Иванов Н.Ф. Чёрные береты

      

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

"Свинья" в центре Москвы. Армия, спаси свой народ! Ростропович приезжал играть на похоронах марш для России. Понедельники светлыми не бывают. "По парламенту, бронебойными, прямой наводкой - огонь!" "Вам высокое "Честь имею" не позволят произнести".

      

1

      Полковник - толстый от спрятанного под бушлат бронежилета, в чулке-маске - выждав только ему известное время, отдал в мегафон негромкую команду:

      - Пошли.

      Омоновцы застучали дубинками по щитам, сделали несколько шагов вперед. В толпе демонстрантов закричали: кто от того, что был вытолкнут в лужу, кто от злости и отчаяния.

      Этого рывка хватило, чтобы дубинки достали до поливальной машины, на желтом горбу которой стояли освещённые фарами ораторы и фотокорреспонденты. Оскользаясь, они горохом посыпались вниз, и только один - в чёрной куртке, с длинными мокрыми волосами, остался наверху. Мишка узнал знакомое по телевидению лицо: писатель Проханов, главный редактор запрещённой газеты "День".

      - Народ! - закричал он сорванным, сиплым голосом. Но до него уже дотянулись влезшие на машину омоновцы, вцепились в куртку.

      - Народ, держись, - успел прокричать редактор и, сдернутый с машины, исчез под черной крышей зонтов.

      - Пошли, - уже громче скомандовал полковник, и солдаты вдавились в толпу еще на два-три шага.

      - Фашисты!

      - Лучше ловите бандитов.

      - Да они сами бандиты. ОМОН и мафия - едины!

      - Вас же завтра будут судить. Запомните: вас всех будут судить.

      - Товарищи, не трогайте солдат. Это наши дети, их послали, они выполняют приказ.

      - Значит, они по приказу и мать родную растопчут? И останутся чистенькими? Позор!

      - По-зор! По-зор!

      - И все равно, не трогайте их.

      Пока в толпе спорили, как относиться к солдатам, к краснопресненскому стадиону под свист и улюлюканье подошло еще несколько милицейских групп. Одетые кто во что горазд - в шинели, куртки, плащи, ботинки, сапоги, шапки, гаишные шлемы, фуражки и даже пилотки, они испуганно оглядывались по сторонам, втягивая головы в плечи. Было видно, что собирали их по всей Москве, снимая с постов, дежурств, вытаскивая из квартир.

      Пользу они, может быть, и не принесли, но внимание митингующих они отвлекли, и тех, потерявших бдительность, легко выдавили с площади сразу на несколько метров. Перед бронированной цепью оказался костер, у которого грелись женщины, но солдаты не стали его даже обходить: разметали, расшвыряли ногами, затоптали угли в чавкающий, перенасыщенный влагой газон.

      Стало ещё темнее.

      Мишка шел за цепью своего взвода - так предписывала инструкция. Великий психолог и подлец составлял ее: командиру требовалось смотреть и контролировать, кто из солдат дрогнул, кто отступил, растерялся. И чтобы сам оставался невредим - подчиненному в толпе никак нельзя оставаться без начальника.

      К тому же где-то среди митингующих, под видом корреспондентов, работают и свои "видюшники", снимая на камеру как самых активных демонстрантов, так и сослуживцев. Чтобы потом, на разборе, начальство могло ткнуть носом: а вот у тебя подчиненные дрогнули, тут не были агрессивны, а вот - отступили, растерялись, дали прорвать цепь, пожалели противника...

      Мерзко и гнусно. Все мерзко и гнусно после восьми часов вечера 21 сентября, когда Ельцин зачитал Указ о разгоне Верховного Совета и депутатов. Это походило скорее на бессильный удар кулаком по столу, когда каждый занят своим делом - а все-таки я в доме хозяин. И наплевать, что одни считают меня дураком, а другие гением. Важно, что думаю о себе я сам! Поэтому - все вон из-за стола, остаюсь только я и те, кого захочу видеть рядом. Нас и слушать.

      Страна, только-только притихшая после майских митингов, болезненно притирающаяся к новым реалиям, вновь вздыбилась. Теперь даже для самых оголтелых поклонников Президента стало ясно: сколько в Кремле будет находиться Борис Николаевич, столько и Россию будет трясти. Ну, заложен у этого человека Богом только отрицательный заряд, уготовано ему только взрывать и разрушать - будь то Ипатьевский дом в Свердловске, КПСС, Советский Союз, - так откуда взяться созиданию! В спокойной, рабочей обстановке наверх поднимутся другие, поэтому, чтобы быть на виду, ему просто необходимы круги по воде. И как можно большие. Раскачиваются при этом, обрывая канаты и уносясь в открытое море, без парусов, компаса, якорей, при неполных команде и запасе провианта, суденышки? Захлебываются упавшие в воду? Но ведь если не гнать волну самому, кто же узнает, какой у власти умный и деятельный Президент?

      Отсюда - скандал за скандалом, баррикада за баррикадой, кровь за кровью. И полное нежелание замечать, что от подобного самоистязания скатилась Россия уже на третьестепенные роли в мире. Что такие действа только на радость её врагам.

      А может, так и замышлялось и так подстраивалось? Иначе с чего бы бросил 21 сентября 1993 года свой Указ-баррикаду на истощённую Россию её Президент? Ведь предвиделось любым здравомыслящим человеком, что уже утром встанут на этой баррикаде русские против русских.

      И вынужден теперь он, Мишка Багрянцев, по долгу службы, но не офицерской чести, выступать на одной из сторон - президентской. Не на охране порядка, к чему приучали, а, если честно и без лукавства, - против народа, пришедшего на поддержку Белого дома и ими же выбранных депутатов.

      Хотя, конечно, и им ясно, что это просто в верхах не поделили власть, "рассерчали барина", что сцепились в банке пауки, еще вчера единодушно разваливавшие Союз. По совести - так подогнать бы к набережной баржу, загрузить всех вместе да спустить вниз по Москве-реке: плывите, ребята, надоели со своими разборками. И не возвращайтесь. И не пишите писем - и так стоите поперек горла у всей страны.

      Но не подплывет баржа. Не хватит государственной мудрости, мужества и элементарной совести обеим сторонам, чтобы обоюдно раскланяться и оставить в покое страну. И потому стучит Мишкин взвод дубинками по щитам, стараясь запугать тех, кто пришел поддержать блокированных в здании Верховного Совета депутатов. Сегодня, 28 сентября, через неделю после Указа, не сдавшийся Белый дом опутали запрещенной во всем мире режущей колючей проволокой, на этажах отключили свет, воду, телефоны. Все проходы к Дому забили поливальными машинами и водометами.

      Паскудство. Толпа права - такое могли сделать только фашисты. И тогда получается, что он, капитан Багрянцев, их приспешник. Полицай. Он выстроил свой взвод вместе с другими взводами и ротами в "свинью" и таранит тех, кто не побоялся сказать "нет" концлагерю в центре Москвы.

      - Товарищи, не провоцируйте нас на насилие. Расходитесь по домам, товарищи, - начал вещать на толпу полковник-дирижер "свиньи".

      - Гад ты, а не товарищ. Мы тебя еще вычислим в Балашихе{22}, - раздался в ответ мальчишеский голос.

      - Пошли! - в момент утратил дружелюбие "свинопас".

      Очередного рывка хватило, чтобы расчленить толпу на две части: одну теперь теснили к зоопарку, вторую - вверх, к станции метро "Краснопресненская" и высотному зданию. Цепь пошла быстрее, уже без команды, и, казалось, что теперь ничто не остановит ее бронированной поступи. Но вдруг из толпы раздался все тот же мальчишеский голос, отвечавший полковнику:

      - Мужики, а не быстро ли мы бежим?

      Зонты замерли, закрутились на одном месте, группируясь, и двинулись навстречу плотной, стык в стык, стене из щитов. Солдатские каски за ней стали опускаться, в дырчатых щелях забегали испуганные глаза солдат-мальчишек.

      - Не бойтесь, ребята, мы вас трогать не станем, - уперевшись плечами в щиты, успокаивали милиционеров, а заодно и себя, демонстранты. - Мы ж понимаем, что сволочи - это те, кто прислал вас сюда.

      - Эй, офицеры! Что же вы прячетесь за спины своих солдат? Где ваши честь и совесть? Лужкову продали?

      - Позор офицерам!

      - Снимите погоны, вы их недостойны.

      - И кокарды снимите - на них герб Советского Союза.

      - Ублюдки, какая же мать вас родила. Глянула бы она сейчас на вас.

      - Вперед! - стараясь заглушить крики, заорал "свинопас". Шеренга качнулась, мужики уперлись - и все остались на прежних местах.

      - Землячок, ты меня не бей, и я тебя не трону. Договор? - мужичонка в вязаной шапке "петушком" придавленный собратьями по митингу к щиту, заглянул за него и подмигнул лупоглазенькому, ошарашенному происходящим солдатику.

      - А у вас закурить не найдется? - неожиданно попросил тот, наверное, о самом заветном, колыхаясь во всеобщем противостоянии.

      - Это дело мы быстро организуем. Держи. - Мужичок протянул сигарету прямо в дырку в щите. Солдат, не выпуская из рук дубинку и щит, а может, просто не имея возможности пошевелиться в зажатой шеренге, взял ее прямо губами. - Погодите, не напирайте. Дайте человеку прикурить.

      Идиллия. Учения по гражданской обороне, когда через пять минут условные противники обнимаются и вновь друзья.

      Огонек от спички успел перескочить на видимый из дыры белый кончик "Примы", прежде чем снова засипел мегафон.

      - А родом откуда будешь, землячок? - сдерживая солдатика, продолжал беседу разговорчивый мужик.

      - Из Пензы.

      - Родители есть?

      - Одна мама.

      - Чего сюда-то пришел?

      - Привели. Не выполнишь приказ - в дисбат отправят. А туда неохота.

      - Переходи на нашу сторону. Все равно мы победим.

      - А если нет? Вам-то что, разойдетесь по домам. А мы? Пусть бы командиры приказали.

      - Командиры попрятались за ваши спины, неужели не видите? Солдат невесело усмехнулся: толку-то, что видим.

      - Уходи, сынок, - уговаривала женщина рядом уже другого милиционера. - Не бери грех на душу. Всю жизнь ведь потом вспоминать будешь. Этот позор спать тебе не даст. Уходи. Я укрою, а мать простит.

      Солдат, не реагируя, отрешенно смотрел поверх голов.

      - Ты же жизнь свою с насилия начинаешь, - не отступала женщина. - Дети тех, кто тебя послал бить собственный народ, в Америке учатся. Ты ведь уже взрослый, должен сам думать и все понимать.

      - Да уйдите вы все ради Бога! - заорал, сорвавшись, тот. - Мы хоть на службе, а что вы здесь делаете? Идите по домам спать. Мы трое суток под дождем и не евши из-за вас.

      - Не из-за нас, сынок, не из-за нас, - обрадовавшись голосу подопечного, как радуются ожившему больному, ласково и осторожно ответила агитаторша. - Мы на своей земле. Это вы с друзьями лучше подумайте, кто и зачем вас сюда прислал.

      - Вперед!

      Женщину оттеснили, но мужичок в шапке-"петушке", вцепившись пальцами в дыры щита, удержался около своего "землячка".

      Все замечал, слышал и чувствовал Мишка. И предвидел неизбежный конец, когда солдаты или в самом деле бросят все к чертовой матери и уйдут куда глаза глядят, или заревут дико и примутся колотить всех, кто попадет под руку. В глубине души он желал первого, но случится, конечно, второе. Балашихинский "свинопас" дождется точки кипения у подчиненных и даст команду "фас". Обе стороны власти пошли ва-банк, и о каком-то джентльменстве речь идти не будет. Если сегодня - колючая проволока и водометы, то что тогда завтра? Или уже сегодня? На последнем инструктаже исподволь, намеками, но давали понять: если со стороны защитников БД или депутатов спровоцируется насилие или стрельба, то это даст право милиции и ОМОНу действовать более жестко и решительно.

      Скорее всего такая установка "прокачивалась" на самых верхах, потому что это "если" повторялось столько раз и с таким неприкрытым желанием, что даже самые бестолковые могли понять: тот, кто умело поработает на эту идею, по крайней мере, будет замечен и всячески обласкан. Властям как воздух нужен оправдательный толчок, чтобы наконец-то покончить с собственным позором. Бессилием. Ситуацию для них может спасти только кровь. А имея на руках телевидение, радио, практически всю прессу, ими из Белого сделать Красно-кровавый дом - задание для первоклассников. И неважно, чья это была кровь и по чьей вине. Никто никогда не докопается до истины. Да и поздно потом будет копаться. В августе 91-го это получилось как нельзя кстати...

      - Лакеи! Прихлебатели, - взорвалась криками толпа на левом фланге, и, глянув туда, Багрянцев увидел мелькающие в воздухе дубинки.

      Неужели началось?

      - На кого руку поднимаете? На собственный народ?

      - Страшитесь, мы вам этого никогда не забудем и не простим.

      - Это вы сегодня у власти. Но завтра уже на собственную задницу и сядете.

      Напор от демонстрантов ослаб, солдаты пошли еще быстрее, словно и в самом деле торопясь закончить дело, уехать в казармы и спрятаться с головой под одеяло...

      - Спокойнее, спокойнее, - удерживал свой взвод Мишка, мотаясь от края к краю цепи. - Взяли себя в руки, спокойнее.

      Пусть снимают "видюшники". Пусть завтра его поднимут и начнут топтать: взвод не поддержал, не развил, не передал дальше по цепи команду "фас". Но ведь кто-то же должен остановить это безумие, на ком-то обязана споткнуться дичайшая несуразица. Не в Уругвае же и не на Гаити, не в кино и не в страшном сне - в центре Москвы, по освещенной улице сыновья гонят дубинками своих отцов и матерей. Или это все-таки сон?

      Начали оглядываться назад солдаты - верный признак того, что надломились, дрогнули. Задача командира - криком, матом, собственным примером, но взбодрить подчиненных, придавить все их чувства и мысли. Но он, Михаил Багрянцев, не станет этого делать. Пусть его солдаты сегодня боятся. Пусть оглядываются и даже отступают. Это спасет их от мучительных переживаний и будущих кошмаров. Сдержитесь, братцы.

      - Спокойнее, не нервничайте, - подошел вплотную к зеленым стальным спинам подчиненных Багрянцев.

      И тут же сам отпрянул назад. Впереди, между двух стальных грибов-касок мелькнуло лицо Тарасевича. Мишка и мысли боялся допустить, что увидит в толпе кого-то знакомого, а самое главное, что кто-то увидит его. Он даже Рае говорил, что сидит хоть и в повышенной готовности, но в казарме.

      А тут сразу - Андрей. Увидел ли он его? А что подумает, если все же увидел и узнал? Или все-таки это был не он? Рая говорила, что тот куда-то собирался уезжать...

      Нет-нет, это просто самоуспокоение, боязнь взглянуть в лицо| правде. Андрей вне всякого сомнения - здесь, и именно по другую сторону баррикад. Было бы странным, если бы он спокойно где-то отдыхал или даже зарабатывал себе на жизнь. Тарасевич не позволит загонять себя в клетку, даже Указом Президента. Значит, он. Но увидел или нет?

      Отвернувшись, Мишка торопливо снял притороченную к ремню каску, напялил её поглубже на глаза. Приподнял воротник бушлата. Втянул голову в плечи. Затравленно повернувшись, осторожно обшарил взглядом толпу. Где же Андрей? Перешел в другое место? Даже если так, можно перевести дух. Сколько времени| мечтал увидеться, впервые обиделся на Раю, когда она не допыталась у Андрея, где он сейчас и что с ним, а теперь... Теперь хочется того же, что и солдатам: чтобы в самом деле побыстрее всё закончилось - и в казармы. А там с головой - под одеяло...

      Хотел Мишка обмануть самого себя, когда его, представленного к увольнению в запас из армии вроде бы по сокращению штатов, а на самом деле за август 91-го, вдруг вызвали в кадры МВД и предложили перейти служить в их структуры. Из царской армии шёл неписаный закон: уважающий себя офицер никогда не наденет шинель жандарма. Состоять в приятельских отношениях, делать что-то совместно по службе - это ради Бога. Но после того, как охранял народ, гонять его же по улицам собственных городов... Низко и недостойно строевого офицера, да еще разведчика.

      Загоношился тогда и Мишка, потом, однако, убедил себя и успокоил совесть: преступность в стране сейчас такова, что собственные бандиты быстрее зальют страну кровью, чем иноземный враг. К тому же это могла быть и своеобразная пощечина армии, выбросившей его за ненадобностью - а вот другие оценили и поверили. К тому же семья, разгромленная квартира потребовали немало денег, и сразу. Чего ради политических амбиций демократов он станет плевать на себя, на свои заслуженно полученные офицерские погоны?

      Точку в сомнениях поставил "Белый медведь". Уволенный из разведки в числе первых, успевший месяц-другой покрутиться на "гражданке", он оказался более категоричен и решителен:

      - Уходи и не бойся. Меня знакомые юристы уговаривали: подавай в суд на министра обороны, увольнение незаконно и дело стопроцентно выигрышное. Душа рвалась в драку, но вдруг подумалось: а под чье начало возвращаться, в какую армию? К Шапошникову, который готов был бомбить Кремль, лишь бы доказать свою лояльность демократам? К Паше Грачеву, еще более услужливому и мелкому подхалиму, не имеющему понятия об офицерской чести? Не хочу{23}.

      В словах "Медведя" еще сквозила обида, обида за собственное унижение, но, тем не менее, в голосе чувствовался металл.

      - Понимаешь, они могут отобрать у нас погоны, но не честь. А кроме армии, есть еще множество вертикальных линий вокруг в самых разнообразных областях, по которым тоже можно идти вперед и вверх. И эти линии не менее интересны и привлекательны. Мы отличаемся от того же Грачева тем, что ему остается в этой жизни только падение вниз, а мы можем идти вперед. Пусть они падают, подлецов жалеть не надо. Будущее за нами. И каким оно станет, зависит только от нас.

      Сам "Медведь" ушел в Министерство безопасности, не побоявшись вселенского визга в сторону этого ведомства со стороны демократов и диссидентов, в одночасье вдруг ставших гордостью и совестью нации. И после встречи с командиром Мишка дал эмвэдэшникам согласие на оформление документов.

      Кто же знал, что министр МВД Ерин еще более "никакой", чем Паша{24}. Что первым именно он даст понять Ельцину: можете издавать любые указы, милиция обеспечит их выполнение.

      И всё же перед 21 сентября Борис Николаевич проверил своих силовых министров на "вшивость" ещё раз, почтив своим присутствием эмвэдэшную дивизию имени Дзержинского и придворную Таманскую общевойсковую. Командиры, вознесённые в свои кресла августовским путчем и прекрасно понимающие бесперспективность дальнейшей службы без таких же "августовских" министров, заверили Ельцина в готовности выполнить любой приказ Верховного Главнокомандующего. Министры суетились вокруг - угодливенькие, плюгавенькие рядом с мощной фигурой Президента, одетого к тому же в военный "камуфляж" и берет.

      Ох, на горе России вспомнил Борис Николаевич, что он еще, в отличие от Чапаева, и Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными Силами страны. Самой России, насторожившейся после этих визитов, Ельцин в очередной раз навесил лапшу на уши, заявив, что его поездки - не более чем просто внимание к нуждам армии. И что теперь он, якобы, станет выезжать в войска не реже одного раза в месяц{25}.

      На самом деле поездки в войска убедили Президента в главном: да, эти министры пойдут за ним до конца. Они готовы выполнить не то что любое его приказание, а сами уловят малейшее его желание, чтобы броситься с головой в омут. Как Павлик, угодничая, взял в руки ракетку и побежал на корт учиться играть в большой теннис, любимую игру своего визави. Вот уж обезьянничанье. Все это видят, окружение усмехается, и при иной ситуации что одного, что второго "силовика" следовало бы отправить на должности, которых они заслуживают по уровню своего интеллектуального развития и организаторских способностей: одного - в десантную дивизию, другого - в какое-нибудь второстепенное управление в системе МВД.

      Но в замысле борьбы с Верховным Советом, Руцким и Хасбулатовым нужны были именно такие - прибитые, серые, холуйские натуры. Поведи себя министры с чуть большим чувством собственного достоинства, умерь они свою лесть - наверняка бы Ельцин еще не раз подумал, прежде чем вытащить из сейфа свой Указ № 1400.

      Так видел ситуацию Мишка со своей позиции взводного. И, закованный, впаянный со своими подчиненными в единую "свинью", тесня демонстрантов к метро "Улица 1905 года", он уже жалел, что дал согласие стать милиционером. Достойнее было погибнуть в иракских песках, чем иметь сегодня право безнаказанно поднимать руку на людей. И только бы не увидел его Тарасевич. Ради всех святых - только бы не увидел...

      Но уже около самого метро, когда наступающие взъярились от первой крови избитых демонстрантов, когда в них самих полетели булыжники и они безрассудно и отчаянно замолотили демократизаторами{26} по головам всех без разбору, Багрянцев ещё раз увидел Андрея.

      Перед цепью, возведя руки к небу, упала посреди улицы на колени пожилая женщина:

      - Проклинаю! Вас и матерей ваших, раз они выродили таких ублюдков.

      Из глубины строя, кувыркаясь в собственном сизом дыму, перелетела к ней шашка с "черемухой". К женщине бросилась на помощь девушка в цветастом платке и со сломанным зонтиком в руке, попыталась поднять ее с земли. Не хватило сил, и тогда, плача от бессилия и разъедающей глаза "черемухи", швырнула в подступающую цепь зонтик:

      - Выродки, нечеловеки. Что же вы делаете, опомнитесь. Мне за вас стыдно, мне впервые стыдно, что мои отец и муж тоже офицеры.

      - Армия, где ты? - продолжала возносить руки к небу женщина. - Армия, приди и спаси свой народ.

      Вот тогда к ней и подбежали Андрей и еще какой-то мужчина. Прикрывая женщину от ударов собственными спинами, они подняли и унесли ее прочь.

      А армия сидела взаперти в казармах, с отключенными, как у депутатов, телефонами - чтобы не перезванивались командиры, не могли оценить обстановку и, не дай Бог, не смогли объединиться и принять какое-то решение. Сам министр вместе с верной пресс-секретаршей Агаповой сочиняли для журналистов очередное лживое и бесстыдное заверение в том, что Вооруженные Силы ни под каким предлогом не будут втянуты в происходящие события{27}.

      Да, 28 сентября армия еще не завела свои танки с красными гвардейскими знаменами на башнях, не загрузила термические снаряды для расстрела парламента. У власти пока оставалась надежда, что с ситуацией в Москве справится милиция и срочно подтягиваемый со всей страны ОМОН. На Ерина спешно писали представление к очередному воинскому званию генерала армии - лишь бы не дрогнул, лишь бы был обязан...

      И гнали людей под дождем в центре Москвы омоновцы. И хватали самых непокорных или просто зазевавшихся, забрасывали в "воронки" и увозили в ночь, в неизвестность. И загоняли оставшихся, как скот, в узенькие двери метро. И гнали потом по эскалаторам, потехи ради и для устрашения круша по пути плафоны. Дурачась, футболили друг другу потерянную кем-то шапку-"петушок". Демонстративно задевая плачущую у мраморной стены девушку с цветастым платком в опущенной руке. И пьяно свистя вслед заталкиваемым в вагоны электричек людям.

      Дождь. Ночь. ОМОН. Свежая кровь около памятника жертвам революции 1905 года...

      

2

      - Больно?

      - Терпимо.

      - Не ходи больше туда.

      Андрей промолчал, лишь плечо дернулось от неосторожного движения Нины.

      Танцовщица замерла, давая остыть боли, потом еще раз умело, прирожденно умело, прошлась пальчиками около синяка - развела боль из одной точки в разные стороны. Вместо люстры зажгла бра, приглушила звук телевизора. Словно хотела убрать лишнее, мешающее успокоиться.

      Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.

      - Я прилягу рядом?

      Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.

      Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.

      - Как давно я мечтала об этом, - тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.

      Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше - к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита...

      Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.

      - Что с тобой? Больно? - встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.

      Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина - СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей - боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют - наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.

      А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной - хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные - красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами - перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.

      Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?

      Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.

      - Я знаю, что тебе тяжело, - прошептала она около самого уха. - И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.

      Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело...

      - Как давно я мечтала об этом, - повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.

      - Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, - задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. - Ты сразу выделился в "Стрельце", потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? - спросила счастливо.

      - Ненормальная, - улыбаясь, подтвердил Тарасевич. - Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.

      - А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я... сама... в твоих глазах.

      - Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.

      Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею...

      Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.

      - Ты жив, - шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. - Господи, ты жив.

      Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.

      Единственное, что откровенно поспешила сообщить - о своем сегодняшнем положении:

      - А я ухожу из "Стрельца". Кот сказал: "Уходи". Уходит - и нет постыдного прошлого. Хорошо.

      - Но это - ерунда. Важно, что ты жив и здесь, - тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. - Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь - слушать только меня. Все разговоры - потом, а сначала - в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.

      Закрутила, раскомандовалась - легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.

      - Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком...

      Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?! И нужно ли это?

      Но она уже дипломатично переводила разговор на другое:

      - А что ты любишь еще, кроме чая с тортом?

      - Я купил торт, чтобы зайти к вам.

      - А хочешь картошки жареной? - обрадованно улыбнулась Андрею Нина. - Я мигом. С капустой квашеной. Решено. А ты - под душ. Нет, погоди.

      Задержала, на мгновение прижавшись к нему. Словно не желая расставаться даже на те минуты, что их разлучает душ.

      - Я быстро, - пообещал Андрей.

      В глазах девушки зажглось и тут же прочиталось сумасшедшее предложение: возьми меня с собой.

      - Я быстро, - отвернулся, не захотел понять Андрей. Но все равно не выдержала она до конца своего затворничества в квартире. Постучав, приоткрыла щёлочку в двери:

      - К тебе уже можно?

      И сразу охнула, и прошла вся ее игривость, когда увидела спину Андрея.

      - Где это?

      - Белый дом, - коротко ответил Тарасевич,

      - Ты... ты оттуда?

      - А неужели я мог не быть там?

      Нина бережно прижалась губами к его ссадинам:

      - Ты мне расскажешь, как жил все эти недели, когда мы расстались? Всё-всё расскажешь?

      - Кто-то обещал жареную картошку, - переменил тему Тарасевич, не желая давать никаких обещаний.

      - Ой, горит, - бросилась к плите хозяйка.

      Потом она сидела, смотрела, как он, не пережевывая, сметает со стола еду. Затем слушала его скупой, короткий рассказ, стараясь понять в паузах между словами недоговоренное. Слишком все у Андрея выходило просто: после расставания с Котом поехал в свой город, где тайно жил в опечатанной квартире. Услышав об Указе Ельцина, вернулся в Москву. Семь дней и ночей провел у костров, на площади перед Верховным Советом. Сегодня впервые помылся и поел вдоволь.

      - Ты чего плачешь? - вдруг заметил он.

      - Плачется.

      - Наверное, потому, что не допила свою долю. Нина покивала головой, повертела в руке ножку рюмки с вином и молча выпила.

      - Может, я чего-то недопонимаю, Андрюша, но, мне кажется, в Белом доме дерутся те, кто не поделил власть. Разошлись бы все - и ничего бы не было. Это я так думаю, прости, - заметив, как напрягся Андрей, поспешила закончить.

      - Ты прямо как Президент: давайте сегодня нарушим немножко Конституцию, разгоним и пересажаем неугодных, а уж завтра все станем честными, заживём по законам. Естественно, по тем, которые разрешу принять. Знаешь, - вдруг перешел с язвительно-поучительного тона на серьёзный, - жизнь показывает, что любой путч, переворот длится три дня. Это и августовские события показали. Перевернул всё за три дня - успел, нет - пойдет откат, люди начинают одумываться. Так что 24 сентября, через три дня после Указа, по их логике должна была быть уничтожена советская власть. А 25-го, заметь, 25-го Ростропович приезжает в Москву с национальным оркестром Америки давать грандиозный концерт на Красной площади! Случайность? У этих ребят ничего случайного не происходит. Это должен был быть концерт во славу Америки и в знак нашего окончательного падения. Но не вышло. Не уложился Ельцин и его приспешники в три дня. И Чайковского играли под стволами омоновских автоматов. А сейчас Россия просыпается. Против Указа восстала вся Сибирь. И Кремль уже ничего не сделает с этим. Если только... если только в ближайшие дни не расстреляют Белый дом и не зальют кровью тех, кто пытается его охранять.

      - Ты думаешь...

      - Я вижу. Я вижу эти злобные и растерянные лица, я чувствую их животный страх. Вся предыдущая их деятельность подтверждает, что ради власти они пойдут на любую подлость. Но время работает против них. И когда его не останется, они начнут стрелять. Не по здравому смыслу или логике, а просто из страха.

      - Хочешь еще немного выпить? - заметив, что у Андрея задрожали руки, предложила Нина.

      - Не хочу. Хочу спать.

      - У меня... у меня есть раскладушка. Но, если... диван широкий... Словом, смотри сам. Только подушку достану, - впервые за вечер засмущалась и растерялась Нина. И то, наверное, отчасти потому, что они только что говорили о слишком серьезных вещах, а тут приходится решать бытовые, комнатные.

      - Не беспокойся, я и так доставил тебе хлопот, - на этот раз Андрей сам протянул руку и дотронулся до плеча Нины. - Костры затоптали, палатки сорвали и первый человек, о ком подумалось - ты. Впрочем, больше никого у меня и нет. Вот такой расклад. Извини. Хотя можно было, конечно, переночевать и на вокзале...

      - Дурачок ты, - потрепала его волосы Нина и ушла в комнату доставать подушку.

      И вот она сама отодвинула ее в сторону, лежит на руке Андрея и видно, как постепенно, умиротворенно закрываются ее глаза.

      - Спи, - почувствовав, что Андрей смотрит на нее, но не имея сил приоткрыть веки, еле слышно, уже на пороге сна и яви, прошептала Нина.

      Хотела еще что-то добавить, может, про то, что у них впереди теперь много времени, но сон уже сморил ее. Посмотрел на часы - четвертый час ночи. Дотянулся до бра над головой и выключил свет. Блаженно, стараясь не задевать спящую Нину, улегся.

      В памяти мелькнули ночные костры у Белого дома, но вспоминать прошедшее сил уже не хватило...

      

3

      Оно напомнило о себе самой беспардонной ложью утренних радионовостей. Все происшедшее вчера объявили попыткой коммуно-фашистов прорвать кольцо оцепления вокруг Белого дома, чтобы выпустить боевиков в мирный спящий город. Милиция вынуждена была принять адекватные меры против экстремистов. Оружие не применялось, пострадавших нет. ОМОН продолжает надежно охранять Москву от боевых формирований фашистского толка, засевших с оружием в ликвидированном волей народа и президентским Указом Верховном Совете. Все входы и выходы блокированы{28}.

      - Врут? - спросила Нина.

      - Хуже собак. Все с ног на голову. И ни стыда, ни совести. - Андрей в сердцах отодвинул тарелку с едой. - Какие к черту прорывы, если там грузовики в три ряда.

      - Не заводись. Ешь. А я сегодня весь день могу быть дома.

      Сказала с тайной надеждой увести его мысли в сторону, оберечь от происходящего у Белого дома. Не выпустить из квартиры. Даже сделала тише звук в радиоприемнике, хотя оттуда уже лилась музыка.

      - Ой, совсем забыла, - поспешила в ванную. - Хотела же белье замочить.

      Пока до Андрея дошло, какое белье она собирается стирать, его тельняшка, рубашка и носки уже плавали в тазу.

      - Давай и брюки снимай, - делая невинные глазки, потребовала хозяйка. - Надо было еще вчера этим заняться, к утру бы и высохло.

      Прислонившись к косяку, Тарасевич молча смотрел на суетящуюся танцовщицу. Та продолжала демонстрировать исключительную занятость и естественность своего желания, но долго выдержать своей роли под всепонимающим взглядом Андрея не смогла. Села на край ванны, опустила мокрые руки:

      - Да, я не хочу, чтобы ты опять ходил туда. Я боюсь за тебя. И не хочу больше терять. Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь!

      Андрей, погладив ее, как маленькую шалунью, по голове, отодвинул в сторону. Сам прополоскал одежду, крепко отжал и повесил на горячий змеевик.

      - Не ходи, - продолжала сопротивляться Нина.

      - Ну как я пойду в мокрой одежде, - успокоил ее с улыбкой Андрей.

      - И когда высохнет - не пойдешь?

      - Когда высохнет, я тебя просто больше не пущу в ванну.

      - Ты все шутишь, а я серьезно, - даже чуть обиделась Нина.

      - Эй-эй, - поднял пальчиком ее подбородок Тарасевич. - Отставить эту ноту. Я же не драться туда хожу. Мне нужно там друга увидеть, Мишку.

      - Тогда, - решительно выпрямилась Нина, - тогда и я с тобой.

      - Что?

      - Я пойду с тобой. А если не возьмешь - уйду одна.

      Андрей захохотал - настолько нереально и неожиданно это прозвучало. Но постепенно смех пропал: танцовщица спокойно выдержала его реакцию, но решительной позы не изменила. Поняв, что здесь приказы не помогут, он тогда стал хватать лежавшие на стиральной машине, висевшие на крючках вещи Нины и бросать их в ванну. Решительно развязал пояс на ее халате, сдернул его и отправил туда же. Включил воду.

      - Ты хотела стирать, - стараясь не смотреть на обнаженную девушку, сказал Андрей. Боясь, что мокрая одежда не остановит ее так же, как его самого, принялся уговаривать: - Понимаешь, там... там всякое может быть. Ты лучше подожди меня дома. Я вернусь.

      - Мне холодно, - не слушая его, попросилась в объятия Нина. - Обними меня. Согрей.

      Медленно, как будто впервые, как будто не было прошедшей ночи, прильнули друг к другу. И пропало время, исчезла политика, вместо холода - жар. И уже начинало обоим казаться, что не найдется той силы и той причины, которая сможет разъединить их...

      Но в том счастье и горе человеческое, что не могут люди только держаться за руки и отыскивать губами друг друга. И после ласк, счастливых изможденных улыбок первое, что все-таки сделал Андрей, проходя в ванную - проверил, как сохнет одежда.

      - Всё-всё-всё, - не дал он открыть рта Нине, заставшей его за этим занятием. - Действуем, как договорились.

      - А как мы договорились? - насторожилась та.

      - Ты ждешь меня вечером.

      - Андрюшенька!..

      - Я буду перезванивать через каждый час.

      - Правда?

      Добираясь после обеда к метро "Баррикадная", он неотрывно думал о Нине. Оба ни словом не обмолвились о работе в "Стрельце" и не заглядывали вперед дальше сегодняшнего вечера. Но как можно остаться только в настоящем, если прошлое и будущее уже сейчас готово обрушить лавину вопросов. И ответы, без сомнения, не все захочется услышать, особенно о прошлом Нины. Кот, без сомнения, порядочный человек, если выпихнул ее из той жизни, но ведь она была, та жизнь - с поездками к клиентам по заказу, с раздеваниями перед публикой. Как забыть это?

      Но, что самое тяжкое, - постоянно наплывает образ Зиты. Раньше он сам звал его и удерживал в памяти как можно дольше. Теперь же невольно получалась так, что Зита мешала, она как бы становилась третьей лишней. Боль, неуверенность, острота ощущений исходили, конечно, еще и оттого, что Нина стала первой женщиной, которую он обнял после жены. Может ли служить в этом случае оправданием то, что даже при ласках он ни разу не назвал Нину ни любимой, ни единственной? И уж тем более не признавался в любви. И не признается.

      Но ведь сколько вдовцов и вдов, волей случая оставшихся одни, потом вновь обзаводятся семьями. И никто не считает это грехом или изменой. И хранится светлая память о том, кто ушел из жизни. Но для оставшихся-то она продолжается, чёрт бы её побрал, такую жизнь...

      Убеждал себя так Андрей, спасая свою душу от терзаний. И просил прощения у жены, и твёрдо решал, что к Нине он не вернется ни сегодня, ни завтра - никогда. И невольно спешил в переходах метро, бежал по эскалаторам, подсознательно чувствуя, что спасти от бесконечных и неразрешимых в конечном итоге дум его сможет только то, что происходит у Белого дома.

      Сразу около входа в метро стояли желтые санитарные машины, однозначно предупреждая, что власти не только не собираются разрядить ситуацию, а и готовы к жертвам. Все прибывающий и прибивающий народ клубился тут же, на пятачке, и одного взгляда по сторонам оказалось достаточно, чтобы убедиться: да, врачи сегодня могут понадобиться.

      Узкий проход к Белому дому около высотного здания, где проходили все эти дни, оказался перегорожен машинами. Депутатов, которые ночевали дома, тоже не пускали в здание Верховного Совета, и они собирались на ступеньках "высотки". Люди стали подтягиваться к ним, и тогда милиция, снующая тут же, переключила светофор на постоянный зеленый свет. Машины пошли сплошным непрерывным потоком, не давая демонстрантам пройти к депутатам.

      - Перекрываем дорогу, - раздалась чья-то команда.

      Для толпы всегда важна команда. Дай ей клич - и она ринется даже туда, куда поодиночке никто никогда не осмелится пойти. Именно поэтому любая власть боится в первую очередь не толпы, а того, кто может в этой толпе сказать слово. Для народа это слово научились говорить депутаты, и Кремль пришел в ужас. Как же надо бояться собственного народа...

      Осторожно выдавливаясь на улицу, затормозили, перекрыли движение. Тем водителям, которые недовольно засигналили, пообещали поколотить стёкла, и они, сразу все поняв, начали разворачиваться. Нашлись охотники поруководить движением, и довольно умело это сделали, раскрутив в обратные стороны два упершихся в митинг встречных потока. Пропустили только "аварийку" да фургон "дальника" из Швеции, водитель которого в знак благодарности и поддержки дал длинный, приятный сигнал.

      Победа! Хоть на миг, на этом участке, но - победа!

      Но не для того сидели в машинах, перекрывших проходы, омоновцы и бойцы дивизии имени Дзержинского, чтобы спокойно наблюдать за происходящим. Не для того курили в "санитарках" врачи, чтобы оставаться без дела.

      Вначале на пустую, освободившуюся от машин улицу со стороны зоопарка выдвинулись водометы. Красно-лобастые, с направленными на собравшихся пушками-водометами, они, однако, замерли на безопасном удалении, словно ожидая подкрепления.

      Перестав слушать ораторов, Андрей пробился в сторону Садового кольца и сразу же увидел эту подмогу: улицу тремя плотными рядами перекрывали омоновцы. На этот раз их лица были закрыты масками, и это тоже указывало на верный признак того, что сегодня им официально разрешалось бить. Пытающихся подойти к ним женщин - а женщины, как успел заметить Андрей, казалось, не боялись ничего, - омоновцы отгоняли от себя дубинками, не давая приблизиться и что-либо сказать.

      В скверик у "высотки" все продолжали и продолжали подъезжать грузовики и автобусы с милицией. Неужели и Мишка здесь? Если вчера в омоновской цепи действительно шел Багрянцев, то Андрей готов согласиться с тем, что он ничего не понимает в происходящем. Он перестает что-то соображать. То, что под маской прячет где-то здесь свое лицо Исполнитель - это закономерно, он уже робот, он машина. Но чтобы Мишка позволил превратить себя в убийцу, чтобы он запятнал свою офицерскую честь...

      - Метро закрыли, - раздалось в толпе.

      Но это, конечно же, не метро закрылось - а замкнулось кольцо окружения.

      Просипев в последний раз, смолк мегафон депутатов, призывавших к сдержанности обе противостоящие стороны. Восьмой день они только и делают, что призывают не давать повода ОМОНу применить оружие. Кто бы призвал к этому же власть? А с Паперти полетели вниз сбрасываемые красные флаги и транспаранты. Люди, почувствовав ловушку, заволновались, пятитысячное море заколыхалось от одного берега к другому, одинаково злобным и оскаленным. Андрея вынесло на пригорок, к парку, и сгрудившиеся там милиционеры на миг неожиданно расступились, давая возможность выскользнуть из кольца. Человек тридцать успело воспользоваться этим моментом, и среди них, затесавшись, вышел на свободу и Тарасевич: попадание в "воронок" без документов преподносило рижской охранке такой подарок, о котором та не могла и мечтать.

      Теперь уже, как любопытных, вырвавшуюся группу отогнали к Садовому кольцу, за первое кольцо окружения. Там кипели свои страсти.

      - Чего перекрыли-то? Нам в метро надо.

      - Да, наверное, разбираются с защитничками Белого дома.

      - А-а, тогда ладно, ради этого можно и потерпеть. Пойдем до "Смоленки" пешочком прогуляемся?

      И два богообразных старичка, укрывшись под одним зонтом, пошли в сторону американского посольства.

      - Звери вы, фашисты, - кричала на собравшихся под единственным красным флагом женщина из остановившейся ради этого крика машины.

      - Фашисты бьют сейчас дубинками людей. А ты - проститутка, - мгновенно ответила ей одна из старушек.

      Из-за чего конкретно у них возникла перепалка, Андрей не понял. Но то чувство озлобленности, бьющее через край у обеих из сторон, поразило даже его. И в который раз подивился близорукости и пренебрежению к собственному народу кремлевских правителей: неужели они не предвидели того, что могло произойти? Или ту часть народа, которая в силу своих убеждений не приняла развала страны и экономики, уже вычеркнули из будущего и не берут во внимание?

      Два парня, отвернувшись от всех, устраивали на груди и спинах под куртками вырезанные из автомобильных покрышек круги. Почувствовав внимание Андрея, со знанием дела пояснили:

      - Хорошо держат удары дубинок. Проверено.

      Чуть дальше что-то рассказывал нервный, жадно затягивающийся сигаретой паренек. По первым же фразам Андрей понял, что он только что вышел из Белого дома, и протиснулся к нему поближе.

      - Жратвы нет, соляра кончается, в сам Белый дом не пускают, боятся провокаций, - говорил он. - Командир так и сказал: баста, давайте выходить. Меня омоновцы затащили в автобус, обыскали, спрашивают, что делаю здесь. Говорю, я художник, рисую для истории. "Сейчас проверим, какой ты художник. Давай, нарисуй для истории нас". Увидали, что в самом деле могу, пнули под зад и выпроводили сюда.

      - Ничего, в Ленинграде уже захватили телевидение, моряки с Севера отряд послали, - успокоил кто-то.

      - Не верю! - неожиданно взорвался парень и даже выбросил сигарету. - Ничему не поверю до тех пор, пока этот отряд не будет здесь и пока не заработает телевидение. Мы уже столько раз радовались всем этим слухам, а они так слухами и остались. Ни во что не верю{29}. Вот если рижские омоновцы пришли - то они там.

      - Что? - схватил парня за руку Андрей. - Что ты сказал о рижских омоновцах? Где они?

      - Там, - с некоторым недоверием глянув на Андрея, ответил художник. Но, уловив в глазах собеседника искреннее нетерпение, выложил ему известное: - Чеслав Млынник с отрядом приехал из Абхазии и сейчас находится в Белом доме. Так что штурмом его теперь не возьмут. Эти ребята будут стоять до последнего.

      Прекратился дождь, выглянуло солнце, рассеялись стальные цепи омоновцев - отряд в Москве, в Белом доме. Значит, ему есть теперь куда идти. К ребятам!

      - Туда как-то можно просочиться? - не отставал Тарасевич от парня, который вновь начал подозрительно смотреть на него.

      - Не знаю.

      Подъехал еще один автобус, его пропустили за первую цепь, и оттуда вышло человек тридцать крепких мужчин. Для них расступилась и вторая шеренга, и приехавшие быстро, пряча лица за поднятые воротники плащей и курток, заспешили в сторону метро.

      - Провокаторы, - догадался кто-то. И тут же все разом закричали им вслед: - Провокаторы идут. Провокаторы!

      Филеры ускорили шаг, солдаты в последней шеренге открыли им щель около стены дома, и те через нее просочились в волнующуюся толпу.

      - Какой сволочизм. Уже и не стесняются.

      - Зато завтра передадут, что митингующие пытались прорвать оцепление. Сами, гады, все подстраивают и раскручивают, а вешают на народ.

      Еще минуту назад Тарасевич и сам бы негодовал от увиденного, но теперь его мысли были заняты иным: как попасть в Белый дом. К своим.

      

4

      Хождения к Белому дому, вернее, к дальним подступам его, последующие дни ничего не дали. Сдерживало, не давало рисковать, лезть в какой-то степени на рожон то, что наиболее активных демонстрантов милиция просто-напросто выдергивала и: толпы и заталкивала в "зековозки".

      К тому же, то ли почудилось однажды, то ли было на самом деле, но вдруг среди общего галдежа, криков "Позор", "Руцкой - президент", "Лужкова - на мыло", прозвучала совсем рядом, словно выстрелы, латышская речь. Он не разобрал слов, он совсем забыл, что его продолжают искать. И то, что рижская охранка поняла, где нужно высматривать и вынюхивать омоновцев, делало ей честь. Они не ошиблись в раскладе симпатий, они прибыли в нужное время и в точное место. Но как ослабла Россия, если в ее столице проводят свои операции спецслужбы теперь уже иностранного и, как все убедились, крайне враждебного государства.

      Поэтому, если и был кто в бурлящем и негодующем поясе вокруг осажденного парламента более негодующим, так это Андрей Тарасевич. Но одновременно он являл собой и саму осторожность и предусмотрительность: береженого Бог бережет.

      А Москва продолжала полниться слухами. То про Хасбулатова дикая нелепица, будто он ни много ни мало, а наркоман, что у него закончился наркотик и теперь он корчится в страшных судорогах. То все почти уже видели подходящие к Москве воинские части, принявшие сторону Руцкого. Народ бросался к телевизорам, а там дикторши нагнетали страсти и только что сами не оглядывались по сторонам в ожидании "красно-коричневой" фашистской чумы{30}. Зато от имени мифического народа умоляли Ельцина действовать более решительно.

      Откровенно занервничали Запад и Америка: фарс затягивался, превращаясь в бедлам. Каждый прошедший день противостояния ослаблял позицию их любимчика Ельцина, выставляя напоказ его диктаторские замашки. "Да, он - сукин сын, но это наш сукин сын", - эта знаменитая фраза американского президента давно уже стала политическим принципом, которому США следовали долгие годы, поддерживая выгодные Америке режимы; но сколько можно саморазоблачаться? Слишком продолжительное время Борис Николаевич "засвечивался" на явно недемократических штучках - колючей проволоке, арестах, дубинках, манипуляциях с отключением воды и света. Быстрота и натиск, три дня на все про все - что вам еще неясно, господин Президент?

      Зато вдруг высветилось для россиян совершенно отчетливо: Президента России поддерживают все, кто угодно, но только не собственный народ. Так однажды уже случалось с Горбачевым. Борису Николаевичу эти же самые теледикторши столько вещали о всенародной любви и безраздельной поддержке, столько рисовали и опросов проводили о неизменно высоком рейтинге "всенародно избранного", что он сам уверовал в их елейный щебет. Теперь же, на практике почувствовав полнейшее равнодушие к своей судьбе, не увидев этого самого "всенародного" народа под стенами Кремля, запаниковал.

      Переоценили свою популярность и Руцкой с Хасбулатовым. И хотя их поддержало значительно больше народа, хотя на их стороне оставались закон и Конституция и с каждым днем все увеличивалось количество регионов, открыто поддерживающих Верховный Совет, всё равно это еще не стало силой, способной окончательно переломить ход событий в их пользу. Зато все прекрасно понимали главное: проиграет тот, кто ошибется первым.

      - Давай уедем на выходные куда-нибудь за город, - словно чувствуя скорую развязку, уговаривала Андрея Нина. - Или возьмём билеты в Питер, в Минск.

      Уехать, зная, что Чеслав с ребятами в Белом доме? Как же наивны женщины в своем стремлении овладеть мужчиной целиком.

      Нина правильно понимала его улыбку и беспокоилась ещё больше:

      - А может...

      Качал головой, еще не дослушав.

      - А если...

      Но все белые дома, ОМОН, дубинки, конвейер всевозможных! Нининых "а может" пропали, когда утром третьего октября прозвучал телефонный звонок.

      - Кого? - переспросила Нина в трубку, одновременно поворачивая испуганное лицо к Андрею. - А с чего это ты взял, что он у меня?

      "Кто?" - взглядом спросил Тарасевич, мгновенно оказавшись рядом. Кто мог знать, что он у Нины?

      - Кот, - прикрыв мембрану, сообщила побледневшая танцовщица.

      Кот - это не так страшно. "Но откуда он знает?" - недоумевал Андрей, забирая у Нины трубку.

      - Слушаю.

      - Подойди осторожно к окну и посмотри: напротив дома, около овощного ларька, курят двое парней.

      Голос майора звучал достаточно серьезно, и Тарасевич приблизился к окну, отодвинул штору. Начальник охраны оказался прав - курили.

      - Я звоню с радиотелефона, двое таких же - у меня на хвосте. Это - киллеры.

      - Кто? - не понял Андрей.

      - Исполнители заказных убийств, - пояснил Кот. Слышимость стала слабее, наверное, майор переместился в другое место, и Тарасевич буквально вдавил трубку в ухо, предостерегающе подняв палец перед шепчущей что-то рядом танцовщицей. - Нас с тобой приговорили к смерти. В бане в тот раз оказался микрофон. Алло, ты меня слышишь?

      - Да, я все понял, - наконец-то все стало на свои места. - Предложения?

      - Я своих уведу. Со своими сам справишься?

      Андрей еще раз выглянул на улицу. Перво-наперво - не упускать парней из виду. Курят. Пока видишь их - хоть как-то контролируешь ситуацию. Но остается ведь Нина. Что станется с ней?

      - А Нина? - переспросил о подуманном уже вслух, и хозяйка, ничего не понимая, тем не менее уже обреченно заморгала ресницами: да-да, что делать мне?

      Майор ответил сразу, видимо, продумывал и этот вариант:

      - На денек-другой на всякий случай пусть исчезнет. Хотя бояться ей нечего, она - не их уровень. Им нужны только мы с тобой.

      - Ты далеко?

      - Вижу тебя, так что отойди от окна.

      - Где и когда? - имея в виду встречу, поинтересовался Андрей.

      - Сегодня на Смоленской площади митинг.

      - Понял. Спасибо. Удачи.

      - Они будут работать из-за угла, поэтому не показывайся им на глаза. Уходи по чердаку или как-то еще. До встречи.

      - До встречи.

      - Что? - с мольбой и страхом наконец-то смогла произнести кричащий в ней вопрос танцовщица, когда Андрей закончил разговор.

      - Пока все в норме, - подмигнул ей Тарасевич и чуть отодвинул штору. Парни теперь лениво цедили баночное пиво, время от времени меняясь местами для наблюдения. А где же Кот? Впрочем, это неважно. Но вот точно ли их только двое? Не сидит ли такая же парочка с другой стороны дома? Не исключено - этот вариант нельзя сбрасывать со счетов. Но и предложение майора уходить незаметно - совершенно неприемлемо. Наоборот, он должен показать всем, кто следит за ним, что уходит из дома Нины, что его здесь больше не будет. Только в этом случае есть надежда, что они отстанут от нее.

      - Ну что? - забытая, Нина кожей почувствовала это одиночество и затеребила Андрея уже за руку.

      Что-то скрывать в такой ситуации было просто непорядочно и непростительно, и хотя и без тревожных ноток в голосе, но Тарасевич пересказал ей разговор с майором.

      - Так что тебе в самом деле лучше взять куда-нибудь билет на пару деньков.

      - Я одна никуда не поеду. Я боюсь, - сразу и честно призналась Нина.

      - Было бы чего, - махнул на ее страхи рукой Тарасевич. - Если хочешь, могу пообещать упрятать их за решетку на твоих же глазах. Тогда успокоишься?

      - Ну-у...

      - Значит, решили. Как только на улице все закончится, уходишь сама. Поживи у матери. Я разыщу тебя у неё.

      Умом понимая необходимость именно такого решения, хозяйка тем не менее вцепилась в него, боясь более всего остаться одной даже на мгновение. Однако тянуть время, выпускать ситуацию из-под контроля, заставлять киллеров форсировать события было крайне нежелательно, и Андрей напомнил:

      - Пора. Быстрее начнем - раньше закончим.

      - Но я ведь не только за себя боюсь, но и за тебя.

      - Пусть лучше боятся они, - кивнул Тарасевич на окно. - И нас.

      - Они ничего не боятся.

      - Э-э, не скажи. Жизнь - она одна. Так что им есть что терять.

      - А тебе? - насторожилась и испугалась еще больше Нина. - Тебе самому... жизнь не дорога?

      - Я обещаю, что вернусь, - подвел черту Андрей. - А я имею привычку выполнять то, что обещаю.

      Попрощались длинным, крепким поцелуем. Каждый собрался сказать еще что-то на прощанье, и получилось так, что говорить начали одновременно, и одновременно замолчали, давая друг другу возможность высказаться первым. Грустно улыбнулись невольной неразберихе.

      - Извини, я даже не предполагал, что может произойти нечто подобное и ты будешь из-за меня втянута в эти дела, - прошептал Андрей. - Хотя должен был знать. Прости.

      - Нет-нет, молчи, - остановила его Нина. - Я ни о чем не жалею. Слышишь, ни о чем. Я ведь впервые с тобой узнала, что такое женское счастье: А это перекрывает все. Найди меня потом, после. Умоляю, найди.

      - Что значит - "найди". Я просто пойду прогуляюсь и... и вернусь.

      Сказал и осёкся. Вернется ли он? Нужно ли? Если бы послушал голоса разума, не стал бы возвращаться после первой ночи. И даже первого раза бы не было. Нет же, не смог справиться со своими чувствами. Хотя... хотя были ли чувства? Не пригнали ли его к дверям Нининой квартиры обыкновенная банальная безысходность, холод, желание хоть где то прислонить голову? Трудно поверить, что и Нина испытывает к нему нечто большее, чем просто женское влечение. Какие между ними могут быть отношения, кроме желания скрасить одиночество друг друга?

      А это скорее житейский расчет. Пусть неосознанный, подсознательный, но расчет иметь рядом опору. И отнюдь не душа и не сердце между ними. Разве не так? И хуже всего, что из-за него Нина оказалась в перекрестье внимания киллеров, или как там их еще. Он должен отвести от нее опасность.

      Нина замерла в ожидании. Потом вдруг призналась с неожиданным порывом:

      - Я люблю тебя. Господи, как я тебя люблю.

      - Подожди, давай разберемся: меня или этого самого Господа? - постарался перевести все на шутливый лад Андрей, чтобы облегчить момент расставания и притупить у танцовщицы неизбежную тревогу.

      - Да ну тебя!

      - Да ну меня к тебе, - согласится Тарасевич и, теперь уже в последний раз поцеловав ее, вышел из квартиры.

      Из подъезда появился, нарочито громко стукнув входной дверью. Постоял, словно прикидывая, в какую сторону идти. Пусть любители пива сосредоточатся и успокоятся. Да, они замерли - это хорошо. Народу немного - тоже на руку. Ну, а теперь - вперед!

      Андрей пошел именно вперед, прямо на киллеров. Те даже немного стушевались, схватились за наверняка уже пустые банки, запрокинули головы, высасывая последние капли. Пиво - оно полезное. Пейте пиво, пейте сок, ну а лучше уж - квасок. Только не будем взаимно нервными, давайте-ка все успокоимся. Когда противник нервный - это очень несподручно. Это непрогнозируемо, а значит, опасно.

      Тарасевич заглянул в палатку, вроде бы даже достал бумажник и запрокинул голову, прикидывая что-то в уме. Нина стояла у окна, смотрела на него. Придется брать ребятишек прямо здесь, на глазах у публики. Не хотелось бы, но ради спокойствия Нины...

      Нет, ничего из овощей и фруктов покупать он не станет, перейдет к табачному киоску.

      - Пачку сигарет.

      Никогда в жизни не курил, и чуть не попался тут же на совершенно пустячном вопросе:

      - Вам каких?

      А чёрт его знает. Не глядя, ткнул пальцем в первую пачку.

      - Еще сто рублей, - продолжала "выводить" его на чистую воду продавщица. - Что это вы, по новым ценам не хотите жить? Уже неделю, как прибавилось.

      А он и по старым не жил. Просто сигарета - предлог, чтобы подойти к киллерам. Это всего-навсего один из приемов русского стиля, приспособленный под наше дурное бандитское время.

      Предугадывая его желание, "хвост" переместился вперед, и Андрей не стал их разочаровывать, направившись в ту же, противоположную от автобусной остановки, сторону. Открыл пачку, взял одну сигарету в рот.

      - Эй, парни, спичек не найдется?

      Киллеры опять чуть стушевались: видимо, и в самом деле не ожидали второй раз за какие-то мгновения встретиться со своей жертвой глаза в глаза. Такая случайность должна была насторожить, заставить задуматься, но времени на размышления Андрей им не дал.

      - Прикурить разрешите? - держа в руке сигарету, подошел он к ним.

      Тот, что погрузнее комплекцией, полез в карман. Но Тарасевич не сомневался, что вытащит он все же зажигалку, а не нож или пистолет. Убийцы уязвимы тем, что действуют четко по отработанному Плану и перестроиться на новое им всегда сложнее.

      - Прошу, - Андрею поднесли ровный огонек зажигалки.

      Главное сейчас - раскурить сигарету и собраться, сконцентрироваться. Все теперь, ребятки, извините, но вы сами напросились на неприятности.

      Огненный край сигареты Андрей ткнул прямо в глаз противнику. И, больше ни мгновением не отвлекаясь на него, заоравшего от боли, без размаха, тычком врезал ногой в живот стоявшему рядом напарнику. Ну, а на прощание - главный козырь: выбросив руки, сбил с ног ударом энергии корчившихся, пытающихся дотянуться до оружия врагов. Вот теперь - все.

      Наклонившись, ощупал карманы киллеров. Не ошибся - у каждого по пистолету. Это прекрасно для милиции. Какой-нибудь сержант получит благодарность. А эти двое, по крайней мере хоть на какой-то срок, но будут изолированы. Теперь нужно делать "отрыв" на тот случай, если они были все-таки не одни.

      Повернулся к замершим у киосков редким зрителям.

      - Долги надо платить, - чтобы не пугались, свел он для них весь инцидент к дежурной, банальной разборке кооператоров. В этом случае никто никуда, во всяком случае сразу, бежать и звонить не станет. И специально запоминать приметы не будет. А ему нужно уехать отсюда подальше. Но о главном все-таки не забыл и попросил: - Им все-таки худо, вызовите милицию и "скорую".

      Дождавшись, когда с опаской, но все же один из старичков зайдет в телефонную будку, Андрей помахал - для Нины - рукой над головой и побежал к подъезжающему автобусу. И уже с задней площадки какое-то время наблюдал, как пытаются подняться при помощи сердобольных старушек его враги, его несостоявшиеся убийцы. Нет, ребята, бесполезная затея. В этом случае необходимо уколоть пальцы или уши, но ведь это надо знать и уметь делать. А так минимум минут двадцать придется еще поелозить по грязи, ничего не соображая. Но это полезно. И даже для нашей неторопливой милиции хватит времени, чтобы подъехать.

      

5

      Как ни велика была масса митингующих на Смоленской площади, Кота он отыскал практически сразу. Встречаться в таких случаях, как прикинул Андрей, нужно не в стычках, уже завязывающихся между омоновцами и демонстрантами, и не около строящихся баррикад и горящих, чадящих на всю округу автомобильных покрышек. Надо подыскать место повыше и побезлюднее, чтобы спокойно осмотреться.

      Видимо, майор думал точно так же, потому что влезли они чуть ли не на одну строительную будку напротив гастронома "Смоленский". И один, и другой, не определившись, как вести себя при встрече, пожали плечами: мол, такие дела. Протянули руки. Но рукопожатие вышло крепким, словно в него как раз и вложились непроявленные внешне эмоции и внутренняя благодарность.

      - Твой "хвост" где? - первым делом поинтересовался Кот.

      - Обрубил. Вернее, вырубил, - не стал вдаваться в подробности Андрей. - А твой?

      - Просто оторвался. Может, где-то даже и здесь.

      - Тогда нечего светиться.

      Спрыгнули в толпу - волнующуюся, с каждым вздохом набирающую силу и отчаянность. В нескольких местах раздались выстрелы, но они показались такими жалкими и беспомощными среди огромного людского моря, что на них попросту не обратили внимания. Большее впечатление производил грохот отрываемого от строительных заборов листового железа. Тут же катили бочки и трубы - строились баррикады. Все увеличивающиеся клубы черного дыма окутывали строгий шпиль МИДа.

      - Спасибо за Нину, - сумел наконец выразить признательность бывшему начальнику Андрей. О Нине подумалось с тревогой: где она и как там с ней.

      - Пустяки.

      Однако чувствовалось, что благодарность приятна майору: он сдержанно улыбнулся, аккуратно поправил галстук, элегантно подзастегнул кожаную куртку. Даже здесь, в суете, только что, выйдя из-под контроля убийц, он ухитрялся выглядеть эффектно и элегантно.

      - Хотя, если честно, мне не совсем понятны мотивы твоего поведения, - признался Тарасевич. - Извини, но это можно было ожидать скорее от Серёги, чем от тебя. Такой мне виделась ситуация в "Стрельце".

      - Но я тоже не всё время работал с мафией. Когда-то и я был простым советским майором. А Серёга... Серёга как раз и навел на тебя киллеров. За очень крупную сумму, но тем не менее.

      Андрей недоверчиво глянул на Кота: это серьезно. А потом смутился: выходит, он совершенно не разбирается в людях и даже имеет наглость признаваться, что не может поверить в благородство Кота.

      - Наши планы? - отрезая прошлое и подчеркивая свою готовность действовать по планам майора, поинтересовался Тарасевич. А сам непроизвольно посмотрел на людское море, прорвавшее хилую запруду из милиции и теперь растекавшееся в направлении Белого дома. А там - отряд...

      Но Кот, похоже, не спешил вливаться в общий победный поток. Наоборот, стал выбираться в конец шествия.

      - Там и без нас справятся, - уловив желание Андрея идти вместе со всеми, дал понять об ином. - Есть момент, о котором не знает ни один человек здесь, на площади, но который может касаться каждого. И его желательно, конечно, пресечь. Заодно это будет "приятным сюрпризом" для тех, кто дал команду убрать нас.

      - Я готов, - даже не спрашивая, что придется делать и тем самым высказав свою признательность за все, что Кот успел сделать для него, произнес Тарасевич.

      - Сюда выехали две группы забора. Андрей словно споткнулся:

      - Какие группы?

      - Забора. Экипажи "скорой помощи", которые забирают убитых и раненых с мест происшествий и аварий.

      - Это наши группы. Помнишь, ты обратил внимание на "скорую" у ворот "Стрельца"? Это они. А вчера из Италии пришел большой заказ на почки, роговицы глаз, жировую клетчатку и слуховую косточку. Почувствовали, гады, что можно поживиться на нашей русской ошибке, - кивнул Кот на демонстрацию.

      - Мы... мы это возили в "Европу"? - с малой толикой надежды получить отрицательный ответ, спросил Андрей. Теперь по-иному выглядели происходившие в Москве события: значит, они кому-то нужны, выгодны. Однако перекрыло личностное: и я в этом участвовал!

      - Да, мы возили в Европу, и без всяких кавычек, именно это, - подтвердил Кот. - И сейчас возят. И все в большем количестве. Можно утверждать, что дело поставлено на поток. И шифр, который ты увидел на таможне - как раз обозначение человеческих органов.

      - Но это же преступление!

      - К сожалению, нет. Договоры, лицензии - все подписано и заверено.

      - Кем?

      - У нас пока одно правительство. Правда, и тысячи прихлебателей при нём.

      - Не укладывается в голове.

      - Уложилось бы, если бы в тот раз вышел на гладиаторский бой и проиграл Исполнителю. А именно так и замышлялось. Теперь же его почки перегоняют мочу какому-то бизнесмену в Израиле.

      Андрей представил черноволосого капитана милиции, которого, грешным делом, высматривал среди омоновцев...

      - А кладбище?

      - Создана группа так называемого милосердия, которая держит на учете множество одиноких, престарелых и пьяниц. И соответственно их обрабатывает. Каждый, кто попадал на кладбище, - это те, кто давал, в конечном счете, разрешение использовать свое тело после смерти для медицинских целей.

      - А сегодня почему они здесь?

      - Сегодняшние события - просто еще один канал получения человеческих органов. "Скорая" увозит пострадавших в морг, там, как и положено, производится вскрытие. И возвращают труп. Но уже пустой.

      Пробивалось сквозь тучи и клубы дыма солнце, люди бились с людьми каждый за свою идею, а тут... Кто-то упадет с проломленным черепом, и конец всей политике. Потому что есть группы забора. Потому что есть правительство, которое разрешило дельцам поставить это дело на поток, конвейер. А что, если и Зиту... Нет-нет, Зита умерла далеко от Москвы. Господи, какое же это счастье - умереть вдали от Москвы, этого политического и нравственного гадюшника.

      - Но надо же... надо что-то делать. Кому-то сообщить!

      - Кому? - усмехнулся Кот и кивнул на автобус, набитый перепуганными милиционерами, сбежавшими с площади под натиском толпы. - Им? Ты же видишь, что они за деньги друг друга разберут на части, не то что постороннего.

      - Ну, не все же, - вспомнив о Мишке, возразил Андрей. - Да и я когда-то был простым советским омоновцем.

      - После советских времен столько всего поменялось, что сравнивать нас и их - все равно что сравнивать две эпохи. Не согласен?

      - Мне да не быть согласным? - удивился Тарасевич самой постановке вопроса. - Что мы можем сделать?

      - Пока не знаю. Знаю, что нужно хотя бы на сегодня вывести эти группы из игры. То есть первым делом отыскать их машины.

      - Эти? - указал Андрей на первые увиденные "санитарки". Майор сверил номера, отрицательно помотал головой.

      - Вон еще виднеются, пойдем, - загорелся поиском Тарасевич. К тому же, чем быстрее они найдут машины, тем скорее смогут уйти к Белому дому.

      Но оказалось, что друг друга им найти было легче, чем "скорые" с нужными номерами.

      - Не-ет, они где то здесь, они отсюда не уедут, - твердил Кот. - Здесь их доллары, их нажива. Ведь кружат, как вороны, где-то рядом, выжидают. Идем за колонной.

      И тут же, одновременно, увидели "санитарку", выехавшую из какого-то проулочка и пристроившуюся за демонстрантами. По тому, как напрягся Кот, стало ясно: она.

      - Есть первая, - подтвердил майор.

      Но только одновременно с этим стало ясно, что убрать на глазах у такого скопища народа машину будет далеко не просто. И даже небезопасно. Одно неосторожное слово, движение - и сами врачи объявят тебя "ельциноидом", затесавшимся среди красных флагов для провокаций. А потом хоть божись, хоть вяжись, хоть рви тельняшку на груди - разбираться не станут, в толпе судей нет, в ней только прокуроры и палачи. Андрей на себе почувствовал возбуждение августа 91-го года, когда только за одну попытку возразить что-то против Ельцина в него вцепились десятки рук, готовых растерзать. Сегодня на улицы вышли совершенно иные люди, ситуация с Белым домом, как в хорошем боевике, изменилась с точностью до наоборот, но нравы толпы остались прежние: долой всех ненавистных, а разбираться станем потом.

      Поэтому ничего не представлялось разумнее, как идти следом за "санитаркой", выжидающей свою добычу. И выжидать самим. Единственное, что устраивало Тарасевича - такая тактика с каждым шагом приближала его к отряду, к ребятам. Вроде нехорошо было искать свою личную выгоду в происходящем, но то был не самый большой грех. Но как все-таки взять "санитарку"?

      И тут, перешагивая очередной завал на дороге, Андрей вдруг замер, затем поднял утыканную гвоздями доску и показал майору:

      -А?

      - Пойдет, - сразу сообразил тот и тоже нырнул в мусор за добычей.

      Когда отыскалась и вторая подходящая дощечка, довольно улыбнулись оба. Воистину: все гениальное - просто. Зачем делать кульбиты там, где возможны легкие па. Две дощечки под два колеса - и машина на приколе. По крайней мере, пока не заменят скаты. А запасных обычно - одно. На первое время сойдет, а дальше видно будет.

      Приблизились к машине вплотную, пряча "ежей" под куртками. Теперь надлежало выждать удобный момент, и для этого скорее всего подходил Арбатский мост, под который мощно втягивалось краснофлаговое шествие. В августе 91-го именно под ним молодчики с зажигательными бутылками и камнями напали на солдатскую колонну, получив за свой "подвиг" звания Героев Советского Союза из рук разрушителей Советского Союза. А сегодня героев не нужно, сегодня желательно вообще обойтись без малейшего шума. Как поется, или теперь уже как пелось в ненавистной демократам песне: "Жила бы страна родная, и нету других забот". А ведь в самом деле пелось и делалось именно так...

      Под мостом, несмотря на гирлянду желтых фонарей, было достаточно темно, и Кот кивнул: начинаем. Разъединились, и когда из-за едких выхлопных газов люди отошли от "санитарки", разом присели и тут же стремительно ушли вперед, в толпу.

      На подъеме оглянулись: "скорая" с распахнутыми дверцами стояла внизу, вокруг нее начали собираться любопытные. Значит, сработало.

      Но всё-таки в самом деле есть она, тяга к месту преступления. И хотя ни Кот, ни Андрей себя таковыми и не помышляли считать, хотя им просто нельзя было упускать из виду "наживку", хотелось все-таки и посмотреть, как реагируют на случившееся врачи.

      Выйдя из-под моста, поверху вернулись обратно и вновь вдоль желтых фонарей спустились вниз, к замершей машине.

      - Нет, это точно бейтаровцы подстроили, их почерк, - со знанием дела уверял собравшихся седовласый старичок в берете.

      - Поймать и за яйца на этом мосту подвесить, - не выбирая выражений, подал идею немолодой работяга. Оглянулся по сторонам, готовый приступить к исполнению своего же приговора над теми, на кого укажут.

      Кот и Андрей переглянулись, и хоть на шаг, но все же отступили: перспектива вырисовывалась не совсем радужная. Да и маячить лишний раз на глазах не стоило.

      Водитель и оба врача возились с запаской, и Кот, сжав Андрею локоть - прикрывай! - стал протискиваться к кабине. Тарасевич зашел вперед, отмечая, что творится у майора за спиной. Чуть кивнул ожидающему сигнала Коту: чисто, никто не смотрит. Тот заглянул в кабину, быстро просунул руку и, словно обжегшись, выдернул обратно. Но - с ключами зажигания. И снова, повертевшись для приличия несколько мгновений, пошел наверх.

      Пока Андрей размышлял, идти ему следом или все-таки побыть рядом с машиной, в кабину за чем-то заглянул водитель и сразу же профессионально отметил отсутствие ключей.

      - Ключи, - крикнул 6н своим напарникам, и те вмиг оказались рядом. - Они где-то здесь. Только что украли ключи, - громко, теперь уже для собравшихся, сообщил шофер.

      Теперь вообще один неосторожный шаг означал вышеупомянутое подвешивание, и Андрей вместе со всеми принялся поносить бейтаровцев, благо они этого заслуживали:

      - Разэтак их. А вокруг машины цепочку, надо цепочку организовать.

      Однако кому охота привязывать себя к одному месту, когда колонна неумолимо, сокрушая преграды, идет к главным событиям. Но все равно охранников Андрей поднасобирал и, взяв на себя командование, подошел к врачам. Скорбно, но вынужденно похлопал по фургону:

      - Там у вас кто-нибудь есть? Может, перегрузить в другую машину?

      - Уже вызвали, едет, - не особо любезно откликнулись собеседники.

      Ага, значит, скоро сюда прибудет и вторая группа. Как же накрыть их вместе? Теперь они станут осторожничать, как хорь на подворье. Уже и эти, обесколёсенные, тревожно переглядываются между собой и стараются не ввязываться в лишние разговоры. Чем заставляют редеть и без того жидкую цепочку охраны: соучастие проявляется охотнее, когда в ответ чувствуешь признательность и благодарность. А раз нет, да еще нос воротят - то и крутитесь сами.

      Руководство "обороной" тоже начинало выглядеть неуместно, и тогда, оставшись практически один, Андрей поднял отброшенную в сторону доску, повертел ее, потихоньку приближаясь к передним колесам. Экипаж "скорой" высматривал подмогу, уже не веря, что злоумышленник и в третий раз осмелится посягнуть на машину. И Андрей впервые ощутил, как права пословица насчет наглости и второго счастья. Подставив "ежа" к шине, нажал на его деревянную спину ногой. Гвоздь спружинил, но спружинил обессиленно, уже проникая в резиновое тело ржавым жалом.

      И Кот, какой умница Кот! Будто всю жизнь только тем и занимался, что выводил из строя машины - он вновь, уже в третий раз шел от Смоленки, привлекая к себе внимание:

      - Что случилось, ребята? Чем пособить, помочь? Андрей же, не оглядываясь, уступая ему место диверсии, поспешил наверх. И уже там дождался майора.

      - Ну, чем помог?

      - Да кто-то проткнул и переднее колесо, - удовлетворенно сообщил тот. - Бесятся. Успокаивал.

      - Получилось?

      - Послали к черту.

      - А мне сообщили, что вызвали второй экипаж, - погордился большей информированностью Тарасевич.

      - Та-ак, это становится интереснее. Что еще можем предпринять? - Глаза Кота азартно загорелись, хотя и читалось в них: а в самом деле, что предпринять? Первый тайм отыграли, во втором рисунок игры должен быть кардинально изменен, если сделана ставка на выигрыш. Или достаточно одного периода? В сегодняшней игре нет правил...

      - Да если уж начали одно крутить, надо бы вроде и закончить, - не совсем уверенно, сам, колеблясь, но тем не менее предложил выйти на второй тайм Андрей.

      Кот тоже, словно ища ответ или надеясь на подсказку, огляделся по сторонам. Но кто подскажет? Кто остановится в общем потоке ради одного человека? Господи, прокляни того, кто заставил нас ходить толпой...

      Сомнения разрешила сирена - к мосту спешила вторая машина. И вновь выяснилось, что никакого плана по ее блокировке нет. Пока они просто спешили, огибали мост, перерезая обратную дорогу "скорой", интуитивно надеясь что-то придумать по пути.

      Видимо, годы постоянного риска и напряжения и в самом деле вырабатывают в человеке что-то такое, что заставляет прыгнуть выше себя и вместо вопросительных знаков в, казалось бы, безвыходном положении поставить хотя бы многоточие. Вроде и бежишь пока просто по инерции, ради того, что нужно бежать, а уже и в этом подспудно заложен смысл, и потом оказывается, что это именно то направление, которое приближает к цели. Интуиция заставит мозг увидеть и вспомнить именно то, что превращает найденное многоточие теперь уже в восклицательный знак.

      - На площади, у МИДа, полно побитых машин. Может, какую-нибудь удастся завести? - Андрею хватило одного взгляда на все еще коптящую Смоленку, чтобы тут же сложился план.

      - Вполне симпатичный вариант, - поддержал майор. Но, привыкший все делать с гарантией и качеством, решил подстраховаться: - Ты - туда, а я, на всякий случай, к ним. Сбор у Белого дома, - назначил он место встречи.

      На усеянной булыжниками, арматурой, битым стеклом, догорающими покрышками Смоленской площади и вокруг неё стояло с десяток обгоревших и покореженных, никому пока не нужных машин. Андрей заглянул в кабину каждой, и только в одном из грузовиков, забрызганном кровью, оказался ключ зажигания.

      Стараясь не испачкаться в свежей, еще не высохшей крови, Андрей занял место несчастного водителя. "ЗИЛ" со второго раза, но завелся, и внимание полностью переключилось через разбитое лобовое стекло на дорогу. Благо, на грузовик никто не обращал внимания: в этот день в Москве, кажется, вообще никто ничему не удивлялся - заводи какую хочешь и езжай куда хочешь.

      А Андрею и нужно-то было всего ничего: подставить и так уже пострадавшую машину под удар "санитарки". Мелочь. Столько аварий ежеминутно происходит на дорогах непреднамеренно, неужели эта, специально подготовленная, не получится? Только быстрее бы появлялась "санитарка", пока вокруг полная неразбериха.

      Долго ждать не пришлось: сине-красный маячок засверкал через несколько минут. Андрей включил заднюю скорость, и, подгазовывая, удерживал "ЗИЛ" на месте лишь сцеплением. Народ на дороге, хотя и расступается перед "скорой", но не дает ей развить достаточную скорость. Это и хорошо - сами врачи наверняка не пострадают от удара, но одновременно и опасно - могут успеть затормозить. Что совершенно не желательно. Для полной гарантии и качества, как говорит Кот, в таком раскладе лучше не подставляться, а самому поцеловать курносый носик "рафика". Аккуратненько, но всмяточку. Ну, где наша и сколько раз не пропадала! Полный вперед.

      Выжав газ и сбросив сцепление, Тарасевич бросил грузовик под колеса "скорой". Сам момент аварии он не увидел, ее прикрыл борт, но удар ощутился достаточно сильный. Это означало успех, и Андрей через вторую, заранее открытую дверь выбросил свое тело из кабины.

      И вновь во благо сработало правило: в большой драке малая кровь не видна. Для окружающих столкновение стало просто еще одним, но далеко не главным и не зрелищным, эпизодом. Несколько человек, скорее всего автомобилисты, стали оценивать саму аварию да помогать открывать врачам заклинившие дверцы. Про водителя "ЗИЛа" никто пока не вспоминал - в такой ситуации абсолютно виноватых, как правило, не бывает, все списывается на обстоятельства. Да и само собой подразумевалось, что он вот-вот сам подойдет и объяснится.

      Но Андрей, прикрываясь грузовиком, спокойно перешел на тротуар и нырнул в улочку, убегающую к набережной.

      

6

      Отказавшись от завтрака, Мишка лежал на диване и бесцельно глядел в потолок. Рая, как при больном, старалась не шуметь. Ни о чем не говорилось: что пережевывать известное и неприятное.

      Зато бесцеремонно в тишину ворвался телефонный звонок.

      - Меня нет, - успел предупредить Мишка, прежде чем жена сняла трубку. - Пошел сдавать бутылки. В Калугу.

      Присказку про Калугу и бутылки они в отряде придумали сами, когда по вызову долго не могли найти того или иного офицера.

      - Его нет, - тихо повторила в трубку Рая. - Ой, вы знаете, поехал по магазинам... Хорошо, я передам. Да, сразу, как только вернется.

      - Что? - поинтересовался Мишка, прекрасно догадываясь о содержании разговора.

      - Опять вызывают.

      Багрянцев рывком сел, обхватил голову руками. Вызывают - это значит опять под плевки и проклятия москвичей. Это вновь прятать свое лицо, брать в руки дубинку. Прятать в карманах "черемуху". Это спасать тот режим, который не единожды переехал его самого, не говоря уже о Тарасевиче, "Белом медведе" или идеях, которым они все вместе служили. Как же надо пасть, чтобы защищать то, что ненавидишь и считаешь преступным?

      Обвел взглядом квартиру, потом прошел в коридор, к вешалке. Снял китель, дотронулся до погон. Зная, что произойдет в следующую минуту, еще имея возможность распоряжаться своей судьбой, поулыбался этому своему всесильному могуществу, но сделал то, что наметил - одним рывком оторвал их от формы. Бодрясь, улыбнулся замершей со сжатыми на груди руками жене:

      - Всё. Я хочу уважать себя сам. Я хочу, чтобы меня уважала ты. Я не допущу, чтобы однажды в будущем меня начал презирать наш ребенок. Где мусорное ведро? Там им сегодня самое место.

      Блеснув звездочками, погоны полетели в картофельные очистки.

      - "В связи с несогласием с Указом Президента номер 1400 прошу уволить меня из органов внутренних дел". Это будет мой рапорт.

      - Миша!

      Багрянцев подошел к Рае, снял ее очки и поцеловал сначала глаза, потом свои любимые звездочки на груди. Погладил по волосам.

      - Не пропадем, - прошептал и для нее, и для себя. - Они хотят нас замарать, повязать кровью. Не получится. По крайней мере, со мной. Есть голова на плечах, руки вроде не отбили - проживем и без их подачек. Как, проживем?

      Рая не дала отстраниться, наоборот, вцепилась в него, и Мишка понял, что она плачет.

      - Ничего, - поубавил он бравый тон. - Ничего, Раенька. Так честнее и, как бы то ни было, спокойнее. Лучше дай послушать Андрюху. Не буянит?

      Став на колени, приложил ухо к животу жены.

      - Рано еще, - успокоила Рая, но тем не менее задержала у своих ног мужа. А мысли все равно вертелись вокруг будущего. - А как начальство на это отреагирует? Вдруг начнет таскать?

      - Я же не первый, Раенька, - посмотрел снизу Мишка. - Знаешь, сколько народа уже ушло? Кто сразу рапорты написал, кто в первый же день переворота как ушел сдавать бутылки в Калугу, так до сих пор и не вернулся - лишь бы не участвовать в том позорище, что устроили в центре Москвы. А вчера... вчера я опять видел Андрея. И опять вынужден был прятаться за спины своих солдат. И опять в нас плевали, и правильно делали. Я бы сам плевал. И опять называли фашистами - это меня, чей отец брал Берлин в восемнадцать лет. Но правильно называли. Мечтаю назвать сына именем друга, а его буду - дубинкой?..

      - Успокойся, Мишенька. Ради Бога, успокойся, - хотела приподнять мужа с колен Рая, но теперь уже Мишка сам остался внизу. Сел на пол, застучал кулаком по паркету:

      - Но какие же мы сволочи! Какие сволочи наши генералы! Если бы хоть один встал и оказал "нет" - за ним бы ушла половина милиции. Почему у нас нет того, кто осмелился бы встать и повести за собой? Почему они держатся за свои кресла? Думают, что если пригнутся, то буря пронесется мимо? А совесть? Зато ты, - Мишка наконец встал, в упор посмотрел в глаза жене, - ты гордись мной. Не жалей и не бойся. Гордись.

      - Я всегда тобой гордилась. Я люблю тебя.

      И вновь между ними встрял телефонный звонок. На этот раз Багрянцев сам поднял трубку. Услышав голос дежурного, отчетливо произнес:

      - Я написал рапорт об увольнении из органов... Да, я прекрасно все осознаю... Спасибо. Счастливо.

      - Собирают всех, кого можно найти, - кивнув на аппарат, пояснил жене. - А я, как сказали, уже третий, кто только за этот вечер заявил о своем увольнении.

      - Ну и ладно, - махнула рукой Рая, соглашаясь со свершившимся и отсекая прошлое, - побыли военными, побыли милицией, узнаем теперь, что такое "гражданка". Давай выпьем по этому поводу.

      - Давай.

      Извлекли из шкафчика столетнюю, чуть ли не со свадьбы оставшуюся, бутылку наливки. Рая налила себе две капли, смочить губы, Мишка налил полную чашку, поленившись идти в комнату за рюмками.

      - За ту армию, которая меня призвала на службу и в которой я давал присягу, - поднял тост Мишка. - Теперь я могу за это выпить. За чистоту наших погон и наших душ.

      Когда выпили и посидели молча, Рая осторожно спросила:

      - Тебе стало легче?

      - Пока не знаю, - честно ответил Мишка. - Вернее, так: легче стало оттого, что нашел в себе силы не закрыть глаза на творящееся и уйти от преступников. Но вместе с тем появилась и тревога за неизвестное будущее.

      - Вместе выйдем из любой ситуации.

      - Выйдем. Прорвемся. Я люблю тебя. А самое важное - спасибо, что поняла меня.

      - Глупенький, как же я не пойму.

      Прильнули друг к другу. Мишка лицом раздвинул воротник халатика, вновь отыскал родинки: с них все началось, я помню это и целую их...

      На удивление быстро, просто мгновенно состоялся приказ на увольнение. Единственное, что попросили кадровики - переписать рапорт: по последнему Указу Ельцина в армии и МВД запрещалось обсуждать решения Президента и тем более давать им какую бы то ни было оценку. Превращение офицеров в баранов и тупых исполнителей получило, таким образом, и письменное утверждение.

      Махнув рукой, Мишка согласился - лишь бы быстрее из этого дерьма и дурдома. Немного задело лишь то, что с ним все же так легко расстаются. Что ни один начальник не захотел с ним побеседовать, узнать истинные причины увольнения. Может, даже попытаться уговорить остаться на службе. Нет, нигде никто ни слова, ни полслова, чтобы не мараться о "политического". На всякий случай. Неизвестно ведь, кто победит завтра.

      Ко всему прочему передавалась по штабу новость: министру присвоено звание генерала армии. Известие для любого думающего было неожиданным и несло в себе вопрос: за что? Ведь всем видно, что милиция деморализована и не сегодня-завтра вся перейдет на сторону Верховного Совета. Значит, не за заслуги, значит, это - аванс, который опять же не сегодня-завтра Ерину нужно будет отрабатывать перед Президентом. Впереди - выходные дни, на понедельник назначено заседание президентов республик, которые, судя по всему, Ельцина не поддержат. Тогда - всеобщая политическая стачка и крах всех, кто поддержал Президента в этой авантюре. Нет, не зря авансом даются такие высокие воинские звания. В субботу или воскресенье сотворится главное...

      Зато приятной неожиданностью стал звонок от Щеглова. Мишка вначале не понял, кто звонит, но как только прозвучала фамилия Тарасевича, сразу вспомнился заместитель Андрея.

      - Ты... не один? - догадываясь, почему он оказался в Москве, все же уточнил Багрянцев.

      - Не один. И не только мы.

      - Сообразил. В гости сможешь забежать? Рая обрадуется.

      - Вряд ли, ситуация не та. Об Андрее хоть что-нибудь известно?

      - По крайней мере, жив-здоров. Там, где будешь, поглядывай по сторонам. Может, увидишь, - дал совет. И тут же пожелал друзьям не встречаться. Это будет не та встреча, которой бы оба хотели...

      - Я понял, - отозвался Серёга. - Но если не увижу, привет ему. Выпадет минутка, позвоню еще.

      - Обязательно.

      Значит, деморализованной московской милиции власти уже не верят, стягивают ОМОН со всей страны. А в провинциях настрой один - снести эту Москву к чертовой матери, разогнать по углам, чтобы больше не колобродила, не гнила и не будоражила остальных. Начальники на этом, кстати, могут сыграть. На кого первых натравят - тех провинция и погонит. Щеглов - Тарасевича, Ельцин - Руцкого. А вчера еще все были вместе...

      Рая не очень обрадовалась появлению Щеглова. Впрочем, как до этого звонку Тарасевича. Все ее существо пронзала единственная мысль; как нарушится теперь спокойствие их дома, уведет или не уведет это ее мужа.

      Ее можно было понять, она чисто инстинктивно оберегала нарождающуюся в ней жизнь. А Мишка, после всплеска эмоций с подачей рапорта, вновь улегся на диван и уставился в потолок. Рая, всегда тихая и осторожная в движениях, теперь вообще перемещалась по квартире бесшумно: ее Мишка, всегда уверенный в себе и не сомневающийся, кажется, ни в чем, теперь вдруг остановился как бы на перепутье. Хотя видно, что энергия клокочет у него внутри, ломая и выворачивая душу. Так что теперь Рая не то что боялась посылать его в магазин или предложить пройтись прогуляться, а и сама не решалась выйти из квартиры, оставить мужа одного.

      - Думал, что я все-таки посильнее, - признался в своих переживаниях Мишка, когда, проснувшись среди ночи, она застала его сидящим на кухне. - Не так все это просто - повернуть еще раз свою жизнь на сто восемьдесят градусов. Не железный. Думается всякое.

      Присела рядышком.

      - Может, все еще переменится. И тебя призовут снова, и ты вновь наденешь погоны. И сделаешь это с чистой совестью, потому что в главную минуту не поступился своими убеждениями.

      - Меня продолжает удивлять другое: почему не все положили на стол рапорта? Мы же русские офицеры. Мы всегда служили идее, а не деньгам. Где наша честь? Стоит в очереди за квартирой? За близким очередным званием? За выслугой лет? Измельчали мы, Рая.

      - Не говори "мы". Ты сделал свой выбор. Страшный для меня, пугающий, но я очень хорошо тебя понимаю.

      - Больше всего мне хочется сейчас увидеть Андрея. Очень боюсь, что он меня все-таки тогда узнал.

      Чувствуя вину и перед мужем, и перед Андреем за то, что своим тоном, поведением не дала им возможности свидеться, торопливо похвалила:

      - А ты знаешь, хорошо, что у вас, мужчин, есть такая дружба - по взглядам на жизнь. Только бы быстрее все закончилось, вы бы встретились и объяснились.

      - Должно скоро закончиться. Сегодня уже суббота? К понедельнику скорее всего многое прояснится.

      - Пусть это будет светлый понедельник. "Боюсь, что будет как раз наоборот", - подумал про себя Багрянцев, но вслух согласился:

      - Пусть. Пойдём-ка спать.

      А утром телевизор показал начало настоящей бойни между собравшимися на митинг и милицией на Смоленской площади. Пылали машины, мелькали железные прутья. Крупным планом - залитые кровью лица. Вцепившиеся мертвой хваткой друг в друга старик и милиционер.

      Кто остановит это безумие? Есть ли кто-нибудь, если уж не умный, то хотя бы сердобольный в руководстве страны?

      - Боже, боже, - закрывала лицо руками Рая и, не веря, поглядывала на мужа: неужели он в самом деле не там, неужели Бог отвел его судьбу от участия в этом аду.

      - Ты куда? - вздрагивала, лишь только он вставал с дивана.

      - Выключить телевизор, - в конечном счете решил Мишка.

      Экран погас, собрав всю Смоленскую площадь, крики, вой пожарных и санитарных машин в одну яркую точку. Еще бы уверить себя, что вместе с погасшим экраном прекратилось и действо.

      - Пойду прогуляюсь, - Мишка не мог смотреть на угасающую точку на экране, не хватало воздуха, давили стены.

      - Я с тобой, - боясь опоздать и остаться одной, Рая бросилась к вешалке.

      Отговаривать было бесполезно, да и понималось, что уходить из дома в эпицентр событий таким образом - это заставить страдать и волноваться самого близкого человека. Даже двух - о будущем ребенке он думал уже как о живом человеке. Уход надо приготовить - неспешно, отвлекая жену на что-то иное, второстепенное.

      Москва, как и в августе 91-го, внешне вновь почти никак не реагировала на происходящее в ее центре. Хотя мужики собирались группками, спорили и даже ругались. Некоторые прохожие шли, прижимая к ушам приемнички. Совсем не видно милиции - стянута к Белому дому. Вот раздолье жулью. И какое облегчение лично Мишке - иметь право не быть закованным в "свинью", не поднимать руку на других, не опускать глаза перед встречными.

      Но просто уйти из МВД - этого мало. Он должен, обязан появиться среди тех, кто защищает Белый дом и депутатов. Попытаться испытать то ощущение, которое пережили люди, когда он вел на них свой взвод. Это снимет последние крохи жалости к оставленной службе. А еще он должен появиться там для искупления вины за предыдущие дни. Для самоочищения. Совести. Для будущего. В колоннах митингующих он не станет прятать своё лицо. Это ведь парадокс - демонстранты не прячутся, а "защитнички" надевают маски. Одно это говорит красноречивее всех указов, кто не в ладах с законом и совестью. Может статься, что там он отыщет и Андрея. Это тоже здорово - увидеть друга и не прятаться от него.

      - Ты в мыслях... там? - Рая, чуткая, как пульс, словно считывала его думы.

      - Да. Но хорошо, что только в мыслях, а не наяву, - признался Багрянцев.

      - Мы загадали на понедельник, - напомнила жена, плотнее прижимаясь к плечу.

      Ох, не ждал Мишка понедельника. Скорее предчувствовал готовность Ельцина и Ерина растоптать противника, перешагнуть через него и даже не глянуть под ноги. На Смоленке раздались первые выстрелы и пролилась новая кровь. На Смоленке народ впервые за все эти дни глумления над ним расшвырял "ельциноидов" и пробился-таки к осажденному Белому дому. Начало победы или трагедии? Станет ли вмешиваться в драку кто-то третий? Кто это может быть?

      Вмешалась армия. Та самая непобедимая и легендарная, о которой народ слагал песни. Армия, чьи погоны Мишка с гордостью носил шесть лет. Министр которой клялся и божился на всех углах, что Вооруженные Силы - вне политики и что они никогда, ни при каких обстоятельствах не станут вмешиваться во внутренние дела.

      В ночь с субботы на воскресенье гвардейской Кантемировской дивизии отдали приказ загрузить в танки боевые снаряды. Бронебойные и термические. Чтобы пробивать стены и выжигать находящихся за этими стенами людей. Топлива выделялось на одну заправку. Значит, ехать недалеко. Значит, снаряды - по своим...

      Ах, если бы у Паши Грачева были хотя бы проблески благородства, порядочности и офицерской чести. Если бы хоть на миг задумался, что творит. Но... но конец XX века на Руси - это бледные имена, бледные лица и еще более бледные дела во имя Отечества тех, кто оказался на престоле. Министр обороны не стал исключением. А серость и чванливость прославляются только подлостью...

      И, конечно же, не под расстрел, не в тюрьму, не в народные герои пошел Грачев. За орденом и, как итог, вечным проклятьем. Сегодняшним и, еще больше, будущим. Вывел российские танки Герой Советского Союза, "афганец" Павел Грачев против Героя Советского Союза, "афганца" Александра Руцкого и против российских же депутатов. Против Конституции и вопреки Конституции. Еще ни один военачальник, может быть, кроме предателя Власова, не позорил так русскую армию, как сподобился сделать это Грачев.

      Господи, прости заблудшего!

      А впрочем, каждому пусть воздается по заслугам его...

      

7

      Они лежали на полу под окном и уже, кажется, не вздрагивали даже, когда пули влетали к ним в кабинет и впивались в противоположную стену.

      Кот был молчалив и словно безучастен к происходящему. Свой пистолетик, который Андрей запомнил еще по "Стрельцу", майор положил на живот и, не мигая, смотрел на подрагивающую после каждого танкового выстрела люстру над головой. Ему бы переползти из-под нее, в любую минуту готовую сорваться, но бывший начальник охраны словно поставил на судьбу и крутанул рулетку.

      Зато Мишка нервно переворачивался с боку на бок, не оставляя попыток выглянуть в простреливаемое крупнокалиберными пулеметами окно.

      - Мне бы только позвонить Рае, - умолял он неизвестно кого и за какую плату.

      - Вон телефон, - вроде в шутку, а получилось, что как бы в насмешку, показал Андрей на блестящую будку около продуктового магазина на набережной.

      Багрянцев так впился в нее взглядом, словно хотел телепатически набрать номер и подать о себе весточку жене.

      - Все мы что-то не успели в этой жизни. И теперь, кажется, уже не успеем никогда, - философски-безнадежно изрек Кот.

      Мишка недовольно повернулся к нему, но очередной залп остудил, примирил обоих. Но не лишил Багрянцева непреодолимого желания с грустью еще раз посмотреть на телефонную будку.

      С ними обоими Андрей встретился час-другой назад, под пулеметным огнем. Кот сбил его с ног, как только раздалась первая очередь по собравшимся у Белого дома людям. Андрей довольно-таки больно саданулся локтями об асфальт, но привычно, как вдолбили еще в школе милиции, откатился в сторону и только после этого посмотрел на того, кто мгновением раньше среагировал на стрельбу. Кот. Собственной персоной. Сам вжимается в асфальтовые трещины, но подмигивает.

      - Думаю, надо уползать, - вместо приветствия проговорил он.

      - Кажется, правильно думаешь, - согласился Тарасевич. - Только куда?

      Охрана до сегодняшнего дня не пропускала внутрь здания никого, как бы кто ни клялся в преданности Руцкому или Хасбулатову. Теперь же, когда подошедшие бронетранспортеры окружили площадь и в упор начали расстреливать тех, кто оказался в самом деле преданнее всех и остался на ночь у Белого дома, охрана наконец распахнула двери. Боялись мелкой провокации внутри Верховного Совета, а тут просто подъехали, навели орудия на спящих людей и нажали на гашетки.

      К двадцатому подъезду, через который раньше ходили только журналисты, бежали, перекатывались, подтягивали свои кровоточащие тела люди. Стоны и крики неслись со всей площади, и если бы не ручеек в двадцатый подъезд, она пересохла бы, умолкла, покрывшись телами убитых. Двадцатый подъезд спас, сохранил несколько сотен жизней, но десятки все же остались лежать под серым осенним небом так рано начавшегося утра понедельника 4 октября. Первыми - старушки, решившие подмести площадь перед началом митинга...

      Кот и Андрей, как на тренировке - перебежками, с подстраховкой друг друга, добежали до подъезда, влились в общий кровоточащий водоворот. В этот миг перед Андреем мелькнул кто-то знакомый, память даже не сразу подсказала, кто это может быть. Лишь когда он остановился и еще раз увидел со спины парня, выносящего на себе раненого, дошло: Мишка? Мишка - здесь? мгновенное облегчение: значит, это не он стреляет!

      Сутолока растащила их в разные стороны, и пока Тарасевич снова пробился к месту, куда ушел похожий на Багрянцева парень, его там уже не оказалось.

      - Кого-то увидел? - поинтересовался Кот, стараясь не отстать и не затеряться в толпе.

      - Наверное, показалось, - еще осматриваясь, проговорил Андрей. - Уж и не знаю: хорошо, что показалось, или нет. Другу не пожелаешь здесь оказаться, но, в то же время, пусть он лучше будет тут, чем за пулеметами.

      - Это без сомнения. А вообще-то, давай поздороваемся, - предложил майор.

      Они пожали руки, но на большее времени не хватило. Очередь из бронетранспортера дотянулась до окна холла, зазвенело стекло, и люди бросились на пол: бойня на площади сразу обучила всем солдатским премудростям.

      - Давай наверх, - предложил Кот, увлекая Андрея по мраморной лестнице на второй этаж. За ними побежали еще несколько человек, и тут, на площадке второго этажа, Тарасевич и увидел снова Мишку - тот перевязывал плечо стонущему и матерящемуся парню лет восемнадцати.

      Андрей присел рядом на корточки, не отвлекая Багрянцева и наслаждаясь предстоящей радостью встречи. Майор, пробежавший пролет, остановился на следующей площадке, проверяя пистолет.

      - Осторожнее, - помогая раненому подняться, приговаривал Мишка. - Не на курорте.

      И только в этот момент взгляд его упал на приподнимающегося вместе с парнем Тарасевича. Однако вместо восторга Багрянцев непроизвольно опустил, спрятал взгляд. Тогда Андрей сам подался к нему, и они обнялись.

      - Я знал, чувствовал, что мы здесь встретимся, - проговорил Багрянцев. И торопливо, словно боясь, что Андрей опередит его вопросом и ему придется оправдываться, добавил: - Я двадцать восьмого числа видел тебя.

      - Где? - притворился Андрей.

      - Около метро. В толпе. Я еще был...

      - А-а, может быть, - махнул на прошедшее рукой Тарасевич, перебив друга и освобождая его от угрызений совести. - Знакомься: майор Кот, мой... мой очень хороший знакомый. - И на правах человека, объединившего двух незнакомых людей, взял инициативу на себя: - Наши планы?

      Здесь, в лестничных пролетах, стрельба почти не слышалась, но по нарастающему гулу в вестибюле, взбегающим по лестнице людям было ясно, что только что пережитое и виденное ими - не сон. Неужели не сон? Неужели можно было подъехать и в упор начать расстреливать сонных людей? Чьи это бронетранспортеры? Кто сидел за пулеметами? Кто отдал команду на открытие огня?

      - Наверное, надо держаться корреспондентов, они наверняка здесь все знают, - подал идею Кот, когда мимо них прошмыгнули увешанные фотоаппаратами двое парней.

      Журналисты вывели их на шестой, конечный в этом крыле, этаж. Единственное в коридоре окно облепили с боков и снизу корреспонденты, разноязыко наговаривавшие на диктофоны свои впечатления. Некоторые даже пытались фотографировать и снимать на камеру происходящие на площади события. Прославятся. Если только живы останутся.

      И тут, краем глаза, в проеме одного из кабинетов Андрей успел увидеть мелькнувшую фигуру в черной, омоновской форме. Сердце подпрыгнуло и заколотилось: от Млынника?

      Он торопливо перебежал в тот кабинет, облегченно улыбнулся: не показалось. Сбоку окна стояли с автоматами омоновец и капитан в полевой форме, с нелепо выглядевшей здесь полевой офицерской сумкой. Стараясь не рисоваться в окне, Тарасевич вдоль стены приблизился к ним.

      - Откуда, ребята?

      - Из Советского Союза, - недружелюбно огрызнулся, даже не посмотрев в его сторону, омоновец.

      - Все, пошли, - кивнул ему капитан, и они, больше не объясняясь, выскользнули в коридор.

      Обида сдавила сердце Тарасевича: да знает ли этот пацан, с кем разговаривал? Да он уже под пулями ходил, когда тот еще по девкам бегал...

      Однако дальше обижаться не стал, сумел одернуть самого себя: у вот именно потому, что парень не представлял, с кем разговаривает, он так себя и вёл. И правильно, в конечном счете, делал! Может, потому еще и жив.

      Глянув на секунду в окно, но уже не ради любопытства, а чтобы дать секунду себе остыть, выскользнул обратно в коридор.

      - Куда они ушли? - прижал к стене ничего не понявших друзей. - Омоновец и капитан куда ушли?

      - Туда, - одновременно указали они в глубь здания. Короткий коридор - и потом закоулки, лестницы, залы, переходы, закутки, опять коридоры, лестницы. Повсюду депутаты, по чему-то женщины, офицеры в камуфляже, полевой форме. Около одного капитана, вроде похожего на того, который стоял у окна Андрей задержался.

      - Слушай, где здесь рижане?

      - Не знаю.

      - А как попасть вниз?

      - Здесь перекрыто. Только через левое крыло, - указал он обратно в тот коридор, из которого они только что прибежали.

      -Танки. Подошли танки, - закричали в коридоре, и все бросились к окнам.

      Андрей, Кот и Мишка последовали их примеру, забежали в какой-то кабинет и тоже выглянули на улицу.

      Если не считать погибших, в несуразных позах застывших на холодном асфальте, то площадь с этой стороны была пуста. Слабо дотлевали ночные костерки, безжизненно колыхались мокрыми боковинами палатки. На решетчатой ограде застыли чугунные барельефы пионеров с поднесенными к губам горнами: что играть? Сигнал тревоги опоздал, остается только исполнить реквием по погибшим. Или панихиду. Вон на улочке, по которой омоновцы двадцать восьмого октября первый раз гнали людей от Дома Советов, лежит убитый поп. Его черная ряса прикрыла асфальт полукругом, в одной руке батюшки слабо начинал блестеть при неярком солнце крест, около второй, тоже выпростанной в сторону замерших бронетранспортеров, валялась икона. Если уж церковь не остановила расправу, то Кремлем правят сейчас только страх и безумие.

      - Больше всего почему-то жаль его, - вздохнул Мишка. Взгляды всех троих, получилось, остановились именно на батюшке. - Рассказывают, что все одиннадцать дней он ходил вокруг Белого дома, отводил беду.

      - Что он один мог сделать. Вот если бы сам патриарх взял икону, собрал всех попов да верующих и пришел крестным ходом сюда. Да встал у стен здания - думаю, ни один выстрел бы не прозвучал, - категорично не согласился майор. - Не пришел. Почему?

      - Говорят, заболел, - попытался оправдать Алексия II Андрей.

      - Но не умер же! - снова не согласился Кот. - Как баню освятить, ресторан какой-нибудь - попы тут как тут. Или Ельцину со свечкой постоять перед телекамерами - все Останкино работает. Мода. А лишь коснулось дело государства...

      - Ох, не трогайте вы их, - попросил Багрянцев. - У них своя свадьба, у нас своя.

      - Только похороны будут общие, - кивнув на распластанные по площади тела и невольно приняв сторону майора, подвёл итог Тарасевич. - Танков что-то не видно. Наверное, с другой стороны.

      И тут его внимание привлекли автоматные очереди - на первый взгляд нестройные, нервные, дерганые, они тем не менее вдруг заставили его насторожиться, напоминая что-то давнее, почти забытое. Но нет, он не ошибся: стрелял Млынник или кто-то из их рижского отряда. И не стрелял - передавал выстрелами азбуку Морзе: два выстрела - тире, один - точка.

      - У-хо-дим. Все у-хо-дим, - вслух прочел он приказ.

      - Ты чего это? - удивленно посмотрел на него Кот.

      - Отряд уходит. Млынник с ребятами уходит, - сорвался с места, еще не зная, куда бежать, Андрей.

      Вообще-то - вниз. Надо бежать вниз, на первый этаж. Отряд можно перехватить только там - не по воздуху же он станет уходить. И почему уходить? Что-то случилось? Почему Чеслав уводит ребят? Потому, что подошли танки? Что по внутренней трансляции прозвучал приказ Руцкого не стрелять, а становиться пушечным мясом - зачем? Не для того мотались по Союзу и всем "горячим точкам", чтобы за здорово живешь подставиться под танковые снаряды, да еще не смея отвечать огнем на огонь. Непротивление злу насилием? А-а, ну ее к черту, эту философию. Догнать, найти отряд, а там все станет ясно.

      Мишка и Кот добросовестно бежали сзади, так до конца ничего и не поняв. И только танковый залп, от которого задрожало все здание, остановил их бег, заставил прислониться к стене.

      - Началось, - проговорил с каким-то облегчением Кот. Так радуются неизбежному, свершившемуся наконец-то, горю, устав от его ожидания. А уж майор-то прекрасно понимал, что стрельба из бронетранспортера на площади - это несерьезно, это всего лишь разминка, прелюдия. - А куда мы бежим?

      - Наш рижский ОМОН почему-то уходит из здания. Как он может уходить в такой момент?

      - Давай у них у самих узнаем! - вполне резонно предложил Багрянцев, и они вновь бросились по коридорам.

      Да только без экскурсоводов, архитектора всех этих бесчисленных переходов - ты словно слепец в лабиринте. И закружили, увели коридоры власти опять их по каким-то закоулкам, а вcтречающиеся депутаты посылали то в одну сторону, то в другую. В лифты, хотя они и работали, садиться не рискнули: усиливающийся танковый обстрел мог закупорить в них на веки вечные.

      Но когда показалось, что выход найден, навстречу стало попадаться все больше и больше народа.

      - Вниз не ходите, - перегородил им нагайкой дорогу бородатый казак в полушубке а-ля Николай II. Все дни, как и погибший батюшка, он провел около Белого дома, примелькался, и ему можно было доверять. - Все простреливается, вот-вот штурм начнется. Давайте лучше наверх.

      - А ребят, ребят в черной форме не видел? - все цеплялся за соломинку Андрей.

      - Баркашовцев, что ль? - немного настороженно попытался уточнить казак.

      - Нет, омоновцев. Рижских.

      - Рижане, говорят, ушли. По Подземным коммуникациям.

      - Как же так! - обидчиво стукнул кулаком по стене Тарасевич.

      - Нормально, - пробасил казак, не поняв смысл разочарования. - Мы, если что, еще можем как-то выкрутиться. А им пуля в затылок или, в лучшем случае, тюрьма обеспечены. Пусть уходят, здесь уже все решено{31}.

      В подтверждение сказанному здание дрогнуло вновь, дошёл, хоть и ослабленный, жар и запах горелого. Снизу раздавались автоматные очереди. Но теперь уже не Млынника. И Андрей признался наконец самому себе, что он опоздал, что Чеслав ушел и увел отряд. Спас ребят. Он всегда действовал с оглядкой на людей, их командир. Потому и осторожничал, как лис. И потому не было никогда потерь в отряде. Но - быть так близко, в одних стенах - и разминуться! И все из-за того, что обиделся, видите ли, в тот раз на парня. Не вцепился в него, упустив секунды. Идиот!

      Но ничего не оставалось делать, как послушаться казака. Поднялись, уже бесцельно, на два этажа выше. Подыскали комнату, окна которой выходили на мэрию и краешком - на Калининский мост. Увидели наконец танки. Как будто поджидая их, одна из боевых машин дернулась, присела, выбросив кольцо дыма, только потом дошел грохот выстрела. Разумнее было перейти на противоположную сторону, где стреляли всего-навсего БТРы, но зрелище завораживало своей нереальностью, диким безумием:

      в центре Москвы средь бела дня из танков
      прямой наводкой
      под рукоплескания зевак на каждый выстрел
      власть расстреливала народных депутатов.

      Какими бы плохими они кому-то ни показались, но, прекрасно зная, что, кроме них, в здании еще полно тех, кто спасался в его стенах от пуль на площади, власть тем не менее

      в центре Москвы
      средь бела дня
      из танков
      прямой наводкой
      под рукоплескания зевак-демократов
      расстреливала людей.

      И сбросились маски. И все стали теми, кем были: лицемеры - лицемерами, убийцы - убийцами, подлецы - подлецами. Все вопли, будто депутаты могли поступить со своими противниками еще жестче - это не более чем попытка хоть как-то оправдать свершившееся злодеяние. Те - могли, а они - сделали. Судят не за помыслы, а за дела...

      Особняком роились мысли о походе восставших на Останкино. Все трое прекрасно понимали, что это была ловушка: и разбежавшиеся милиционеры, оставившие автомобили с ключами зажигания, и "зелёный" коридор по всей Москве для колонны без малейших попыток остановить ее. Не будь Останкина - было бы что-нибудь другое. Наступающий понедельник лишал власть власти, и все было брошено на то, чтобы ввести в Москву войска. Даже сама Москва была брошена на произвол судьбы - лишь бы что-нибудь произошло.

      И, как ни бегал Мишка между захваченными машинами, убеждая, что это провокация, что никуда не нужно ехать, малая победа на Смоленской площади опьянила и показалась окончательной. Не сомневался и Тарасевич, крутившийся в другом конце площади, что среди громче всех кричавших "К Останкину!" были и те ребята-провокаторы, которых подвозили на автобусе и внедряли в толпу. Но свершившееся - свершилось, и сидевший в телецентре спецназ "Витязь" в упор расстрелял собравшихся. А засадный полк Ельцина - Паша Грачев с танками, ждал только повода и команды, чтобы подмять гусеницами московские мостовые, стремление народа сбросить ненавистное правительство{32}...

      - Как Рая? - поняв, что время теперь у них хотя и есть, но может закончиться в любую минуту, подкатился Андрей ближе к Мишке.

      - Волнуется, конечно. Сказал ей, что поехал к "Белому медведю" пересидеть ситуацию, чтобы не дергали после подачи рапорта, а тут...

      - Может, в каком-нибудь кабинете связь все же работает, - сглаживая недавнюю неловкость, предположил майор.

      В глазах Мишки тут же загорелась искра надежды. Она гасла, перебивалась сомнениями, но было видно, что Багрянцев теперь не успокоится, пока не проверит этот вариант.

      - Я пройдусь по кабинетам, - извиняющимся тоном сказал он.

      - Двушка-то хоть есть? - вновь подал голос Кот. Раньше Андрей как-то не замечал за ним привычки к подковыркам. Казалось, прилизанная кукла - она и есть кукла. А поди ж ты, мужик с юмором.

      - Я звоню следующий, - поддержал шутливый настрой Андрей. Это было бы, конечно, невероятно здорово - позвонить Нине. Наверняка она обрадуется.

      Мишка махнул на подначки рукой и выскользнул в коридор. По старой привычке Тарасевич вышел подстраховать следом, замыкая зрительную связь между ними троими. По коридору время от времени пробегали озабоченные офицеры, но Андрей даже не останавливал их, чтобы попытаться прояснить обстановку: наверняка они знали не больше него. Только однажды мешковатый на вид, страшно усталый капитан 2-го ранга, приглаживая на ходу растрепавшиеся потные волосы, сообщил:

      - "Альфа" занимает первый этаж. Вроде не стреляет{33}. Не успел моряк проскочить коридор, как из комнаты, в которую только что вошел Мишка, вырвался нестерпимо жаркий огненный шар. Потом только до Андрея дошел звук танкового выстрела и, уже отброшенный взрывной волной обратно в свой кабинет, понял страшное и непоправимое: Мишка остался в том огненном аду, который породил прямым попаданием термический снаряд. Потом видел, как Кот беззвучно и совсем не больно бьет его по щекам, чувствовал, как его куда-то тащат и пятки стучат по ступенькам лестниц. Пытался вырваться, чтобы вернуться к Мишке, вытащить его из огня, но сил хватало только на то, чтобы об этом подумать. Тогда, сделав громадное усилие, прошептал для майора, чтобы хотя бы он остановился:

      - Мишка.

      Кот что-то ответил, но звук его голоса не пробился сквозь зияющую пустоту в ушах. "Контузия", - спокойно, давно к чему-то подобному готовый, определил Тарасевич: так ставят себе диагноз хорошие врачи. Единственное, чего пока не понял: огонь, настигающий их по коридору - он настоящий или это просто осталась в глазах вспышка, поглотившая и растворившая Мишку? Как же теперь Рая? Не-ет, если суждено будет все-таки выбраться отсюда, он жизнь положит на то, чтобы найти того гада, который стрелял. И расскажет ему, кого и как он убивал. И даст один час, ровно час, чтобы застрелился. Офицерам нельзя жить с таким позором на душе{34}.

      Особое рвение проявил и командир Таманской дивизии генерал-майор Евневич, получивший за это звание Героя России.

      - Тихо, - прошептал вдруг Кот, и, странное дело, именно шепот расслышал первым Тарасевич.

      С улицы раздался тонкий, пронзительный звук, и пока Андрей думал, что это опять его подводит слух, сквозь бетонные стены проник многократно усиленный динамиками голос "желтого Геббельса" - агитационной машины, выкрашенной в желтый цвет и несколько дней и ночей непрерывно ведшей, рассчитанную на депутатов и защитников Дома, пропаганду:

      - Всем, находящимся в Белом доме, выходить с поднятыми руками и белыми флагами. Всем, кто сдается, выходить с поднятыми вверх руками и белыми флагами.

      - Суки, - процедил Кот. - Даже здесь хотят унизить. Есть ли предел человеческой мерзости. Не-ет, они будут делать все, чтобы Руцкой и Хасбулатов застрелились. Нет человека - нет и проблемы. Закон мафии и товарища Сталина{35}. Ну, а что будем делать мы?

      - Ты давай смотри сам, а мне выходить, все равно что добровольно идти в рижский Централ, - усмехнулся невеселому будущему Андрей. - Мне выходить нельзя. А с поднятыми руками тем более не стану этого делать.

      - Значит, надо искать выход и уходить тайно, - Кот, видимо, соображал быстрее. - Поэтому давай все-таки спускаться вниз. Раз есть подземные коммуникации, надо просто найти туда вход. А насчет документов... Я обещал тебе однажды их?

      - Было дело.

      - Чуть-чуть не успел. - Майор вытащил зелененькую книжицу офицерского удостоверения. - Держи, печати есть, осталось только заполнить. На любое имя, хоть собственное.

      - Спасибо, - искренне обрадовался Тарасевич, с удовольствием пролистывая чистые странички.

      - Ну, оклемался немного? Идти сможешь?

      Тарасевич прислушался к себе. Место пустоты, провала в голове начала заполнять ноющая, пульсирующая боль. К тому же что-то кололо и царапало грудь. Андрей покопался в кармане рубашки и среди бумажек нашел обгоревшую звездочку со своего берета. Как легко когда-то он сжег его, так легко сейчас Ельцин сжигает живьем своих противников...

      Сравнение не понравилось, а аналогия с Ельциным вообще оказалась не к месту, и Тарасевич, отметая свои мысли, ответил на заданный майором вопрос:

      - Дойду. Доползу. Только вот Мишка...

      - Тогда пошли, - не стал разворачивать тему Мишкиной гибели Кот. Он - практик, у него - холодная голова...

      Потыркались ещё немного по закоулкам, но уловили все же определенную логику в коридорной системе и дошли до холла первого этажа. На запятнанном кровью, усыпанном битым стеклом, бинтами и тряпками полу около стены рядком были уложены тела погибших. У изрешеченной пулями входной двери лежал с автоматом капитан в полевой форме - единственная живая душа в застывшем безмолвии. Тарасевич по полевой сумке узнал офицера, бросился к нему:

      - Слушай, ты был с ребятами из рижского ОМОНа. Где они?

      - Ушли, - меланхолично ответил капитан, не отрывая взгляда от видимого в дверь участка площади.

      - Мы знаем. Но куда? Где выход? - спросил Кот.

      - Вниз. По лестнице, - офицер не обернулся.

      - Уходим с нами, - предложил майор.

      И только тут капитан поднял на них взгляд. Все лицо его оказалось в мелких порезах - видимо, осколками от разбитого вблизи стекла. Глаза безумно загорелись, рот скривила страшная улыбка, от которой полопались подсохшие порезы и кровь выступила вновь.

      - Уходят! Все уходят. Сначала заварили кашу, а теперь все - по щелям. Зачем же нужно было тогда втягивать столько народищу?

      - Извини, но мы не депутаты и не правительство, - тоже достаточно резко ответил Кот. - Так уходишь или нет?

      Тон майора немного отрезвил собеседника, и он молча повернулся к своему сектору наблюдения. И, уже не глядя, попрощался:

      - Давайте, мужики. Живы останетесь - помяните пехотного капитана. Наш "Союз офицеров" решил не уходить, будем стоять до последнего.

      Сначала Кот, потом Андрей хлопнули капитана по плечу и, пригибаясь, побежали к ступенькам, ведущим с первого этажа вниз.

      

8

      Шли на ощупь, скользя и спотыкаясь. Поддерживая друг друга. Совершенно потеряв ориентировку и даже не зная, идут ли они по центральному коридору или петляют по ответвлениям. Нескольких спичек, сожженных в самом начале, теперь не хватало как воздуха. Не хватало, впрочем, и самого воздуха: какая-то смесь хлорки, горячих паров и гнили, то усиливаясь, то уменьшаясь, разъедала все нутро и глаза.

      В какой-то момент под ноги попался труп мужчины. Это и испугало, и обнадежило одновременно - не они здесь первые, но кто-то выбраться не смог. Кто он? Один ли уходил из горящего Белого дома или его оставили обессиленные товарищи? Документов в карманах погибшего не оказалось, Андрей и Кот попытались приподнять несчастного повыше, прислонив к ребристой стене коллектора, и побрели дальше.

      - Да, остаться здесь - приятного мало, - когда отошли на достаточное расстояние, проговорил майор.

      Странно, но Андрей подумал о том же самом. Еще есть силы, еще не умирают они в подземных казематах и не оставила надежда выбраться на поверхность, но мысль, что они могут завершить жизнь в подземном мраке, где, наверное, и крысы не выживают, угнетала.

      - Выберемся, - уверенно сказал Тарасевич, как бы обещая, что в любой ситуации лично он не оставит спутника одного.

      - Выберемся, - подтвердил свою готовность до конца оставаться вдвоем и начальник охраны.

      - Слушай, а ты так и не рассказал, отчего ушел из армии, - чтобы окончательно переменить тему, намекнул на давний должок Тарасевич.

      Кот, шедший первым, остановился. Передохнуть ли, поправить одежу или просто от неожиданного неприятного воспоминания? Андрей не стал настаивать на просьбе, постоял, отдыхая, рядом.

      - Давай сначала выберемся, а потом сядем в каком-нибудь уютном ресторанчике, выпьем и расскажем друг другу свои похождения, - предложил майор.

      До ресторана оставалась самая малость - именно выбраться. А подземная их трасса начинает сужаться, уже можно достать вытянутыми руками проложенную посредине трубу и увитую кабелями стену коллектора. И голова сама интуитивно пригибается, и воды под ногами становится меньше. Неужели тупик? В темноте идти в тупик - гораздо страшнее, чем даже попадать в тупик жизненный.

      Неожиданно Кот вновь остановился:

      - Слышишь?

      Ничего, кроме журчания воды.

      - Нет.

      - Воздух посвежел, - с сомнением, но и с надеждой, тихо проговорил Кот.

      - А я звуки ловлю, - тоже шепотом отозвался Андрей и стал принюхиваться.

      Майор оказался прав - воздух вытягивался в какую-то дыру. Мгновенно представились парящие на улицах решетчатые отверстия коллекторов. Неужели дошли до одного из них?

      Пошли быстрее, и постепенно стала разреживаться темнота, и появились неясные, но уже круглые очертания трубы, начал белеть пар. Не выражая восторга, боясь спугнуть удачу, теперь чуть ли не бежали к пробивающемуся свету.

      Свет шел сквозь решетку. Свернув из коллектора в ответвление-колодец, увидели вверху сквозь криво уложенную решетку небо. Серое, низкое, но - небо. Свет. Волю. Свободу. Будущее.

      Начали различать и городской шум - проехавшей машины, тявканья собаки, мальчишеских криков. Видя одни тучи в небе, невозможно определить, в каком районе находишься, но, судя по всему, это не было центральной улицей. Что давало еще один шанс выбраться наружу более или менее незамеченными. А об этом приходилось думать, ибо после танков на улицы обязательно выползут из всех щелей, желающие стать героями очередной демократической революции. Август 91-го приучил, что в историю, как правило, стремятся попасть эти последние. А чтобы вцепиться в отходящего, отползающего, захлебывающегося кровью противника, для этого ни ума, ни смелости не надо. Только - поподлее душу. И ты - герой. И - тебе медали...

      Переглянулись, решая: пробовать вылезти сейчас или подождать темноты. Разумнее, конечно, было пересидеть, но свои надежды чаще всего мы губим именно тем, что нет выдержки пропустить перед собой поезд. Авось проскочим...

      Майор, хлюпая месивом из гниющего, отдающего смрадом уличного мусора, потоптался и тронулся вперед. Впервые, по крайней мере на памяти Андрея, он изменил привычке и не позаботился о своем внешнем виде перед тем, как сделать очередной шаг. Загораживая собой свет, по покрытым плесенью скобам-ступенькам он начал осторожно подниматься вверх.

      Как он приподнимал решетку, что увидел, Андрею, подстраховывающему друга снизу, не суждено было узнать. Кот что-то крикнул, что-то тревожно-предупредительное, но его глухой, уже вырвавшийся на волю голос прошила короткая, расчетливая автоматная очередь из близкой засады.

      Майор грузно, цепляясь вмиг ставшими неподвластными ногами и руками за скобы, свалился вниз. Как будто из неба, к которому так стремился и которое встретило его выстрелами в упор. Из свободы, где догорало здание парламента. Из мира, в котором правы те, кто имеет в руках оружие. Если это не Великая Отечественная и не катакомбы Аджимушкая, на выходах из которых точно так же партизан ожидали свинцовые пули фашистов, то что могло произойти с людьми, которые приказывали убивать и которые убивали сами!

      От проклятого света, от свежего воздуха - обратно в спасительную темноту, безопасную едкость паров. От потерявших честь и совесть офицеров и солдат, согласившихся за деньги стрелять в собственный народ - в канализационную грязь, которая оказалась чище офицерских погон. Уйти, забыться, не выходить из каменных мешков, которые, по крайней мере, не выдадут.

      Насколько позволяли размеры люка, Андрей бросился к майору - унести, вынести, спрягать, укрыть. Они дали слово не оставлять друг друга. Вверх не смотрел и не увидел, как просунулся в один из решетчатых просветов ствол автомата. Как усмехнулся и нажал спусковой крючок остающийся на воле, около неба, на свободе омоновец. Огонь с дикой болью впился в плечо, руку, но сил и злости хватило, чтобы вытащить из колодца тело друга. Вместо головы у майора оказалась одна сплошная рана, и Тарасевич, стараясь не смотреть на нее, потащил начальника охраны за собой дальше в темноту. Зачем же ты изменил своей привычке, майор?

      

* * *

      ...Рано утром следующего дня, прогуливаясь с собакой около Ваганьковского кладбища, один старичок пенсионер вдруг увидел недалеко от канализационного люка двух лежавших в обнимку парней. Фокстерьер, осторожно подбежавший к ним первым, в недоумении замер, забыв залаять. Отшатнулся сперва и хозяин - голова у того, который был одет в кожаную куртку, оказалась снесенной выстрелом в упор. У второго подергивалось левое плечо, и старик, мгновенно сообразив, откуда могли появиться эти люди, опасливо осмотрелся.

      - Тихо, - приказал он чуть осмелевшей собаке.

      Убедившись, что поблизости никого нет, стараясь не смотреть на голову погибшего, оттащил чуть в сторону живого. Плечо и рука у того были наспех перевязаны собственной рубашкой, веки мелко подрагивали - то ли от боли, то ли от усилия приоткрыть глаза.

      - Лежи, лежи, - успокоил его пенсионер.

      Проверил карманы, надеясь найти паспорт со штампом прописки. Вместо него отыскалось удостоверение личности офицера, но совершенно чистое, словно там, откуда вышел его обладатель, стиралось все прошлое. В других карманах вообще оказалось пусто, если не считать обгоревшей звездочки.

      - Значит, наш, - показал ее собаке старик. - Пойдём-ка за нашей бабулей.

      Прикрыв парней листьями, которых вокруг кладбища было в избытке, старик и собака трусцой побежали к ближайшей пятиэтажке.

      

* * *

      На сороковины расстрела Белого дома, несмотря на морозец, с утра непрерывным потоком к нему шли люди. Казалось, после стольких смертей, арестов, желчи и грязи, вылитых с экранов телевизоров и страниц газет на защитников парламента, уже никто не осмелится проявить свою симпатию к погибшим. Но случилось наоборот. Группки милиции, на всякий случай стянутые к месту панихиды, держались в стороне, курили и старались не смотреть на скорбную нескончаемую вереницу людей, которая, в свою очередь, не желала смотреть в их сторону. Слишком свежа была еще рана...

      С мусорных контейнеров, на которых раньше было написано "Ящик для Ельцина", "Ящик для Гайдара" и так - для всего правительства, надписи стерли, и если в октябрьские дни люди плевали в них, то нынче просто проходили мимо. Сегодня - день поминовения, а не политических разборок. Помяни души усопших рабов своих, о Господи!

      Зато по желтой стене краснопресненского стадиона шла свежая красная надпись: "Армия, кровавая сука. Посмотри на деяния рук своих". Под ней во многих местах крепился переписанный от руки стих Игоря Ляпина:

      Ваши лица от гари серы,
      Ваш противник буквально смят.
      Что ж вы, русские офицеры,
      Опускаете в землю взгляд?

      Руки целы и ноги целы,
      Вашей тактике нет цены.
      Что ж вы, русские офицеры,
      Так победой удручены?

      Вот на этом высоком месте
      Над рассветной рекой Москвой
      Вы закон офицерской чести
      Раздавили своей бронёй.

      Орудийным разбили громом,
      И народ не забудет, как
      Над пылающим Белым домом
      Развевался российский флаг.

      Ваши губы уже немеют,
      И на всём остальном пути
      Вам высокое "Честь имею"
      Не позволят произнести.

      Однако среди пришедших на панихиду мелькало немало офицерских шинелей и бушлатов: своих погон не стыдились те, кто презрел грачёвское лизоблюдство и вместе с народом стоял у стен парламента до конца.

      А по забору - снова надписи: "Е.Б.Н. - к ЕБН", "Спецназ "Витязь" - жидолиз прыщавый", "Лучшая пародия пародиста Иванова в том, что он - Иванов", "Не забудем!" И опять стихи:

      Вот наконец и разрешились.
      Умолкли речи. Кончен спор.
      Венки, иконки, свечи, слезы -
      Страна расстреляна в упор.

      Не торжествуйте, демократы!
      Нам несть числа. Все впереди.
      И не забудь, Борис Кровавый,
      Что от расплаты не уйти.

      Два парня шли с трафаретом вдоль стены и наносили черной краской на каждом пролете забора православный крест. Старались не трогать надписи:

      За трупов обугленных груды,
      За вдов и родительский плач,
      Будь проклят вовеки, иуда,
      Будь проклят вовеки, палач.

      Кто-то обнимался, встретившись впервые после трагических и страшных дней. Плакали. Парни в папахах, соорудив что-то наподобие столика, угощали всех подходивших к ним за упокой душ погибших казаков.

      Не таясь, подчеркнуто демонстративно выделялись черной формой баркашовцы: мы не фашисты, мы были с вами тогда, под пулями, мы с русским народом и сейчас.

      - Ребята, да уберите вы эту свастику с эмблем, она же отпугивает людей и дает бесконечный повод называть вас фашистами...

      - Свастика в русском орнаменте изначально рисовалась как знак плодородия. Это самый почитаемый знак в древней Руси... Старый спор. Как всегда на патриотических митингах и сходках, мгновенно расхватывались листовки: люди страстно искали иного слова, нежели официальные сообщения. На этот раз распространялось только "Завещание несдавшихся защитников Дома Советов":

      "Братья, когда вы прочтете эти строки, нас уже не будет в живых. Наши тела, простреленные, догорят в этих стенах. Мы обращаемся к вам, кому повезло выйти живым из этой кровавой бойни.

       Мы любили Россию. Мы хотели, чтобы на этой земле восстановился наконец тот порядок, который Богом ей определен. Имя ему - соборность; внутри ее всякий человек имеет равные права и обязанности, а преступать закон не позволено никому, в каком бы высоком чине он ни был.

       Конечно, мы были наивными простаками, за свою доверчивость мы наказаны, нас расстреляют и в конце концов предадут. Мы были лишь пешками в чьей-то хорошо продуманной игре. Но дух наш не сломлен. Да, умирать страшно. Однако что-то поддерживает, кто-то невидимый говорит: "Вы кровью очищаете свою душу, и теперь сатана ее не достанет. И, погибнув, вы будете гораздо сильнее живых".

       В наши последние минуты мы обращаемся к вам, граждане России. Запомните эти дни. Не отводите взгляда, когда наши обезображенные тела будут, смеясь, демонстрировать по телевидению. Запомните все и не попадайтесь в те же ловушки, в которые угодили мы.

       Простите нас. Мы же прощаем и тех, кто послан нас убить. Они не виноваты... Но не прощаем, проклинаем бесовскую шайку, севшую России на шею.

       Не дайте затоптать великую православную веру, не дайте затоптать Россию.

       Наши души с вами.
       Россия непобедима.
       Дом Советов. 04.10.93".

      Листовок не хватало, их переписывали тут же, сидя на корточках. На месте гибели священника, прямо на асфальте, из цветов сооружался могильный холмик. Тут же продавались свечи.

      Их демократия - кровь и ложь,
      Их Конституция - наглый грабеж.
      Их Президент - убийца и вор.
      Наше терпенье - грех и позор.

      Пришедшие на сороковины бродили потерянно, угрюмо. Заходили на стадион, куда омоновцы сгоняли пленных и, по рассказам оставшихся в живых, расстреливали. Втыкали цветы в продырявленные пулями стены строительных бытовок и мусорных ящиков, за которыми пытались спрятаться от огня расстреливаемые. Ставили свечи прямо на землю, к желтой стене стадиона. Телевизионщики, как правило иностранные, достаточно осторожно и тактично подходили за интервью к женщинам в черном.

      - Я Конституцию изучала под грохот танковых пушек, - плакала одна из вдов. - Я знала, что мой муж здесь, и мне целый день по телевизору показывали, как его убивали. А я, как дура, пыталась найти в Конституции статьи, по которым президенту и армии давалось это право - расстреливать собственный народ. Ничего теперь не боюсь.

      Само здание Верховного Совета к этому дню обтянули белой строительной сеткой и обнесли белым каменным забором, - как будто можно было прикрыть таким образом черное злодеяние и черную гарь сгоревших этажей. Турки, которым доверили реставрировать Белый дом, глядели из-за забора с интересом, словно пытались отыскать уродов, дебилов и ублюдков, которые, если верить телевизионным сообщениям, и составляли отряды защитников советской власти.

      А новая власть молчала. Притаилась. Ни один стих не родился в честь победы, ни одна ода не вышла из-под пера даже таких одиозных, ушедших в услужение Президенту и его окружению стихотворцев, как Евтушенко, Коротич и иже с ними. Более или менее честные журналисты тщетно пытались узнать и опубликовать имена "героев", показавших снайперскую стрельбу по зданию - их прятали. Когда прячут героев - это не герои, а преступники. Грачев, выгораживая себя, усиленно начал напоминать всем, что в стране, кроме министра обороны, есть и Верховный Главнокомандующий, который может отдавать приказы в армии. Уважай он хоть чуть-чуть Президента, он должен был, обязан как политик, соратник, как офицер, в конце концов, подать в отставку, чтобы вывести Ельцина из-под огня критики и обвинений за танковый фейерверк в центре Москвы. Не захотел. Перегнулся, боясь оторваться от кресла. Прекрасно видя нравственную трусость министра, вынужденно смолчал и сам Президент: вряд ли еще кто-либо, кроме Паши, станет так верно и подобострастно ловить каждый его вздох. Любой новый министр - это новые страхи, в стране армия осталась пока единственной силой, способной влиять на ситуацию. Поэтому Паша... Как там говорил американский президент? "Да, сволочь. Но сволочь-то наша..."

      Усмехалось дешевым трюкам МВД, когда изо дня в день по телевидению стали показывать кадры, как ищут и находят в Белом доме саперы какие-то взрывные устройства из батареек и проводочков. Как будто больше нечем было заниматься под танковым обстрелом тем, кто заживо сгорал в кабинетах. Тем более, что об остальном - молчали. О трупах, которые сносили на второй этаж и укладывали на столы регистрации депутатов, посыпая сухим льдом. А ведь некоторые обуглились так, что невозможно было определить: взрослый ли это человек, ребенок или собака. Молчали. Молчали о расплавленных кубках, превращенных сумасшедшей температурой в серебряные пятачки-слитки: долго не могли распознать, что же это такое. О количестве погибших - молчали.

      Впрочем, сделали попытку - вроде бы для всеобщего примирения - не делить погибших на защитников и нападавших. И то не без умысла и тайной выгоды: чтобы не показывать, что из числа нападавших погибло за все время противостояния четыре человека, а защитников Белого дома - сотни, если не тысячи. Некоторые газеты печатали списки погибших, и самой распространенной фразой в них оказалась - "Неизвестный мужчина".

      А имена узнанных, опознанных первых ста пятидесяти человек зачитал приехавший на сороковины к Белому дому батюшка. И горело море свечей, прикрываемых от ветра ладонями, и когда закончился длинный скорбный список, бледный, осунувшийся, заросший Андрей Тарасевич тихо назвал еще два имени:

      - Михаил. Николай.

      И оставалось только молиться, что в этот список чудом не попала Нина. Ее он нашел в больнице Склифосовского, когда, сам только-только поднявшись на ноги, позвонил матери Нины и услышал сквозь рыдания, что Нина пропала четвертого октября. Мгновенно понял, почувствовал, что она пошла искать его в этой бойне.

      Поддерживаемый своим спасителем, фронтовиком Михалычем, начал объезжать московские больницы и морги. Пересмотрел все списки - нигде ничего и близко похожего на Нину. Потом не мог объяснить даже самому себе, почему его взгляд остановила именно эта запись в Склифе: "Доставлена из района Белого дома женщина в черной куртке и высоких сапогах, пятидесяти лет, седая". Седой, тяжело раненной выстрелом в упор, не приходящей пока в сознание оказалась Нина...

      "Кайся", - терзал себя Андрей: ведь он так до конца и не верил в искренность ее чувств к нему. Даже в последнюю их ночь еще помнилось, что она - танцовщица, гейша.

      А она пошла за ним в огонь. И единственное счастье во всем свершившемся, что осталась жива. Невозможно представить, как бы он смог жить дальше, потеряй после Зиты еще и Нину. А вчера она впервые узнала его и заплакала...

      После молитвы, когда пришедшие, разбиваясь на группки, стали поминать только что перечисленных, Андрей наконец увидел Раю. Она невидяще глядела в сторону Белого дома, скрестив руки на животе, оберегая его от нечаянной толчеи. Ее поддерживал мужчина, из-под армейского бушлата которого выглядывал уголок морской тельняшки.

      Андрей, собравшись с духом, подошел к ним. Рая повалилась ему на грудь, зашлась безутешным стоном, и Андрей вместе с моряком отвел ее в сторону, подальше от фотокорреспондентов, тут же навостривших свои аппараты. Подбежал Михалыч, не выпускавший из виду своего нечаянного постояльца, подсуетился, достал нашатырь.

      - Миша, - шептала Рая. - Миша... За что?

      За что?!

      - Сколько сынов потеряла Россия, - тихо проговорил старик, тоже сквозь голые ветки деревьев глядя на Белый дом. - Варварство.

      Он вытащил из тужурки погнутую свечу, запалил ее от горящих у стены, неумело перекрестился и поставил крайней в длинном ряду желтых мерцающих огоньков...

      

* * *

       Я, майор медицинской службы, судмедэксперт...

      ...провожу сегодня на этой службе последний день. Он крайне неудачен - мне предписано констатировать смерть приговоренного к ВМН. А может, начальство специально приберегло этот подарочек на прощание? Ну кому какое дело, что я решила уйти из МВД? Да, мне здесь дали образование, звание, квартиру. Но это не значит, что меня заперли навечно, а ключ выбросили. Если предложена новая, интересная, а главное, перспективная работа в другом ведомстве - почему нужно сидеть на старой? Не понимаю.

       После выстрела Исполнителя я должна буду вместе с ассистентом, молоденьким лейтенантом, впервые попавшим на подобное зрелище и оттого не находящим себе места в комнатушке-клетке с зарешеченными окнами, выйти в коридор и отметить, что человек мертв. Сколько раз приходилось видеть смерть людей, но констатировать подобные - избави Боже. Это просто удача, что какого-то Моржаретова из налоговой полиции прострелил радикулит, и он после курса лечения предложил мне перейти в медицинский отдел их департамента. С завтрашнего дня я - там.

       Но пока - ожидание выстрела. Здесь он еле слышен, станешь греметь чем-нибудь - можно даже пропустить звук. Бедный лейтенантик, что же ты мечешься по комнате! Зажми себя, иначе не сможешь носить погоны. Это теперь твоя жизнь и обязанность.

       И все-таки я не услышала выстрела. Я поняла, что он прозвучал, лишь по споткнувшемуся на очередном витке лейтенанту.

      "Это все?" - с надеждой впился его взгляд.

       Все.

       Выждав несколько мгновений, чтобы дать уйти в другую сторону коридора Исполнителю, открыла свою дверь. Шагнувший следом лейтенант толкнул меня в спину, потому что я замерла на пороге.

       Посреди зеленого мешка-коридора стоял в белой рубашке осужденный на смерть парень. Голова его была откинута назад, словно он читал бескровными губами молитву на потолке. А сзади него, подвернувшись калачиком - так падают, когда стреляют в себя, - лежал подполковник внутренних войск. Исполнитель.

       Я бросилась к подполковнику, хотя и чувствовала, что чего-то не хватает. Ах да, в первый раз я, нарушая традицию, вышла в коридор без медицинского сундучка. Просто выстрелы всегда были настолько точны, что приучили к мысли: здесь промахов не бывает и медикаменты не требуются.

       Однако аптечка не помогла бы и на этот раз: подполковник был мертв.

      "Вэмэнэшник", молча пропустивший меня к Исполнителю, безучастно смотрел в потолок, и, глянув на него, я вдруг поняла, о чем он думает: он ведь уже не должен был всего этого видеть. Неужели после такого его еще раз поведут на расстрел?

       Почему я подумала сначала о нем, а не о погибшем подполковнике, понять не могла. И, как и парень в белой рубашке с отчекрыженным воротником, я тоже подняла голову к небу...

      

Москва - Переделкино. 1991 - 1995 гг.

 

 

---

{22} В Балашихе стоят подразделения МВД, принимавшие активное участие в разгоне демонстрантов.
Назад

{23} "Белый медведь" окажется удивительно прозорлив в предсказаниях о П. Грачёве, будущем министре обороны. 3-4 октября именно Грачёв позволит поднять армию против народа. Случай с ним более чем наглядно свидетельствует: политики, вознесенные к власти на гребне революционных страстей, как правило, нравственно ущербны и в силу стадности изначально не способны на самостоятельные поступки. В октябре 93-го года армией управляла самовлюбленная, но бездарная во всех отношениях марионетка.
Назад

{24} Паша, Павлик - до отчества Грачёв ни в войсках, ни в народе не дослужился.
Назад

{25} После расстрела парламента Б.Н. Ельцин "забыл" о своем обещании.
Назад

{26} В разговорной речи - дубинка.
Назад

{27} Через пять дней весь мир увидит, чего стоят заверения министра и бывшего курьера "Красной звезды" Е. Агаповой, неизвестно за какие особые заслуги возведенной в должность помощника министра обороны.
Назад

{28} Чуть позже язык комментаторов сами демократы назовут "лагерным ивритом" - столько явного пренебрежения к русским людям, к их проблемам проявляли те, кому доверено было рассказывать о событиях в стране.
Назад

{29} Сообщение о моряках все же имело под собой основу. Старший лейтенант И. Остапенко вышел со своим подразделением в Москву. Около Ногинска отрад попал в засаду ОМОНа. Когда стало ясно, что прорваться не удастся, Остапенко застрелился.
Назад

{30} Всё тот же "лагерный иврит". Первым, кстати, о нем заговорил один из одиознейших демократов и друзей Ельцина, М. Полторанин, курировавший прессу. И то, что восставший народ 3 октября пошёл штурмовать Останкино - это скорее от отчаяния и злости, от невозможности опровергнуть каждодневную ложь и навешивание ярлыков. В судебной практике есть понятие "провоцирование на насилие".
Назад

{31} Ч. Млынник через три месяца будет арестован в Санкт-Петербурге и брошен в тюрьму. Казак, сотник Виктор Морозов, получит множество ранений, но останется жив. Скрываясь от ищеек, перейдет на нелегальное положение.
Назад

{32} Во время событий у Останкино погиб один омоновец и сорок шесть приехавших к телецентру демонстрантов и журналистов. Соотношение погибших говорит само за себя - кто кого уничтожал.
Назад

{33} "Альфа" не произвела в Белом доме ни одного выстрела. За что, собственно, и попала в немилость Президента: он и его окружение очень надеялись, что "Альфа" правильно поймет свою задачу и перестреляет ядро оппозиции якобы в перестрелке.
Назад

{34} Танковые экипажи для стрельбы по Белому дому формировались добровольно-принудительно. Тем не менее не отказались вести огонь за деньги: заместители командиров танковых батальонов майоры И.А. Петраков и В.В. Брулевич, командиры батальонов майоры П.К. Рудой и В.Б. Серебряков, командир разведывательного батальона подполковник А.В. Ермолин, заместитель командира мотострелкового батальона капитан А.И. Масленников и командир разведроты капитан С.А. Башмаков.
      Все офицеры - из гвардейской Кантемировской дивизии, после событий получившей в народе наименование "Московской".
      Министру обороны П. Грачеву именем народа позволено носить "почетный" титул "Грачёв-Белодомский".
Назад

{35} Когда "Альфа" вместо штурма пошла в здание Верховного Совета под белым флагом парламентариев, со стороны гостиницы "Мир" выстрелом в спину был убит офицер Г. Сергеев. Гибелью товарища "альфовцев" пытались спровоцировать на жестокость и ответную кровь.
      К чести офицеров группы "А", они не поддались на провокацию - настолько грязно и грубо она была сработана, и не запятнали свое доброе имя. Именно "Альфа" вывела из Белого дома всех оставшихся в живых депутатов и защитников.
Назад

 

 

 

 

---