”.

Чем все это закончилось, мы уже знаем. Закончилось нападением чеченских боевиков и арабских наемников на Дагестан летом 1999 года, взрывами жилых домов в Москве и Волгодонске, вводом федеральных войск в Чечню и новым штурмом Грозного, унесшим, к сожалению, сотни человеческих жизней.

***

У меня с президентом страны о Лебеде никаких разговоров не было. Что бы я ни думал, какие бы аргументы ни приводил, только он, Ельцин — Верховный Главнокомандующий, мог принять политическое решение о судьбе столь крупного государственного чиновника, каким является секретарь Совета безопасности.

То, что доклад, в котором было изложено мое особое мнение, не удостоился даже резолюции — было знаком, что “политическое решение Лебедя”, уступившего Чечню сепаратистам, утверждено и не подлежит пересмотру в ближайшее время.

После стычки в кабинете Черномырдина, после откровенного письма Ельцину, понятное дело, наши взаимоотношения с Лебедем приобрели характер острой конфронтации.

Конечно, вот такое противостояние секретаря Совета безопасности и одного из силовых министров не может пойти на пользу стране. В то же время я не считал возможным переступать через те свои жизненные принципы, которые были проверены годами честного служения Отечеству.

Прежде всего — оставаться порядочным в любой ситуации и всегда давать отпор негодяям, незирая на их вес, рост и прочие возможности.

Я не принял идеи Лебедя о создании так называемого “Российского легиона”, усмотрев в этом опасность военного переворота. Я не мог согласиться с результатами договоренностей в Хасавюрте, в результате которых мятежная республика превращалась в плацдарм для международного терроризма. Я, разумеется, не мог спустить откровенного хамства Лебедя в кабинете премьер-министра. Я не даю в обиду своих товарищей.

В то же время я не хотел, чтобы наш человеческий конфликт вредил интересам дела и становился достоянием гласности. Внешне все было как обычно, пока Лебедь, являющийся любителем простых решений, не предпринял попытки отправить меня в отставку.

По сообщениям Главного управления по организованной преступности МВД России, еще в пору активного общения с сепаратистами Лебедю было высказано солидарное требование Масхадова, Яндарбиева, Удугова, Басаева, Гелаева и некоторых заметных в ту пору политиков из Дагестана (Их имена уже не на слуху. — Авт.) — отстранить от должности “министра Куликова”. Объясняли необходимость такого шага моей “непримиримостью и жесткостью”. Обещали сфабриковать нечто, что могло бы убедить высшее руководство России и российское общество в постыдном поведении министра.

Лебедь, падкий на слова “оперативная информация”, как мне представляется, почувствовал, что у него появляется уникальная возможность решить сразу два принципиальных вопроса. Во-первых, устранить несговорчивого министра внутренних дел, который противился созданию вооруженной силы, подконтрольной лично секретарю Совбеза. А во-вторых, запустить информационную химеру о “продаже Чечни Куликовым” на тот случай, когда бы за измену могли спросить с него самого.

Так оно и произошло. Вернувшись из Чечни, где он провел, кажется, в сентябре 1996 года всего одну ночь, секретарь Совбеза пообещал депутатам Государственной Думы рассказать начистоту, “кто и за сколько продал Чечню”, подразумевая, что это сделал Куликов. Он объявил об этом по телевидению.

В тот день мне позвонил министр по делам национальностей Михайлов и предупредил: “А.С., Лебедь только что провел пресс-конференцию, где обвинял вас во всех грехах. Имейте это в виду: такое заявление будет иметь громкий общественный резонанс”.

Я поблагодарил Вячеслава Александровича и, понимая, что уже через несколько минут меня накроет пенный вал журналистских звонков с просьбами о комментариях, сел за стол и решил набросать на бумаге несколько контраргументов.

Обвинения Лебедя были настолько серьезны, что самым убедительным из контраргументов мне показался рапорт президенту страны с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Его написание и отправка с нарочным в Кремль не заняла много времени.

Разумеется, никакой вины я за собой не чувствовал. Однако считал нормальным, что в подобном случае любой облеченный властью человек просто обязан подать в отставку. Чтобы не вызывать кривотолков в свой адрес и в адрес своего министерства. Чтобы в обществе не возникло даже доли сомнения в том, что государственный чиновник, обвиненный в тяжком преступлении, может как-то помешать объективному расследованию.

Тут надо отойти в сторону. Если замаран в чем-то — изволь отвечать по всей строгости закона. Если оболган — закон должен тебя защитить. Вот какая позиция...

Услышав о пресс-конференции, в мой кабинет начали подходить заместители министра. Неслыханные обвинения взбудоражили буквально всех. На лицах — недоумение.

В это время раздался звонок телефона прямой связи с президентом страны. Ельцин спросил бесстрастно: “Я слышал, что Лебедь вас обвиняет?”

Я ответил официально: “Товарищ Главнокомандующий, поскольку обвинения исходят не от кого-нибудь, а от секретаря Совета безопасности, считаю необходимым обратиться к вам с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Рапорт вам уже направлен...”

Какое-то время в трубке стояла мертвая тишина. Раздавшийся затем голос Ельцина — хрипловатый, властный, знающий цену вот таким паузам, во время которых у иных собеседников президента обмирало сердце, — расставил все по своим местам: “Молокосос он еще!.. Принимать такие решения... Работайте. Я вам доверяю. Ваш рапорт, не вскрывая пакета, я отправлю назад”.

Вскоре приехавший из Кремля фельдъегерь и вправду возвратил мне нераспечатанный пакет. Этот демонстративный жест доверия говорил о многом, но он не означал, что президент откажется от удовольствия побыть, подобно небожителю, еще какое-то время над схваткой, исход которой вовсе не был предопределен.

Речь шла о моем добром имени. Его я собирался защищать бескомпромиссно. В открытом бою. Без оглядки на политические расклады. Ведь собственная репутация — это основа. Без нее любой человек рухнет, и никакие боевые ордена, научные звания или прочие заслуги не в состоянии вернуть его к жизни.

Я с ужасом думаю о том, как живут люди, потерявшие репутацию.

Поэтому настаивал, чтобы заседание Государственной Думы, где должен был выступить Лебедь и я, было открытым, а значит, гласным.

Бояться мне было нечего. Ведь я это знал лучше, чем все остальные, и поэтому не сомневался, какую бы чушь ни привезли от чеченцев помощники Лебедя, я легко опровергну любое вранье.

Не скрываю, хотел, чтобы мои аргументы видела и слышала вся страна или хотя бы журналисты.

Текст моей телеграммы председателю российского парламента Геннадию Селезневу был следующим: “У меня тайн от депутатов нет. Я настаиваю на открытом проведении заседания”.

Но Селезнев этот вопрос на голосование не поставил. Более того, настоял именно на закрытом заседании, объясняя это соображениями секретности.

Истинных причин не знаю. Не исключаю, что осторожный Геннадий Николаевич уже поставил на мне крест и не хотел ссориться с перспективным секретарем Совбеза. Особенно если учесть уже запущенную Лебедем фразу о том, что “двое пернатых жить в одной берлоге не могут...”

Она отрезала Александру Ивановичу путь к отступлению. Она лишала и меня возможности компромисса, потому что звучала как окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.

***

Для того, чтобы депутаты Государственной Думы больше не питали иллюзий, кто и как на самом деле продал наши национальные интересы в Чечне, я намеревался пойти на заседание парламента с документами, включая подлинники телеграмм, в которых я тщетно просил о подмоге Министерство обороны.

Об этом я честно предупредил накануне участников совещания, проводившегося в кабинете председателя правительства РФ В.С. Черномырдина.

В отличие от обычных правительственных совещаний, это было, скорее, неофициальное собрание людей, чье участие в высших кремлевских делах было обусловлено не столько служебным положением, сколько степенью политического влияния в высших эшелонах власти. Анатолий Чубайс. Татьяна Дьяченко. Борис Березовский. Евгений Савостьянов. Сергей Зверев.

На совещаниях, проводившихся в таком составе, я участвовал три раза. Дважды — у Черномырдина и один раз — в Кремле: его проводил Чубайс.

Если быть точным, на них каждый решал свои вопросы, по большей части — шкурные. Березовский, например, требовал от прокуратуры и МВД ареста Коржакова. Савостьянов — смещения генерала госбезопасности Трофимова с поста начальника ФСБ по Москве и Московской области и т. д.

Я смотрел на эту суету, понимая, что к реальным делам государственной службы она не имеет никакого отношения. Скорее, эти теневые, креативные посиделки, с мнением которых был вынужден считаться, в том числе и Виктор Степанович Черномырдин, представляли собой политический клуб, в который объединились наиболее активные и значимые фигуры из избирательного штаба Б.Н. Ельцина.

Дочь Ельцина, Татьяну Дьяченко, я, можно сказать, не знал вовсе, так как не входил в ближний круг президентского окружения, а с членами президентской семьи встречался исключительно на официальных мероприятиях.

На одном из них, случившемся за год или два до упомянутых событий, — кажется, это было возложение цветов к могиле Неизвестного солдата в Александровском саду, я впервые увидел Татьяну Борисовну и невольно подивился ее поразительному сходству с женой Ельцина — Наиной Иосифовной.

Честно говоря, поначалу я и вовсе не обратил внимания на стоявшую в отдалении молодую женщину. Некоторое удивление у меня вызвало лишь то, что время от времени кто-то из генералов или сановников вдруг устремлялся к этой особе с явным намерением попасться ей на глаза.

Если рука женщины была приветливо протянута, ее немедленно целовали. Однако особый изгиб чиновничьих спин и обрывки восторженно звучащих комплиментов, которые доносил ветер, не оставляли сомнений в том, что государственные мужи совершали молодцеватые пробежки не ради гусарства, а лишь затем, чтобы подчеркнуть доминирующее положение этой молодой женщины.

Впрочем, подобострастные позы больше характеризуют не тех, перед кем гнутся спины, а тех, кто готов их согнуть при первой возможности. Так что никаких поспешных выводов в отношении самой Татьяны Борисовны Дьяченко (а это была она) я делать не стал, а наше с ней последующее знакомство, правда, совсем недолгое, за рамки службы не выходило.

Понятно, что никто не рассматривал Татьяну Борисовну в качестве самостоятельной политической фигуры, хотя ее собственная должность — ранг ближайшего помощника президента — позволяла ей участвовать в подобных совещаниях более чем на равных.

Мне показалось, что именно на этом совещании я мог обсудить вопрос, который был куда масштабнее сиюминутных кадровых перестановок, совершавшихся в личных интересах. Я сказал: “Мне вообще непонятна ваша дискуссия. Разве страшен для страны Коржаков? Так ли уж плох Трофимов? Давайте попробуем оценить опасности, которые таит в себе возвышение Лебедя. Президент болен. Александр Иванович не скрывает своих президентских амбиций. Не кажется ли вам, что его приход к власти, если он произойдет в этой неразберихе, может повлечь за собой серьезные изменения в жизни страны? Уверены ли вы в том, что Лебедь не станет диктатором, опирающимся на репрессивный аппарат?”

Анатолий Чубайс тут же со знанием дела возразил: “Да, это так. Но Лебедя снять нельзя”.

Я спросил: “Почему?”

Кстати, все это происходило уже после известных заявлений Лебедя журналу “Штерн”, о том, что Ельцин — безнадежный алкоголик и что толку от него уже не будет.

Если ближайший помощник президента говорит такие вещи, значит, во власти болен не только президент...

Аргументы, бывшие в запасе у Чубайса, базировались на утверждении, что у Лебедя большой авторитет и народ может выйти на улицу. “Ничего подобного, — ответил я. — Вы не знаете обстановки. Нормальным людям претит такое маниакальное, такое бесстыдное стремление к власти. Может, и выйдут несколько человек, но о серьезной поддержке говорить не приходится...” И добавил: “Об этом я хочу откровенно рассказать послезавтра на заседании Государственной Думы. Может, кто и верит, что Лебедь, подобно Моисею, выведет нацию к миру и благоденствию, но лично я в этом сомневаюсь. Будет жесткая диктатура. Все, включая подоплеку хасавюртовских соглашений, надо обнародовать. Объяснить депутатам парламента. А потом будь, что будет... Я приму любое решение президента”.

Что-то еле слышно произнесла Татьяна Дьяченко.

Мне показалось, что она возражает. Я повысил голос и говорю: “Так что вы предлагаете?” И вдруг слышу в ответ ее отчетливый, тоже усилившийся голос: “Говорю, я согласна!..”

Надо отдать должное политическому чутью Черномырдина. Очень деликатно он тотчас спросил Дьяченко: “Таня, мне кажется, что об этом разговоре нужно рассказать Борису Николаевичу?..”

Я засобирался: “Не знаю, какое вы примете решение, но мое намерение выступать послезавтра в Думе остается в силе”.

***

Видимо, мои сигналы дошли до адресата.

В ночь перед заседанием ко мне на дачу прибыл нарочный из Кремля и передал резолюцию президента Ельцина на его стандартном бланке: “Чубайсу. Рыбкину. Куликову. Лебедю. Завтра на заседании Государственной Думы высказать согласованную позицию”.

Подпись Ельцина была, правда, факсимильная. Поэтому я бы не стал ручаться, что именно он, а не Чубайс, руководитель президентской администрации, был ее инициатором.

Признаюсь честно, я был разочарован.

Я был готов к бою, но солдатская дисциплина обязывала меня подчиниться командиру, Верховному Главнокомандующему, который, по сути, отдавал приказ не обострять отношения.

Стал набрасывать мягкий вариант выступления, сохраняя решимость жестко ответить на любой выпад Лебедя, если он произойдет.

Лебедь, получивший точно такое же указание, сглаживал углы, но и без того было ясно, что вся его так называемая “оперативная информация” оказалась блефом, который нельзя подтвердить ни дутой цифрой, ни сколько-нибудь завалящим фактом.

Свое мнение о Хасавюрте я высказал, но остроты не было.

***

Все последующие заявления Лебедя, сделанные в свойственной ему агрессивной манере, не оставили у меня сомнений в том, что он не удовлетворен ничейным счетом и намеренно обостряет наше противостояние.

Я понял: надо в этой истории ставить точку. Либо пусть отправляют в отставку меня, либо, наоборот, освобождают от должности Лебедя.

Именно тогда я позвонил Чубайсу и уведомил его о намеченной на следующий день пресс-конференции, которую я собирал по собственной инициативе, чтобы положить конец домыслам и недомолвкам.

То, что я намерен был высказать журналистам, не являлось для Анатолия Чубайса неожиданностью: свою точку зрения, как это уже упоминалось, я изложил в его присутствии заблаговременно — в кабинете премьер-министра.

Выслушав меня, Анатолий Борисович ответил, что доложит о моем решении президенту.

Перезвонив чуть позже, он сказал следующее: “А.С., я доложил президенту. Он не высказал своего неприятия. Он не сказал: “Нет!..”

В пересказе Чубайса слова Ельцина вовсе не звучали как одобрение моего шага. Их следовало понимать так, что президент готов дожидаться исхода, а его окончательное решение будет зависеть от того, на чью сторону склонится общественное мнение.

На пресс-конференции я был искренен с журналистами и высказал все то, что считал необходимым. Последовавшая за этим реакция президента — снятие Лебедя с поста секретаря Совета безопасности — мне представлялась вполне закономерной, так как примерки Лебедем чужих президентских одежд рано или поздно могли обернуться бедой для всей страны, и люди не могли не чувствовать опасности приближающегося авторитаризма.

“Я — не диктатор. Просто у меня такое выражение лица”, — говорил о себе всемирно известный путчист, руководитель чилийской хунты генерал Аугусто Пиночет...

“Пусть Александр Иванович прикажет, и мы сотрем их в лагерную пыль!..” — скажет в те дни с телеэкрана один из сторонников Лебедя, и я склонен верить, что так бы оно и случилось со многими порядочными людьми...

***

Столкновения с Лебедем, каких бы нервов и сил они мне ни стоили, не отменяли моих главных профессиональных обязанностей и забот министра внутренних дел огромного, некогда мощного государства, в пределах которого после всех политических и экономических потрясений последнего десятилетия едва ли можно было отыскать хотя бы три-четыре относительно благополучных субъекта Российской Федерации.

Нечего было удивляться, что на фоне экономической разрухи, в жестокой борьбе за кусок хлеба с начала девяностых годов прошлого века так сильно подросла отечественная преступность. Сомнительная приватизация, в результате которой буквально зубами рвались на части самые лакомые куски российской экономики, породила и многотысячную армию бандитов, и новую финансово-промышленную элиту, пробивавшуюся наверх буквально по трупам менее удачливых конкурентов. Количество заказных убийств выросло многократно. Обыденным явлением стала коррупция, словно ржа разъевшая механизм государственной власти.

Разумеется, сразу же после назначения меня министром внутренних дел ко мне попытались проторить тропу некоторые из тех, кого мы называем олигархами, а также предприниматели меньшего калибра. Печать озабоченности государственными делами, которая лежала на их лицах при первом знакомстве, могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не меня. Эти визиты носили сугубо разведывательный характер.

Чтобы “склеился” разговор, могли заслать с деликатным предложением и высокопоставленных коллег, и даже близких друзей. Вот так один из бывших моих сослуживцев, которого я считал своим товарищем, изложил мне просьбу одного влиятельного лица: “А.С., если ты посодействуешь назначению имярек на такую-то и такую-то должность, тебе откроют счет в зарубежном банке на 5 миллионов долларов”.

Все это не произносится вслух в министерском кабинете, а пишется на клочках бумаги: “5000000$”.

Я его записочки отодвинул. Сказал откровенно, не скрывая презрения: “Ты знаешь, мы с тобой, наверное, больше друзьями не будем”, и навсегда расстался с этим человеком.

Конечно, в подобных делах счет идет на сотни тысяч, на миллионы долларов. Ведь административный ресурс, которым обладает федеральный министр внутренних дел, действительно велик. Его достаточно, чтобы оказать решающее воздействие при силовом захвате собственности или, например, для манипуляций при проведении выборов любого уровня. Во власти министра судьбы сотен “воров в законе” и прочих уголовных авторитетов, находящихся под следствием или в местах заключения. Да мало ли иных возможностей у министра?

По мнению визитеров, я мог пролоббировать их интересы в правительстве, в Государственной Думе, в администрации президента или взять “под милицейскую крышу” любой банк или фирму.

Такие предложения мне поступали, но я их мгновенно отметал.

Но гораздо тяжелее было бороться со скрытыми взятками, которые могли принимать форму подарка по приличествующему случаю, каким является, например, день рождения министра или день рождения его жены.

Сам я считаю, что такие семейные праздники должны проходить в узком кругу родных и друзей. Столько раз во время войны я размышлял о том, что пределом моих мечтаний является тихий вечер за домашним столом, в кругу родных мне людей. Мне достаточно их голосов, их смеха, их искреннего тепла и поздравлений. Я не нуждаюсь в здравицах, если произносятся они по долгу службы или из лести.

Но от всех праздников не отбояришься. Есть праздники профессиональные, государственные. Бывают официальные приемы. Хочешь — не хочешь, но подарки принимать приходиться. На научном симпозиуме вручат ручку, еще где-то — часы, записную книжку, кожаную папку для бумаг...

Как правило, это не безделица, но в то же время не слишком дорогая вещь, чтобы настораживаться. Мало-помалу собрались у меня дома несколько десятков ручек “Паркер” и вместительная коробка с наручными часами. Их я использовал в свою очередь уже как свой наградной фонд, щедро одаривая коллег, товарищей и знакомых. Но запасы все равно не иссякали, поскольку мой официальный статус обязывал присутствовать на многих мероприятиях, где небольшой подарок был просто положен по протоколу.

Ну ладно, дарят что-то большое — ковер или вазу, — я тотчас передаю ее в музей. Ручки и часы — как я уже рассказывал — с удовольствием вручал гостям и сотрудникам министерства, офицерам внутренних войск, писателям, художникам и ученым, помогавшим МВД в его повседневной работе.

Но, гляжу, бизнесмены один за другим уже пробуют всучить что-то более существенное. Банкир приехал, протягивает золотые запонки хорошей ювелирной работы: золотые двуглавые орлы, усыпанные бриллиантами. Кстати, к этому человеку я относился совсем неплохо, уважая за ум и деловитость. Поэтому его поздравления оборвал: “Извини, я — министр и мне было бы стыдно показаться с такими дорогими запонками на людях. Твой подарок я не приму”.

В другом случае пытались наградить тяжеленной золотой медалью в полкилограмма весом. “Вот, — сказали, — такая уже есть у самого Бориса Николаевича. Вы будете вторым человеком, которому мы ее дарим”.

Эту компанию я быстро привел в чувство. “Спасибо, — говорю, — на добром слове. Забирайте свою медаль, и чтоб ноги вашей здесь больше не было!..”

Чтобы избежать подобной навязчивости, я поручил начальнику своей приемной очень тщательно досматривать все приносимые мне подарки и пакеты. Во-первых, это разумно с точки зрения безопасности, а во-вторых, этот не хитрый, но надежный заслон давал хоть какую-то гарантию, что меня не подставят.

Уже после моей отставки во все концы страны, в том числе на мою родину, были направлены бригады с заданием “накопать” на меня компромат. Может, особняк есть у меня в Кисловодске или что-то в этом роде...

Так вот — ничего, кроме саманных домов, в которых по сей день живут мои родственники, не нашли. Ни многомиллионных счетов в банках, ни автомобильных кортежей, ни трехэтажных коттеджей в курортных местах.

Ничего этого не нажил Куликов на государственной службе!

Но, признаюсь, однажды и меня, человека на этот счет аккуратного, чуть не ввели в заблуждение.

В день моего пятидесятилетия в простецком целлофановом пакете была мне подарена икона. В суете праздника как-то не придал этому значения, да и подвоха, честно говоря, не ожидал: кругом знакомые люди.

Лишь потом, разбирая дары, увидел, что икона старинная, и тут же, недолго думая, попробовал найти ей подходящее место в доме. Нашел. И начал забивать гвоздь, чтобы ее повесить. Но он не идет в стенку: гнется, а не идет. Тогда я беру электродрель. Сверлю и упираюсь в металлическую пластину, которая неизвестно откуда взялась в стене.

Вот тогда я задумался и сказал жене: “Не наша эта, Валя, икона...”

Подумал, что лучшее место для нее — в храме. Может, даже в часовне, которую мы планировали построить рядом со зданием министерства.

С этим настроением уже на следующий день я отвез икону в МВД. Каково же было мое удивление, когда, выложив ее на стол, я обнаружил в том же пакете небольшую книжечку, не замеченную мной накануне. Оказалось: каталог аукциона. В этом каталоге “моя” икона фигурирует как икона XV века “Святая Параскева Пятница” стоимостью 65 тысяч долларов!

Я только присвистнул. Ничего себе! Прикупили министра! Принесли 65 тысяч долларов в целлофановом пакете и дали понять, какова цена подарка. Поди уже, запущена информация, что министр Куликов берет взятки антиквариатом и произведениями искусства.

Тут же вызвал начальника секретариата и передал ему собственноручно написанную бумагу со следующими словами: “Подаренную мне на день рождения икону “Св. Параскева Пятница”, номер такой-то по каталогу, отдаю в часовню, которая будет построена в МВД”.

Моя отставка, к сожалению, состоялась раньше, чем строительство часовни было завершено. Поэтому частично я свою волю изменил, передав икону одному из храмов Русской Православной Церкви Московского Патриархата, расположенного в Иерусалиме.

Это было сделано по благословению Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго, а переезд иконы в Иерусалим вовсе не означает, что она перестала быть достоянием Отечества.

Фотокопию иконы я повесил у себя дома.

Понимая, что все в этой жизни дается со смыслом, вот такое обретение иконы я воспринял как добрый знак для себя и своей семьи. Как выдержанное с честью испытание. Как чудо, помогающее нам во всякое время оставаться людьми. Бескорыстными. Прямыми. Чистосердечными.

***

Коррупцию я считаю злом, которое не только мешает России стать по-настоящему цивилизованной и процветающей страной, но социально опасным явлением, способным вообще разрушить наше государство.

Масштабы всеобщего подкупа могут удивить кого угодно. Считается, что на взятки в нашей стране ежегодно тратится около 15 миллиардов долларов. Но, строго говоря, вряд ли кому по силам поставить плотину на пути этого теневого денежного потока.

По оценкам западных специалистов, прозвучавших на международной конференции в центре Маршалла в Гармише, до 50 процентов привлекаемых в Россию инвестиций идет на подкуп чиновников.

Будучи реалистом, я понимаю, что изжить коррупцию невозможно. Однако считаю, что нам вполне по силам значительно снизить ее уровень.

Суть не в карательных мерах. Не в том, чтобы при даче взятки в сотый или в тысячный раз на головы взяткодателей и взяткополучателей неизвестно откуда сыпались бы оперативные работники...

Убежден, что в борьбе с коррупцией технические меры правоохранительных органов должны стоять как раз на последнем месте. Умные и справедливые законы куда быстрее могут искоренить сами причины для подкупа государственного чиновника — распорядителя лицензий, льгот, трансфертов. Неприятие обществом взяточничества должно стать нормой, и я не сомневаюсь, что моральные барьеры способны удержать от преступления многих из тех, кто сегодня считает взятку обыкновенным средством для решения своих житейских и рабочих проблем.

Не хочу читать людям прописи, тем более что отлично представляю себе реальные масштабы коррупции. Я просто продолжаю искать пути решения этой общенациональной проблемы, привлекая в союзники ученых, политиков, предпринимателей, чиновников государственного и муниципального уровней. Всех россиян, кому до смерти надоели эти пресловутые денежные “откаты”, а также всевозможные поборы милиции, пожарных, санитарных врачей, жилищно-коммунальных служб, таможенников, пограничников, репетиторов, медицинского персонала в больницах и т. д.

И конечно, как министра внутренних дел, меня не могли не беспокоить масштабы коррупции, которая сопровождала процесс приватизации. Не приходится сомневаться, что переход государственной собственности в частные руки, как правило, совершался с соблюдением обоюдного интереса.

Многие представители новоявленной финансово-промышленной элиты даже не считали нужным скрывать, что имеют миллионные счета в зарубежных банках, недвижимость за границей, собственные самолеты и яхты. Огромные средства, включая кредиты, по которым страна обречена в будущем платить весьма высокие проценты, разворовывались и немедленно возвращались на Запад. Но уже в качестве частных капиталов и капиталов фирм, зарегистрированных где угодно, но только не в России.

В то время была у меня идея: дать бой коррупции по всему фронту. Многие, наверняка, наслышаны о мафиозной славе Гонконга. С 1945 года по 1975 год организованная преступность там укрепилась настолько, что коррумпированы были буквально все: от рядового полицейского до высших чиновников. Именно тогда там был создан антикоррупционный комитет, куда вошли самые лучшие профессионалы, собранные из всех силовых структур. Через двадцать лет коррупция в Гонконге среди прочих преступлений составляла ничтожные проценты.

Когда я по делам службы бывал за рубежом, моими экскурсоводами по мировым столицам зачастую были сотрудники спецслужб, работавшие в этих странах. Вот они мне иногда говорили: видишь, мол, вон тот дом? Это дом такого-то уважаемого россиянина, а этот чудесный особняк — такого-то. Были они осведомлены и о денежных счетах наших видных соотечественников, среди которых преобладали олигархи и предприниматели помельче, но иногда встречались и фамилии высокопоставленных чиновников.

Особняк Бориса Березовского в Лондоне мне тоже показали.

Я никому не завидовал.

Ворованное еще никому не принесло счастья. Оно всегда оборачивалось бедой: насильственной смертью, грабежом, вынужденным изгнанием, утраченной репутацией.

Что касается наших разведчиков, то вся эта информация добывалась ими попутно и не являлась целью их работы. Я же в этих разведданных, которые не находили потребителя внутри самой России, увидел мощное подспорье для борьбы с коррупцией, в особенности для возвращения нелегально вывезенных из России денег. Это миллиарды долларов ежегодно.

Все эти впечатления от заграничных экскурсий были хорошим поводом для размышления. Поводом для действия, потому что я мог убедиться: разведывательная информация, например, Главного разведывательного управления Генерального штаба всегда отличалась добротностью и глубиной. Скажу откровенно, когда в основе наших операций лежали данные ГРУ, как это было в 1995 году и в 1996 году, они всегда заканчивались успехом.

Я посоветовался со всеми нашими ведомствами, интересы которых непосредственно касались государственной безопасности: с ФСБ, Генеральной прокуратурой, ГРУ, СВР, ФАПСИ, побеседовал с каждым из руководителей. Все согласились, что нам нужно скоординировать свои действия. Создать межведомственную комиссию, которая была бы в состоянии использовать по назначению информацию всех “контор”, а подчинялась бы только председателю правительства.

Я верил в результативность такого содружества спецслужб. Об этом свидетельствовал опыт борьбы с организованной преступностью на АвтоВАЗе, в Тольятти, когда, объединив под единым руководством все правоохранительные структуры, нам удалось за месяц навести порядок на одном из важнейших промышленных предприятий страны.

План был доложен Ельцину. Президент России написал на докладной записке свою резолюцию: “Согласен. Издать постановление правительства”.

Мы, представители всех вышеупомянутых спецслужб, два с лишним месяца работали день и ночь — готовили проект этого документа. Я лично подписал его у Черномырдина.

Все шло отлично.

Но при этом постановление это не вышло даже из стен Белого дома. Ему даже не присвоили номер, что в переводе с бюрократического языка на нормальный означает: аппарат Черномырдина, возглавляемый Бабичевым, не только шел поперек воли собственного шефа, но делал это демонстративно и в какой-то мере даже бесстрашно.

Там не желали создания структуры, способной поднять на-гора тонны убийственного компромата вперемешку с ворованными деньгами.

Бабичев, правда, ссылался на указания Орехова, руководителя государственно-правового управления администрации президента и на его юридически ничтожные аргументы. Было понятно, что в определенных кругах правительства и администрации президента заключен союз, главной задачей которого являлось торпедирование любых усилий сторонников постановления. Буквально любой ценой.

Одному из представителей этих кругов я сказал прямо: “Вы так отчаянно суетитесь, потому что знаете — в списке самых бессовестных коррупционеров ваша фамилия окажется первой”.

Еще какое-то время я ждал какой-либо реакции В.С. Черномырдина, но в конце концов понял, что и он пробивать постановление не намерен.

Я не стану обвинять его в безволии или потворстве олигархам, но факт остается фактом: Черномырдин сделал вид, что удовлетворился доводами Бабичева и Орехова. Видимо, просто махнул рукой, не желая ворошить осиное гнездо.

***

Так был провален план, имевший очень серьезные перспективы.

Решающим фактором, я уверен, стали опасения ближайшего президентского окружения, что информация, которая могла быть получена сообществом российских спецслужб за рубежом и впоследствии реализована в России, могла дать Куликову шанс заглянуть в самые потаенные уголки отечественной политики и усилить его собственное влияние в правительстве и в Кремле.

Отголоски подобных размышлений я нашел на страницах книги Ельцина “Президентский марафон”, где он, упоминая мои резкие выступления о злоупотреблениях, совершенных в ходе экономических реформ, пишет достаточно откровенно: “Силовой министр <...> совсем не устраивал меня в роли главного спасителя экономики...”

Эти слова, как мне кажется, должны были сыграть роль дымовой завесы, за которой Ельцин и его ближайшее окружение хотели скрыть истинные причины моей отставки с постов заместителя председателя правительства РФ и министра внутренних дел.

Да, я был и остаюсь сторонником законности и порядка, который не позволяет чувствовать себя в безопасности ни самим коррупционерам, ни тем, кто помогает им “отмывать” ворованные деньги в оффшорных зонах.

Что же в этом плохого?

Если коррупция представляет собой одну из серьезных угроз для отечественной экономики, то чем, если не ее спасением должен заниматься “силовой министр” Анатолий Куликов?..

Ответ прост: если бы я ни зацепил их по-серьезному, если бы ни видели они во мне реальной угрозы своим жизненным интересам, вряд ли вообще когда-либо стала обсуждаться экономическая подоплека моей отставки.

Поздний Ельцин, каким я его застал в Кремле, в иных случаях очень спокойно играл по правилам своего окружения.

Ведь никакой другой опоры у него уже не было.

***

Из всего этого не следует делать вывод, что я был пропагандистом крайних мер или мечтал о повальных арестах.

По характеру я — человек не злокозненный. Если мог предупредить человека, только собиравшегося переступить черту закона или пренебречь моралью и долгом, я всегда это делал.

Не висел у него на руках, не поучал, а считал необходимым предупредить: “Может произойти непоправимое”.

Другое дело, если мое товарищеское слово оставалось без ответа, а человек продолжал идти напролом, я не чувствовал себя ответственным за его дальнейшую судьбу. Каждый свободен в своем выборе. Хочешь нарушить закон — нарушай, но готовься к тому, что за это с тебя обязательно спросят.

Жесткая позиция? Конечно, жесткая...

Но как же иначе?

Однако никогда не был подвержен этой страсти: во что бы то ни стало уличить, посадить, вывести на чистую воду... Если оставалась хотя бы призрачная возможность остановить преступление, я делал это с чистым сердцем. Но при этом очень расчетливо, чтобы оставались нерасшифрованными наши источники оперативной информации.

Допустим, известно, что уже завтра некий федеральный министр с подачи одного из своих заместителей должен подписать бумагу, разрешающую перечисление 20 миллиардов неденоминированных рублей (что-то около 4 миллионов долларов) в адрес подставных фирм.

Готовится мощная финансовая афера. Ключевое лицо в ней — заместитель министра, но я вправе предполагать, что министр, которого я по-человечески уважаю, тоже может в ней как-то замазан.

Естественным считается такой ход событий, когда, дождавшись перечисления средств, мы отслеживаем всю цепочку и начинаем аресты. Приходится мириться, что какая-то часть суммы, возможно, исчезнет, но разве это не справедливая плата за раскрытое преступление? Громкие фамилии его фигурантов только прибавят политических очков министру внутренних дел.

Когда начальник одного из главных управлений МВД доложил мне о ситуации, которая складывалась именно так, как описано выше, я спросил его: “Как ты считаешь, а не лучше ли просто предотвратить эту аферу? Уголовное дело не возбуждено, и мы имеем полное право вмешаться еще на стадии подготовки преступления. Да, славы мы, как говорится, тут не сыщем, но, точно знаю, сохраним государственные деньги и дадим понять министру, что за его спиной могут проворачиваться сомнительные финансовые операции”

Генерал милиции, опытный сыщик, охотно принял мои доводы.

Заручившись его согласием, звоню министру и прошу срочно приехать к нам, на Житную. Говорю: знаю, что завтра вы можете подписать такой-то и такой-то документ. Вы можете стать вольным или невольным соучастником преступления. Я не знаю, какое решение вы примете, но прошу иметь в виду, что реакция МВД будет зависеть от того, какую позицию вы займете”.

Уже на следующий день министр приехал снова. Поблагодарил, сказал, что события развивались по заранее известному МВД сценарию. Действительно, готовилась крупное хищение, но он принял меры и считает проблему исчерпанной.

В последующем я убедился, что окружение министра действовало на свой страх и риск, а сам министр (Он продолжает работать и сегодня. — Авт.) не был вовлечен в преступный сговор.

Не сомневаюсь, что если бы мы поступили иначе, была бы сломана человеческая судьба. А это слишком большая цена за победную строчку на ленте информационного агентства.

***

Законы страны не поспевали за переменами, которые в ней происходили. И это обязывало нас, людей, стоящих на страже законов, искать новые технологии борьбы с экономическими преступлениями и с организованной преступностью.

Успех этого дела во многом решали принципы, которые мы положили в основу работы с российскими предпринимателями.

Многие из них — очень талантливые, энергичные, ответственные люди, вынужденные строить и поддерживать частный бизнес вопреки устаревшим законам, косности чиновничества и даже вопреки общественному мнению, которое не очень-то жалует зажиточного, хозяйственного, расчетливого в делах человека.

“Крутимся, как умеем”, — говорят они, и я их по-человечески понимаю. Никто не станет отдавать в налоги все заработанное тяжелым и честным трудом. Никто не упустит возможности воспользоваться лазейками в законодательстве, чтобы увеличить прибыль. Понятно их желание уберечь деньги от наших политических кризисов и финансовых обвалов.

В то же время их роль в экономическом и политическом преобразовании страны огромна. Без их деловой активности и умения распоряжаться капиталом по-настоящему эффективно Россия обречена на бедность, а значит — и на потрясения.

Идея генерала милиции Владимира Абдуалиевича Васильева — его я считаю одним из лучших профессионалов в МВД — состояла в том, чтобы определить четкие правила, позволяющие предпринимателям легализовать собственные капиталы для дальнейших инвестиций в отечественную экономику.

Понимаю скептицизм большинства россиян: дескать, какие правила игры, кроме Уголовного кодекса, могут регулировать взаимоотношения правоохранительных органов с нарушителями закона? Тут все просто: если утаил, значит, украл! Если украл — садись в тюрьму!

Точно также на утаивание налогов, на преступное “отмывание” финансовых активов реагирует уголовное законодательство большинства развитых стран. Такие преступления считаются там чрезвычайно серьезными. В наказание за них назначаются большие сроки заключения и огромные штрафы.

Новая экономическая ситуация в России и несовершенство законодательства породили почти повальный уход от налогов. “Обналичка”, хитроумные схемы взаимозачетов и прочие нарушения становились не столько способом для добывания денег, сколько средством для спасения заработанных денег от непосильного налогового бремени. Естественно, что эти суммы никто не торопился декларировать. Естественно, что их торопились спрятать за рубежом, чтобы избежать вопросов налоговой службы, налоговой полиции и прокуратуры.

Была еще одна веская причина, заставлявшая бизнесменов искать укрытия для собственных денег за границей. Это активная деятельность криминальных структур, которые зачастую раньше, чем мы, вычисляли состоятельных людей. Что происходило впоследствии — всем известно. Они либо отнимали все, либо начинали контролировать бизнес, чтобы отнять его позднее.

Специалисты по-разному оценивают суммы, вывезенные из страны за последнее десятилетие. Одна из них — 350 миллиардов долларов — кажется вполне достоверной. Можно сказать и так, что вся первая волна российских предпринимателей вольно или невольно, полностью или частично, единожды или многократно переступала закон и весьма преуспела в этом противоборстве.

Не понимать этого — значит, не понимать свой народ и его настроения. Значит — не чувствовать время, в котором живешь.

Васильев — неторопливый, вдумчивый человек, ставший в свое время главным разработчиком операции “Циклон” на АвтоВАЗе, на этот раз пришел посоветоваться: “Как вы смотрите на то, чтобы в определенных обстоятельствах правоохранительные органы могли бы пойти на сделку с предпринимателем, нарушившим закон? Всех его денег из-за границы мы никогда не вернем. Сам он хотел бы остаться в отечественном бизнесе и не дрожать, проходя мимо прокуратуры. Что если предложить ему вернуть деньги государству в обмен на прекращение уголовного дела?”

Выслушав Васильева, я согласился с его доводами. Но, поскольку мы еще не практиковали подобные сделки, являющиеся, например, в США самым обычным делом, и я в свою очередь решил посоветоваться с генеральным прокурором и директором ФСБ.

Они приняли мою точку зрения, и уже вскоре начальник Главного управления по борьбе с экономическими преступлениями МВД РФ (ГУЭП. — Авт.), генерал-лейтенант милиции Иван Григорьевич Сардак от имени государства изложил банкиру требование вернуть деньги в казну.

Насколько я помню, еще при мне четверть суммы (а это миллионы долларов) была возвращена. В связи с отставкой я не мог проследить за дальнейшим развитием событий, но этот первый опыт убедил меня в том, что амнистия капиталов в принципе возможна.

Об этом разговаривал с В.С. Черномырдиным.

Виктор Степанович со свойственной ему убедительностью заметил: “А.С., ты только представь, что мы ставим подобный вопрос сегодня, когда деятельность Государственной Думы полностью определяет фракция коммунистов. Глазом не успеешь моргнуть, как все наше правительство буквально вынесут из Думы...”

Я не пытался его переубедить. Понимал правоту Черномырдина в том, что подобная экономическая амнистия требует очень серьезной подготовки, в том числе и подготовки общественного мнения. Простые люди должны быть уверены, что это не акт отпущения грехов толстосумам, нажившим капиталы на финансовых пирамидах, на мошенничестве и обмане. Что это разумный маневр государства, открывающий двери в отечественную экономику тем капиталам, которые не имеют криминального происхождения и при определенных оговорках могут быть признаны законными.

***

Деньги и преступление почти всегда сопутствуют друг другу.

Все эти годы, пока я оставался министром, криминальная обстановка в стране оставалась чрезвычайно тяжелой.

Свой рабочий день я, как всегда, начинал в 6.30 утра. После короткой физзарядки принимал душ и, позавтракав, уже в 8.00 был на рабочем месте. Сначала принимал доклад командующего группировкой на Северном Кавказе, а затем — дежурной части.

Мне докладывали самую суть, не исключая, разумеется, самых громких преступлений, из которых наибольший общественный резонанс вызывали заказные, групповые и серийные убийства.

Как правило, их жертвами становились вольные или невольные участники борьбы за передел собственности. Предприниматели. Бандиты. Политики. Иногда это были люди, соединявшие в себе навыки политика, бизнесмена и бандита одновременно, так что было невозможно объяснить, зачем депутат законодательного собрания возит в багажнике своей машины наступательные гранаты и автомат Калашникова?

После того как убийство произошло, все это — только материал, пригодный для идентификации погибшего и поиска злоумышленников. Кем бы ни был убитый, машина государственного сыска должна работать безостановочно. Ведь совершено тяжелейшее преступление: прервана человеческая жизнь.

Убийств в России совершается много. По статистическим данным — примерно 30 тысяч в год. Конечно, чаще всего это пьяная резня, домашние ссоры, уличные драки, так называемая “бытовуха”, удивляющая, с одной стороны — будничным однообразием поводов для расправы, а с другой стороны — почти звериной жестокостью, когда в раже, в пьяном угаре рубят топорами, душат бельевыми веревками, забивают палками, заживо жгут женщин, детей, стариков.

Этот смертный вал, который катится из городов, из рабочих поселков, из деревень — куда страшнее и кровопролитнее любой бандитской перестрелки.

В то же время именно заказные убийства больше всего тревожат общество. Особенно если их жертвами становятся известные люди: крупные бизнесмены, общественные деятели, государственные чиновники, журналисты.

Если это случалось, я немедленно брал дело под свой контроль и обязательно докладывал президенту и председателю правительства. Приходилось считаться с тем, что такие преступления, как правило, занимали первые полосы газет и могли оказать существенное влияние на политическую и экономическую жизнь всего государства.

Мировая практика свидетельствует, что процент раскрываемости заказных убийств, как правило, невелик. Во всяком случае не более 10 процентов. А чаще — и того меньше — 7 или 8 успешных расследований на каждые из 100 убийств.

До 1996 года примерно с такими же результатами работали и мы сами.

Рост раскрываемости таких преступлений стал увеличиваться где-то во второй половине 1996 года. А в 1997 году удалось совершить настоящий прорыв, когда, если мне не изменяет память, из 480 заказных убийств нам удалось раскрыть 106 или 107.

***

Будучи реалистом, я понимаю, что многие заказные преступления так и останутся нераскрытыми.

Причин этому множество. Приходится считаться с тем, что мотивы подобных преступлений часто кроются в экономических противоречиях и продиктованы борьбой за денежные интересы. Теневая экономика, породившая множество уловок и ухищрений, не любит раскрывать сокровенные тайны финансовых дележей, афер, долгов, воровских общаков, джентльменских и прочих договоренностей.

Лучшим средством, которое способно избавить общество от таких убийств и покушений, является здоровая экономика, в которой определены правила игры. Экономика равных прав и равных возможностей. Экономика без коррупции, без неоправданных льгот и привилегий.

В то же время и правоохранительные органы должны быть готовы к тому, что заказные убийства, совершенные, в том числе и по экономическим мотивам, еще довольно долго будут оставаться весьма распространенным явлением. Раскрытие каждого из них — это не только событие в области сыска и криминалистики, это важная победа общества над особо циничными и особо опасными преступниками.

Одно из таких преступлений — взрыв на Котляковском кладбище в Москве, унесший множество человеческих жизней, стало серьезным испытанием для меня самого.

Следует, видимо, напомнить предысторию трагедии: взрыв прогремел на Котляковском кладбище во время поминального обряда у могилы ветерана войны в Афганистане Лиходея. Разорвавшееся взрывное устройство, заложенное под могильную плиту, насколько я помню, убило 13 человек. Еще несколько десятков были ранены и контужены.

Потрясал цинизм и масштаб содеянного: для того, чтобы устранить одного или нескольких человек, стоявших в тот миг у могилы Лиходея, погибшего, кстати, за год до описываемых событий тоже в результате заказного убийства, злоумышленники не пожалели всех остальных.

Многие знают, 10 ноября — это несколько необычный день, День милиции. Профессиональный праздник сотрудников милиции, по традиции отмечаемый в нашей стране с особым размахом. В конце дня — обязательный концерт, гостями которого, как правило, бывают первые лица государства.

И на тебе — вот такое кровавое происшествие...

Милиция Москвы и Подмосковья была поднята на ноги, но было понятно, что расследование преступления, которое без скидок квалифицировалось как явный террористический акт, будет находиться в руках Федеральной службы безопасности.

Конечно, никакого праздничного настроения у меня не было, когда накануне торжественного собрания и концерта, посвященного Дню милиции, — я уже надевал парадный китель — раздался телефонный звонок Виктора Степановича Черномырдина.

Председатель правительства спросил меня, намереваюсь ли я сделать какие-либо заявления по этому поводу по радио и телевидению.

Я честно признался, что такой задачи перед собой не ставил, но мой ответ не удовлетворил Черномырдина. “А.С., надо как-то реагировать”, — сказал он твердо, и я с ним согласился. На фоне трагедии, которая разыгралась днем на одном из московских кладбищ, все наши чествования и праздничные слова выглядели бы просто фальшиво. По замыслу Виктора Степановича правительство России устами министра внутренних дел должно было дать обществу ясный сигнал, что руководство страны придает особое значение произошедшему и намерено жестко контролировать ход расследования.

В моей огласовке эта позиция претерпела некоторые изменения. Я не собирался прятаться за частоколом обтекаемых формулировок: дескать, расследованием этого теракта занимаются ФСБ и прокуратура... Да нормальному среднестатистическому россиянину, может, и незачем знать, как разграничиваются функции различных правоохранительных ведомств. Главное, чтобы вся система функционировала исправно, а преступник был обязательно наказан. Ради этого, собственно, и существуют все многотысячные и разнопогонные полчища офицеров армии, милиции, внутренней службы, юстиции, госбезопасности, налоговой полиции и т.п.

Так думают большинство наших сограждан, и было бы нечестно в день беды перекладывать ответственность на другие плечи.

Поэтому сказал журналистам, как думал. Сказал, что совершенное в День милиции преступление не останется безнаказанным. Заявил, что милиция страны принимает вызов.

Эти мои слова вызвали широкий резонанс в обществе. Пойти на попятную я бы уже не смог. Да и, честно говоря, не хотел. Если произнесено: “Вызов принят”, значит, он действительно принят. А иначе, какой же я министр внутренних дел?

Однако уже на следующий день я понял, что планируется старая схема: роль ФСБ будет в расследовании основной, а милиция будет вести оперативное сопровождение под эгидой прокуратуры.

У меня сразу же возникла идея взять на себя основную тяжесть оперативно-следственной работы по происшествию на Котляковском кладбище. Но это не укладывалось в существующие схемы: расследование террористического акта всегда является прерогативой Федеральной службы безопасности, у которой есть для этого прекрасные специалисты, соответствующая техника, часто более совершенная, чем та, которой располагает МВД.

Идею следовало утрясти с Генеральной прокуратурой: только прокуратура вправе определить подследственного и, если нужно, сломать привычные схемы. Если это, конечно, не противоречит закону.

Позвонил генеральному прокурору Скуратову и спросил: “Юрий Ильич, ты не будешь возражать, если я попрошу Черномырдина подготовить правительственное распоряжение, в котором бы он обязал МВД быть в этом деле за главного. Конечно, создаем совместную с ФСБ и прокуратурой оперативно-следственную группу, но при условии, что мы, МВД, управляем ее действиями. Если уж назвались груздем, готовы залезть и в кузов...”

Надо отдать должное Скуратову: он всегда очень разумно подходил к изучению подобных предложений. Во всяком случае не было и намека на то, что вылезут какие-то ведомственные амбиции и профессиональные обиды. Не было этого.

Вот и теперь он сказал: “Нет, А.С., я только приветствую это”.

С моим предложением согласился и руководитель ФСБ Николай Дмитриевич Ковалев.

Поэтому был подготовлен соответствующий проект распоряжения правительства.

Виктор Степанович также согласился с моими аргументами, подписал распоряжение, и мы впервые в истории правоохранительной деятельности — во всяком случае на моей памяти — создали подобную оперативно-следственную группу. МВД в ней играло роль форварда, а руководство оперативной работой по раскрытию этого преступления возлагалось на опытного сыщика России, генерала милиции и моего первого заместителя Владимира Ильича Колесникова.

Сам я вмешивался в содержательную часть расследования только для того, чтобы оказать помощь людьми и техникой; в остальном полагался на профессионализм оперативных работников, которые хорошо знали свое дело и не нуждались в моей опеке.

Очень скоро стало понятно, что взрыв на Котляковском кладбище являлся отголоском внутренней борьбы, развернувшейся в одной из ветеранских структур. Борьба носила нешуточный характер, потому что пост лидера этой общественной организации, объединявшей ветеранов войны в Афганистане, означал контроль над многомиллионными поставками товаров, имеющими таможенные льготы.

Считалось, что дополнительная прибыль должна была идти на социальную помощь ветеранам военных конфликтов, семьям погибших и инвалидам, получившим увечья в результате боевых действий. Вот этим людям, которым государство по своей бедности платило гроши и которые должны были получить дополнительную адресную помощь из своей ветеранской организации.

Скорей всего, так и было. Но финансовые потоки, рожденные масштабными поставками в Россию спирта, сигарет и иных товаров, которые завозились этой структурой ветеранов войны в Афганистане, породили определенные противоречия в ее руководстве. Еще до взрыва на кладбище были убиты и ранены несколько ветеранов. У нас не было сомнений, что трагедия, разыгравшаяся на кладбище 10 ноября 1996 года, является следствием продолжающейся борьбы за “афганское наследство” многочисленных коммерческих и охранных структур, обладавших к тому времени огромными материальными ресурсами и представляющих собой внушительную силу из бывших разведчиков, диверсантов, саперов, снайперов и представителей иных военных профессий.

В общем, там были серьезные специалисты, для которых организация подобных диверсий являлась обычным делом.

Заказчиков и исполнителей надо было искать именно в кругах ветеранов афганской войны. Хотя мы не исключали и другие версии.

Повторяю: детали расследования я оставлял профессионалам и, думаю, рано или поздно результаты их работы станут достоянием учебников по криминалистике.

Был очерчен ряд подозреваемых, среди которых наиболее колоритной представлялась фигура полковника в отставке, бывшего разведчика Радчикова.

Этот человек геройски вел себя во время афганской войны. Потерял в бою обе ноги, но продолжал активную жизнь. Прыгал с парашютом, пользовался авторитетом среди боевых товарищей, был вхож во многие высокие кабинеты. Со временем у нас появились очень серьезные основания подозревать его в том, что именно он являлся заказчиком взрыва на Котляковском кладбище, так как на это указывали некоторые прямые и косвенные улики.

Предполагаемый заказчик преступления и его предполагаемые исполнители были арестованы и предстали перед судом. Доказательств их участия было немало, но суд посчитал их недостаточными, чтобы признать вину. Эти люди были оправданы и освобождены из-под стражи, поэтому даже я, знающий всю подоплеку событий и уверенный в собственной правоте, не могу назвать их виновными.

Волей судьбы мне уже после моей отставки пришлось лицом к лицу встретиться и с жертвами того преступления, и с людьми, которые обвинялись в его исполнении.

Случилось это во время телевизионной передачи “Независимое расследование”, которую ведет тележурналист Николай Николаев.

Свою точку зрения я высказал, как, впрочем, и надежду на то, что справедливость обязательно восторжествует.

И хотя я верю в справедливое возмездие, облеченное в форму законного приговора суда, в то же время не могу не согласиться с точкой зрения одного из уважаемых мной криминалистов. Как-то в ответ на мои сетования, что прошедший суд высказал недоверие к доказательствам следствия исключительно по формальному поводу, он мне мудро ответил: “Вы знаете, А.С., есть еще одна инстанция. Это Суд Божий... В чем я не сомневаюсь, так это в том, что подонки, виновные в гибели людей на Котляковском кладбище, обязательно получат по заслугам. И жизнь им будет не в радость. И смерть у них будет страшная”.

***

Мне не кажется случайностью, что именно Виктору Степановичу Черномырдину довелось управлять правительством России в один из самых опасных и противоречивых периодов отечественной истории.

Разумеется, тут дело не в сочетании имени, отчества и фамилии, а в том, что тяжелая ноша ответственности и круглосуточной работы, которая легла на плечи Черномырдина, могла оказаться под силу лишь этому типу кряжистых, выносливых и хитрых русских мужиков, поднявшихся из крестьянских и рабочих глубин благодаря собственному уму, трудолюбию и врожденному чувству меры.

Политическая устойчивость Черномырдина, позволившая ему столь длительное время оставаться в высшем эшелоне российской власти, объясняется вот этими качествами человеческого характера.

Был Виктор Степанович в качестве председателя правительства РФ совсем не прост и, подобно большинству крупных хозяйственных руководителей советской эпохи, умел, что называется, держать нос по ветру: молчать там, где нужно, и хитроумно лавировать в бурных политических водах. Об этом я говорю без тени иронии, без сарказма. Все перечисленные мной умения Черномырдина объяснялись лишь обстоятельствами времени, в котором он формировался как хозяйственник с партийным билетом в кармане, и не мешали ему оставаться очень надежным и совестливым человеком, на которого в трудную минуту всегда можно было положиться.

Одной из важных черт его характера, как я заметил, была его природная, естественная доброта, сочетавшаяся с терпимостью к человеческим недостаткам. Виктор Степанович как-то признался мне, что в жизни ему встречались люди, которых он по каким-либо причинам недолюбливал, но продолжал работать вместе, так как ценил их за профессионализм или трудолюбие.

Признавая за собой свободу действий в строительстве человеческих взаимоотношений, Черномырдин искренне полагал, что подчиненные ему министры, если они не переходят рамки дозволенного, имеют право самостоятельно решать деликатные кадровые проблемы. Однажды я сказал ему, что намерен произвести кое-какие перестановки в своем ближайшем окружении, на что Черномырдин ответил без тени сомнения: “А.С., конечно, я поддержу тебя в любом случае”.

Бывало и так, что с жалобами и обидами на меня самого шли к Черномырдину чиновники и предприниматели очень высокого полета. Но он в таких случаях отрезал очень просто. Говорил: “У меня есть министр, и я не могу ему не верить. Поэтому пойти навстречу я вам не могу и ничего менять не собираюсь. Работайте с тем министром, который есть...”.

Помню, когда после катастрофы самолета “Руслан”, упавшего на жилые дома в Иркутске, мы возвращались с Черномырдиным в Москву, Виктор Степанович дал мне понять, что уверен в моей порядочности и профессионализме. И я воспринял его слова не как дежурную вежливость в свой адрес, а именно как знак доверия председателя правительства одному из своих министров.

Конечно, как член правительства, я считал своим долгом никогда не подводить премьер-министра. Всегда выполнял его поручения и старался, чтобы они исполнялись как можно лучше. Это нормально. В человеческом усердии нет ничего плохого, ведь это русское слово предполагает работу от чистого сердца, а значит — работу с добрыми помыслами.

Разумеется, я не мог не учитывать, что Черномырдин далеко не всегда был свободен в своих действиях. Ему приходилось считаться с политическим влиянием других центров власти, которые, пользуясь доверием Б.Н. Ельцина, имели возможность свободно действовать из-за спины президента России. И действовать весьма эффективно.

Где-то Виктор Степанович наступал, где-то отступал, в чем-то упорствовал, а иногда шел на поводу у ситуации. Думаю, что это отвечает природному характеру Черномырдина, одной из черт которого является нежелание обострять отношения без особой нужды.

Как председатель правительства, чья судьба полностью находилась в руках порывистого, склонного к неожиданным поворотам президента, все, что мог Черномырдин — так это только тяжестью собственного политического авторитета хоть как-то компенсировать опасные крены.

В конце 1996 года, вернувшись из командировки в Польшу на день раньше запланированного срока, я с удивлением узнал, что в мое отсутствие принято важнейшее решение, напрямую касающееся меня как министра внутренних дел.

Воспользовавшись тем, что меня не было в стране, известному олигарху Борису Абрамовичу Березовскому удалось подсунуть на подпись президенту России Б.Н. Ельцину проект указа о выводе из города Грозного 101-й отдельной бригады оперативного назначения внутренних войск МВД России. Последней бригады, олицетворявшей присутствие федеральной власти в мятежной Ичкерии.

Мало того, что никто не согласовывал и даже не обсуждал это решение с министром, в прямом подчинении которого находится это соединение, но ведь ничем иным, кроме как политической ошибкой, нельзя было назвать подобную уступку сепаратистам.

Понятно, почему с проектом этого указа к президенту пошел именно Березовский. Ясно, в чьих интересах осуществлялся подобный ход.

Я не теряю самообладания даже в очень трудных ситуациях. Но, получив это известие, был возмущен до глубины души. Особенно тем, что проект указа до его подписания президентом был согласован с Черномырдиным.

Сразу же ему позвонил и попросил срочно принять.

Виктор Степанович, сославшись на то, что сам только что прилетел из командировки, попросил меня приехать к нему на дачу к восьми часам утра.

Ровно в 8.00, когда мы с ним увиделись, я, как и накануне, не был расположен к компромиссам. “Раз так, — сказал я, — то прошу принять мою отставку!.. Если с мнением министра внутренних дел не считаются, тогда мне в правительстве делать нечего. Я не хочу быть пешкой в чужой игре. Что бы там ни говорили, 101-я бригада в Чечне — это символ того, что федеральная власть распространяется и на эту мятежную территорию. Как бы тяжело ни было, бригада должна оставаться в республике! Нельзя ее выводить! А если вы приняли это решение без меня, тогда зачем держите меня на посту министра?! Я ухожу!”

Виктор Степанович очень внимательно посмотрел на меня и ответил мне с обезоруживающей откровенностью: “Анатолий, прошу тебя, не делай глупостей. Может быть, от тебя только и ждут подобного решения... А ты сам себя подталкиваешь к этому”.

Этот утренний совет Виктора Степановича что-то изменил в наших отношениях. И я принял его простую правоту, и он сам взглянул на меня как-то по иному. Появилось человеческое доверие, не раз помогавшее нам впоследствии предпринимать продуманные и согласованные действия во имя интересов дела.

Буквально через месяц по просьбе Черномырдина я был назначен на должность заместителя председателя правительства России, оставаясь при этом действующим министром внутренних дел. Целесообразность этого шага он обосновал президенту, и Ельцин с премьером согласился.

Круг моих обязанностей и полномочий заметно расширился.

В качестве вице-премьера, кроме своего министерства, я курировал несколько очень важных направлений, среди которых наиболее значимыми были экономическая безопасность государства, а также пополнение доходной части бюджета.

***

Работа в качестве вице-премьера правительства прежде всего означала переход в иной информационный эшелон.

Для меня не было новостью, что правительственную команду командой можно было назвать только условно. С формальной точки зрения это был вполне управляемый организм, цементируемый единоначалием премьер-министра. Но не следовало сбрасывать со счетов, что подбор команды далеко не всегда зависел от ее капитана. Особенности нашей Конституции, наделяющей президента правом снимать и назначать министров по собственному усмотрению, очень серьезно сказывались на деятельности руководителей министерств и ведомств.

Многие из них были вовлечены в аппаратную борьбу. В борьбу за выживание, в которой самыми ценными качествами признаются осторожность, хитрость, умение увильнуть от ответственности, а также личная преданность.

Я не собираюсь причесывать всех под одну гребенку, но факт остается фактом: система управления нашего государства, не меняющаяся столетиями, полностью зависит от воли одного-единственного человека — российского самодержца.

В разное время его и называли по разному, вкладывая особый смысл в произношение слов “Государь”, “Хозяин” и “Вождь”.

Другое дело, что наша страна станет совершенно иной, если девиз “Служу своему государю!” наконец сменится и в чести станут гордые слова — “Служу своему государству!”

Эти мои отвлеченные размышления следует понимать так, что, на мой взгляд, правительство Черномырдина было сложено из разных людей. Были в нем сильные профессионалы, были и те, кого пропихивали в исполнительную власть всевозможные группы и группировки, обосновавшиеся в коридорах Кремля и администрации президента на Старой площади.

Я всегда удивлялся умению Черномырдина маневрировать среди этих разнонаправленных течений. Иногда мне казалось, что ему не хватает жесткости при отстаивании собственных позиций. Что его мягкость и деликатность можно приберечь для другого случая.

Приход в правительство Анатолия Чубайса, Бориса Немцова и Альфреда Коха ознаменовался тем, что еженедельные заседания в кабинете премьер-министра, которые проводились Черномырдиным по понедельникам в половине десятого утра, стали начинаться на четверть часа позже обычного.

Такого раньше никто себе не позволял. Заседание обычно начиналось минута в минуту. Но эта молодая команда просто опаздывала к началу и появлялась, как правило, одновременно, демонстрируя остальным членам правительства свою независимость.

Думаю, что эти нарочитые опоздания и улыбки должны были символизировать особую степень свободы, которую давал Чубайсу, Немцову и Коху карт-бланш президента действовать в правительстве по своему усмотрению, и то, что они считают Черномырдина отыгранной картой.

Ребята они были неглупые и хорошо понимали, что политическая смерть Черномырдина, которого они держали, видимо, за сказочного Кащея, таится вовсе не в игле, а в праве распределять трансферты — денежные суммы, отправляемые в регионы для покрытия многочисленных расходов.

В стране, где большинство регионов в силу экономической несостоятельности дотируются из государственной казны — настоящим председателем правительства является тот, кто наделен правом подписи этих финансовых документов.

Только к нему выстраивается очередь из республиканских президентов и губернаторов. Только он обладает подлинным влиянием и властными рычагами. От его решения зависит — дать или не дать денег большим и малым регионам, которые полностью зависят от трансфертов. Их, по заведенному правилу, ежемесячно, 26 числа, лично распределял председатель правительства В.С. Черномырдин.

Схема, придуманная командой А. Чубайса, была по-своему остроумна и в то же время незамысловата.

Накануне заседания правительства, поздним вечером, часов в десять, из Министерства финансов приходил проект постановления, который, в силу своего позднего появления, автоматически ставился в самом конце будущей повестки дня и заявлялся в ней как дополнительный.

Документ, внешне совершенно безобидный, тем не менее, содержал 2-3 ударных строки или пункт, которые на самом деле и должны были изменить существующий порядок вещей.

Расчет делался на то, что к обеду измотанные обсуждением нескольких “основных” вопросов повестки дня члены правительства проголосуют за что угодно, даже не вникая в суть документа.

У кого-то дела, у кого-то обед... Никто и глазом не успеет моргнуть, как решение, принятое мимоходом, обретет силу решения правительства РФ со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Документ, который должен был пройти на следующий день именно по этой схеме, наделял А.Б. Чубайса, министра финансов и первого вице-премьера, правом распределять трансферты без участия Черномырдина.

В секретариате вице-премьера работали очень добросовестные сотрудники. Установившаяся практика позволяла к началу рабочего дня подготовить для меня экспертную оценку любого документа, даже если он поступил глубокой ночью. Так было и на этот раз.

Всесторонняя экспертная оценка свидетельствовала, что я оказался прав.

Поэтому на следующий день, во время десятиминутного перерыва в заседании правительства, когда Черномырдин вызвал меня по какому-то стороннему делу, я прежде всего спросил, читал ли он проект постановления, который будет обсуждаться в самом конце заседания. “Нет, не читал, — признался Виктор Степанович. — А что там такое?” “А вы почитайте, — ответил я и протянул ему лист бумаги. — Вот здесь написано, что министр финансов распределяет 26 числа каждого месяца деньги по каждому субъекту Федерации. В нашей ситуации это означает, что это не вы, а Чубайс берет управление страной в свои руки, так как трансферты — это донорская кровь, без которой многим регионам просто не выжить”.

На Черномырдина это известие произвело должное впечатление. “Хорошо, — согласился он, — я обязательно скажу, что распределение трансфертов остается за мной”.

Когда же очередь дошла до этого злополучного документа, а я высказал свое мнение, Анатолий Борисович Чубайс просто побагровел.

Знаю, что, вернувшись к себе, он даже затеял расследование и сетовал на то, что в его окружении появился предатель, питающий Куликова важной информацией. Но в этом не было и доли правды. Главным во всей этой истории для меня оставалось то, что рычаги управления страной оставались все-таки в руках Черномырдина.