...Автобус остановился. Открылась дверь. Первым вышел Коржаков, начальник охраны Ельцина. За ним — полковник Проценко. Альфовцы крикнули ему: “Командир, опустите шлем, здесь много журналистов". Затем они пропустили меня. Проценко сказал: “Я свое обещание выполнил, Руслан Имранович. Доставил Вас живым и невредимым. Как и обещал депутатам: ни один волос не упал с Вашей головы". Я посмотрел ему в глаза и усмехнулся. Проценко отвел глаза, — кажется, он понял, что я догадался, почему при выходе из “Белого дома" он, шедший впереди меня, опустился чуть ли не на колени и стал что-то искать... Журналисты защелкали фотоаппаратами, нацелились видео... Дверь “Лефортово" открылась и с треском закрылась за мной. Я — Председатель Верховного Совета Российской Федерации, Председатель межпарламентской Ассамблеи Содружества Независимых Государств, член-корреспондент Российской Академии наук, Академик Академии естественных наук, профессор, стал политическим узником, брошенным в тюрьму с нарушением законов и Конституции страны, международных правовых норм...

 

 

Тирания начинается там, где кончается закон.
Уильям Питт.

СССР — РОССИЯ:
ТРАНСФОРМАЦИИ ГОСУДАРСТВА

Накануне ... "Прыжка в реформы"

После августовских событий 1991 года в Москве центральная (союзная) власть стала распадаться буквально на глазах. Лихорадочные усилия Михаила Горбачева, стремившегося оживить работу по заключению нового Союзного договора, встречая мощное противодействие республиканских “вождей", породили губительный новоогаревский процесс. Он, в свою очередь, уже был готов произвести на свет свое детище — Союз Суверенных Государств (ССГ) — так назывался этот проект, явившийся прообразом Беловежских соглашений об СНГ. Я тогда подчеркивал, что это решение — плохое из наихудших, но делать было нечего.
Союзное правительство практически было ликвидировано, а вместо него образован Государственный комитет по управлению экономикой. Союзные республики были в то время буквально одержимы одной мыслью — получить как можно больше прав от умирающего союзного центра. Полагая, что тем самым автоматически будут решаться их обостряющиеся социально- экономические проблемы. Каждый из лидеров республик, собирающихся под председательством союзного Президента, исходил из аксиомы, что именно его республика “содержит весь Союз". Такой подход был характерен и для руководства Российской Федерации — мы здесь не были исключением, а порою и задавали тон в дезинтеграционных процессах — это надо признать самокритично.
Я это видел в конце 1990 года и вплоть до лета 1991 года, постоянно участвуя в многочисленных заседаниях горбачевского Кремля.
Проблема управления социально-экономическими и политическими процессами в России стала обостряться (хотя внешне это не бросалось в глаза) сразу же после августовских событий 1991 года. Тогдашнее российское правительство оказалось по сути парализованным. Премьер России И.С.Силаев был “отправлен" в упомянутый выше союзный комитет под мощным давлением группы Полторанина-Бурбулиса-Шахрая, известных клевретов российского Президента. Ни союзного, ни российского правительства, способного — не то чтобы “реформировать", но осуществлять управление страной — не было в течение 2-3 месяцев. Бесконтрольность чиновничества стала стремительно возрастать, а соответственно — и его коррумпированность. Регионы оказались предоставлены сами себе.
Некоторое оживление в деятельность исполнительной власти внесла подготовка к пятому Съезду народных депутатов России осенью 1991 года, в ходе которого Президент России неожиданно провозгласил себя премьер- министром, а своими первыми заместителями — довольно посредственных деятелей, никогда не занимавшихся ни управлением, ни производством (как и Гайдар, и Бурбулис).
На этом съезде Президент объявил о новой радикальной экономической реформе — готовящейся либерализации цен, крупномасштабной приватизации. Было сказано, что все трудности останутся позади уже в конце 1992 года. Трудности однако усугубились.
Первое “правительство реформаторов" бесславно ушло в небытие в конце 1992 год, оставив после себя созданные им же самим крупные экономические и социальные проблемы. Но если они в какой-то мере анализировались, то вопросы, связанные с исследованием проблем эволюции государства, оставались вообще без внимания.

Персонификация государства

Возникло ли мгновенно, одномоментно новое российское государство после краха СССР? Как это ни парадоксально, но широко известным фактом является то, что традиционно склонные к теоретическому анализу, российские ученые — юристы, экономисты, социологи, философы, не говоря уже о “новых политологах", не пытались и не пытаются осуществить фундаментальный анализ эволюции “Государства СССР". Во-первых, со времен горбачевской перестройки до августа 1991 года, во-вторых, эволюцию российской государственности с конца 1991 года до сентябрьско-октябрьских событий 1993 года. Многие ученые предпочли для себя облегченный путь оперирования конкретными событиями, превратившись в публицистов-журналистов. Одинокими выглядели редкие возгласы академиков Абалкина, Коптюга и некоторых других, которые ставили вопросы: “Какое государство мы строим?", “Какие идеалы и ценности мы берем на вооружение?". Их высмеивали одни, другие предпочитали их не слышать. Да и сегодня, даже после Великой российской трагедии, мало кто серьезно интересуется вопросами о путях исторического развития России как естественном историческом процессе. Кстати, почти все одержимы “загнать" этот процесс в некие субъективные суждения, причем взятые из собственной головы, намереваясь “выпрямить" это развитие, сообразно своим представлениям о единственно правильном “западном" пути. Однако мало кто глубоко освоил и нелегкий “западный" путь развития. Отсюда — эксперименты, эксперименты... В Конституции. В президентстве. В экономических реформах. В самоуправлении. И везде — попытка подчинить реальные жизненные процессы заимствованным схемам.
После Великой Российской трагедии 21 сентября - 4 октября 1993 года, попытку осуществить исследование новейшей русской государственности, столкновения двух начал в ее развитии — самодержавия и демократии (Ельцина и Парламента) осуществил коллектив авторов, ученых Венгерского института русистики. Их работа называется “Ельцинщина". (*1)
Один из авторов исследования Акош Силади пишет: “... между петровским, сталинским и ельцинским государством (после сентября-октября 1993 г.) принципиальной, существенной разницы пока нет. Разница есть, возможна и, по всей вероятности, будет в том, что в соответствии с “идеями, господствующими" в данную историческую эпоху, Петр I внедрял просвещенный абсолютизм, опираясь при этом на им же созданную “дворянскую бюрократию". Сталин довел до совершенства принципы организации военного государства и военной экономики двадцатого века, опираясь при этом на бюрократию “партийного дворянства", на номенклатуру. Ельцин же берет на вооружение либеральную доктрину демократии и ее организационные принципы и пытается опереться на государственно- производственную (вросшую в государство, прилипшую к нему) номенклатуру, которую — вслед за Столыпиным — называет “средним классом".
На самом деле, во всех трех случаях мы имеем дело с “замещением среднего класса", когда государство творит по своему образу и подобию “общество", “средний класс", как и — в случае необходимости — европейскую столицу, тяжелую промышленность, мануфактуры, космические корабли, а, если потребуется, и демократию с рынком... Нет существенной разницы между “Генеральным регламентом" Петра I, “Советской Конституцией" Сталина и новой российской Конституцией Ельцина: все они выражают всесилие государства, все они разработаны и введены государством, все они гарантируют видимую независимость общества, оправдывая-прикрывая тот разрушающий и творящий произвол, порождением которого они сами являются" (*2).
Этот анализ, с моей точки зрения, бесспорно, отличается большой прозорливостью, вычленяет главное — отсутствие сколько-нибудь осознанного желания построить подлинно демократическое государство у Ельцина и ельцинистов; стремление “подстроить" государственные институты “под себя", не размышляя о том, что же будет “после нас". Менее всего здесь учитывают народный интерес, чаяния и стремления тех, кто веками нес тяжесть от неразумного правления разных царей, генсеков и президентов.
Еще одно очень меткое и точное наблюдение венгерского исследователя: “... Ельцин за последние два с половиной года чаще и эффективнее всего предстает перед обществом и миром не в политических ипостасях переговоров, компромиссов, сделок, а в указах (приказах, распоряжениях, поручениях), ультиматумах и воззваниях, то есть в ипостасях политической конфронтации". Собственно, автор, венгерский ученый прямо говорит о том, что причина конфронтации в России в 1992-1993 годах — в Ельцине — говорит то, что российское общество упрямо не желало видеть. Это означает, что сам Ельцин непосредственно и воплощал в себе курс конфронтации, — о чем я неоднократно предупреждал российское общество. Конфронтация не была никак связана с Парламентом и его лидерами — она однозначно навязывалась Ельциным. Это теперь, похоже, начинают все шире понимать и на Западе.

Гражданское общество

Гражданское общество в России всегда было слабым. С укреплением самодержавия, еще при Иване III, оно стало “растворяться" в репрессивном аппарате. Петр I сделал невозможным его развитие. Зачатки “дворянского общества" стали формироваться при Екатерине, несколько ускорились в наполеоновскую эпоху. С тех пор гражданское общество России имело “зачаточные формы", — с определенными оттенками — оно стало динамично расти в начале ХХ века, затем в февральскую революцию 1917 года. А после — в “партийное общество", требующее своего анализа. По вполне справедливому мнению Акоша Силади, в России все политические изменения персонифицируются, поскольку общество в России всегда было слабым. Так что же удивляться тому, что оно неспособно на инициативу и самостоятельные шаги, что даже политический раскол в конце восьмидесятых годов произошел не в обществе и не между обществом и государством, а в самом государстве?
И произошла эта великая историческая метаморфоза как в форме конституционно-договорной, так и в форме антиконституционно-кровавой смены политических режимов государств, почти не затронувших само общество. Вдохновителем, приверженцем, а вместе с тем и гарантом идей “демократии", “правового государства", “разделения ветвей власти", “свободных выборов", “многопартийности", “рыночной экономики" и “неприкосновенности частной собственности" в России стало государство. При этом в одном государстве причудливо возникли два политических режима. Один — президентский, другой — парламентарный.
Один из режимов (президент) восстал против казавшегося ему “реакционным" политического режима (парламент).
В связи с этим возникает далеко не простой вопрос: можно ли говорить о демократии там, где ее залогом, фундаментом является не свободное общество, а “свободное государство, (свободное — от общества, народа — Р.Х.), где принципы, законы, институты, механизмы, ограничивающие, обуздывающие государство, формируются не на основе жизни, интересов, запросов, состава общества. Где “демократия", является лишь ответом на вызов, брошенный извне, там, где, при необходимости, государство готово насаждать ее силой, “как во времена Екатерины картошку"? (*3)
Ответ, разумеется, прост — нет, там нет демократии. И автор этого образного оборота речи (“как во времена Екатерины картошку"), конечно же, понимает, что в таком ответе нет простоты. Если общество покорно воле правителя, насильно навязывающего ему чуждые порядки, если это общество терпит такого правителя — то это происходит не потому, что “народ не готов к свободе и демократии". Это происходит потому, что этот народ подавлен нищетой, безработицей, неуверенностью в будущем, страхом перед насилием властей, использующих карателей и армию. Над нищим и обездоленным народом сравнительно легко осуществлять государственные эксперименты. Потому что государство — всесильно.
И до тех пор, пока альтернативой сильного государственного центра является хаос, произвол на местах и гражданская война, пока отсутствует развитое гражданское общество, до тех пор неотвратимо будет повторяться то событие мирового масштаба, которое всегда следует за российскими “переходными периодами", за “смутами": рождение нового политического режима, опирающегося только на силу и произвол.
И тогда происходит по сути одно — независимо от того, как называет себя это новое государство и — новый режим: “просвещенным абсолютизмом", “коммунизмом" или “демократией" — восстанавливается преемственность российского автократического, царистского развития, реставрируется “восточно-европейская модель развития", а российская самобытная цивилизация вновь замирает. Как это произошло в сентябре-октябре 1993 года, когда недолгое развитие Демократии оказалось насильственно прервано расстрелом из танков Федерального Парламента.

В России все происходит по-другому

Терминологическая, идейная и политическая неразбериха, та размытость линий политических фронтов, которая делает из применяющего “шоковую терапию" государства левых, а из эгалитарной антикапиталистической оппозиции — правых, в которой “красные" и “коричневые" невероятным образом находят друг в друге патриотов, вчерашние демократы с незапятнанной репутацией во мгновение ока становятся “антидемократами", “сторонники свободы" — “государственниками", а истинные демократы, люди, защищавшие в августе 91-го “Белый дом", к сентябрю-октябрю 93-го вдруг превращаются в “коммуно-фашистских идеологов" — все это практически не понять западному человеку. В России все происходит по-другому, политические события развиваются по другой колее, не так, как на Западе. Другие понятия вкладываются в слова “демократия", “государство", “революция", и за словами “национализм", “популизм", “фашизм" стоит не то, что думают на Западе. И когда для описания и анализа событий русской политической жизни используются выражения и понятия, заимствованные из западной политической жизни и из западного политического лексикона, — они превращаются в расплывчатые метафоры, в большинстве случаев лишь вводящие в заблуждение, не отражающие истинный ход и самобытность происходящего. И тогда западному наблюдателю кажется, что все “сходится", все “раскладывается по полочкам", все поддается объяснению. Однако тотчас же мыльный пузырь лопается, это минутное просветление сменяется подлинной тьмой, в которой начинают вырисовываться контуры, “умом не постижимой", “несущейся птицей-тройкой", России, в которую “всесились бесы" не Достоевского, а в тысячу крат более жестокие и коварные, терзающие все того же “маленького человека" Достоевского.
При анализе такого типа излюбленными являются следующие противопоставления:
1. С одной стороны, существуют “демократы", с другой — “консерваторы" (сторонники “твердой линии", коммунисты и т.д.).
2. С одной стороны, существует “демократия", которую в данном случае представляет Ельцин, с другой — “диктатура", олицетворяемая сторонниками “твердой линии" (но к их числу в зависимости от хода борьбы за власть могут относить и бывших “демократов", например, Хасбулатова или Руцкого). (*4)
3. С одной стороны, прогрессивные западники, с другой — ретрограды- славянофилы...
4. С одной стороны, исполнительная власть, с другой - законодатели, представляющие старый режим (в 1991 г. все было наоборот, тогда всесоюзная исполнительная власть отождествлялась со старым режимом, а российский парламент — с “новым").
5. С одной стороны, злая коммунистическая номенклатура, с другой — невинный народ.
6. С одной стороны, добрый предприниматель, частный собственник, с другой — бюрократ, защищающий государственную собственность и т.д.
Конечно, в действительности западные политики, в отличие от пропагандистов, вели более гибкую политику по отношению к России. На конечном этапе перестройки, после путча 1991 г. восторжествовал такой образ мысли, согласно которому в распаде СССР нужно видеть не только освобождение от исторического конкурента, но и нечто иное, скрывающее в себе опасные для Запада процессы. После падения Горбачева на Западе усилилось стремление к поддержке нового “сильного человека", которому, как Горбачеву, можно эффективно помогать финансовыми обещаниями, чтобы он смог осуществить новую концентрацию власти в интересах дальнейшего развития “реформ" и “демократии".
От Сталина до Ельцина не было советского руководителя, которого не боготворил бы Запад. Когда Рейган в рамках своей “неолиберальной революции" заклеймил СССР как “империю зла", дряхлеющий Брежнев уже символизировал такую историческую ситуацию, которая была чревата кризисом разложения. Горбачев и перестройка означали поворот в сторону мировой экономики, содержавший в себе возможности нового сотрудничества. Ельцин после исчезновения горбачевского Союза ССР решительно подчинил Россию западному влиянию. И проблема “демократии" в России меньше всего волнует Запад, когда речь идет о его стратегических интересах, связываемых с Ельциным и его режимом.
Таким образом, тот, кто говорит, что осенью 1993 года (сентябрь- октябрь 1993 года) Президент Ельцин, “законно пользуясь возложенной на него властью, распустил Парламент, как это сделал в свое время Валенса, тоже распустивший парламент и назначивший новые выборы", или тот, кто пишет, что во время октябрьской войны “Президент Ельцин подавил коммуно- фашистский мятеж", тот не просто неточно выражается, он говорит откровенную неправду. Парламент, состоящий из народных депутатов, был “демократией", а Президент Ельцин, приказавший армии стереть с лица земли прекрасный дворец вместе с демократическим Парламентом, стал “военным диктатором", но уже — нелигитимным президентом. В России, — в отличие от других стран, кризис наступил в структуре государства (а не в обществе), и кровавые события, разразившиеся в сентябре-октябре 1993 г., только задели общество.
На московских улицах “общество" появилось в виде некоего “прохожего", уличного зеваки, раскрыв рот наблюдающего схватку богов на “государственном Олимпе". Он подсматривает, глазеет, разглядывает в подзорную трубу с балкона (словно в театре), и не может оторвать глаз от происходящего, как зевака, оказавшийся по дороге с работы или на работу свидетелем дорожного происшествия.
Большинство жертв кровопролития, кроме тех, кто оказался в “Белом доме" — это не активные участники боев, а снующие среди вооруженных людей, любопытствующие гражданские лица, которые попали под обстрел у "Останкино".
Такую же картину реакции всего общества мы наблюдали в августе 1991 года, во время первой постсоветской смены государств. Иначе и быть не могло, ведь раскололось не общество, на две части распалось государство, не гражданин пошел на гражданина, а власть одного русского государства объявила войну власти другого.
Сути дела, а именно того, что в Москве имела место не миниатюрная гражданская война, а миниатюрная государственная война, и подавляющее большинство граждан заняло при этом позицию сторонних наблюдателей и болельщиков, это не меняет. Для русского общества, политически нерасчлененного, неспособного отделиться от государства, и в августе 1991 года, и в сентябре-октябре 1993 года эта пассивность была обычным, нормальным историческим поведением. Русское общество всегда вело себя подобным образом в переходные периоды, в смутные времена, на этапах смены государств.
Инверсией этого поведения, как мы знаем, является “русский бунт", который нашел свое выражение, например, в пугачевщине и еврейских погромах, тот самый, “бессмысленный и беспощадный" — согласно заезженной цитате из Пушкина. Общество до такой степени не оформлено, слабо, что — опять-таки вопреки опасениям и зловещим предсказаниям Запада — стремительного падения жизненного уровня, полного обнищания, обострения социальных противоречий между очень богатыми и очень бедными оказалось недостаточно, чтобы оно вышло наконец в политику или на улицу (исключение составляют случайные толпы, собирающиеся на антиельцинских демонстрациях и состоящие из несчастных, стариков, обнищавших).
Даже профсоюзы скорее являются частью государства, чем общества, не говоря уже о православной церкви, которая никак не может вжиться в свою новую роль и вместо того, чтобы стать “гласом" народа, занимается посредничеством между различными государственными интересами и группировками, к чему предрасполагает ее вся многовековая история.
Ранее я упоминал о причудливом сочетании в России двух “политических режимов" в рамках одного государства. Мне такой подход представляется более обоснованным, чем утверждение о “столкновении двух государств", получившее хождение среди теоретиков ряда стран. В частности, Томаш Краус пишет: “И в августе 1991-го, и в сентябре-октябре 1993 года одно русское государство пришло в столкновение с другим. Не изменилось и место действия, только на этот раз те, кто раньше живым кольцом заслонял “Белый дом", теперь, окружили его кольцом осады, а многие из бывших защитников, после безумной и кровавой попытки захвата власти засели в здании парламента, прямой наводкой обстреливавшегося армией. На одной стороне оказалось государство — Президент Ельцин, на другой — опирающееся на закон и Конституцию государство — Парламент Хасбулатова. Государство- президент было одновременно и новым государственным центром, оно же было и исполнительной властью. Государство-парламент в свою очередь стало “государством-регионов", “государством, представляющим местные интересы", “государством зарождающейся демократии". (*5)
Здесь, как я уже ранее писал, необходимо существенное уточнение. Речь не может идти о существовании двух государств, одно из которых, “государство-президент", другое — “государство-парламент". Эволюция российской государственности после фактического устранения из структуры государства компартии, а это произошло уже в ходе I съезда народных депутатов, летом 1990 года, постепенно породила два политических режима. Собственно, они получили свое развитие на уровне Союза первоначально. Введение президентства в СССР породило черты президентского политического режима, введение постоянно действующего парламента — черты парламентарного режима. Они оказались перенесенными на Российскую политическую арену и вмонтированы к лету 1991 года в систему государства, государственные институты, и конституционно закреплены.
Кстати, парламент-гоcударство было не каким-то реликтом, дошедшим до нас из советского прошлого, не искусственным политическим образованием, которое поддерживала одна только, да и то уже недействительная, советская конституция, которую можно было упразднить одним росчерком пера, одним единственным указом, подобно тому, как упразднил в декабре 1991-го государство СССР Ельцин. Она была обладающим действительной легитимностью, новой легитимностью (правовой легитимностью, полученной от избирателей, традиционной легитимностью и революционной легитимностью), силовым центром, интегрировавшим существующие интересы (и прежде всего, региональные). (*6)
Конституционный период русской государственной войны, когда Ельцин заставлял “мирным путем" уйти Парламент — не сразу сменила двухнедельная вооруженная конфронтация, насильственные выступления, инсценированные президентской стороной. Интермедией стала война против коррупции, начатая опальным, вытесненным из ельцинского государства, вице-президентом Руцким. В этой войне одно российское государство — подлинно демократический режим — пыталось положить конец автократическим, сатанинским методам борьбы. И как романтик пыталось свои романтические, пацифистские иллюзии, замешанные на вере во всесилие Конституционного права, осуществить на деле и помешать приходу диктатуры. Русское государство-парламент, вне сомнений, оказалось слабее государства- президента, несмотря на то, что оно обладало правовой, революционной и даже традиционалистской легитимностью (Советы за 70 лет приобрели статус традиционалистского института). (*7)
Президент вышел за пределы конституции, Парламент себе этого не позволил.

Государство как реформатор

Выход на арену “твердой руки, наводящей порядок", “кладущей конец безвластию", “сильного человека" поначалу вызвал всеобщий вздох облегчения и симпатию не просто потому, что общество якобы “устало" от драки за власть, от хаоса и все больше страдало от отсутствия безопасности. Но еще и потому, что оно не могло представить, да и не хотело, никакого другого порядка, кроме порядка, установленного государством.
Если государство опять станет сильным и сумеет навести порядок, общество, так и быть, простит ему, что оно разводит партии, играет с ним в демократию, со всеми этими думами, двухпалатными парламентами и предвыборной канителью, что его ведущие члены погрязли в казнокрадстве и воровстве, бездарно ведут дела, больше заботятся о своих личных интересах. Русская модернизация, сердцем которой является государство, начавшее и проводящее ее, и русская традиция государственности, олицетворяемая одним человеком, преемственна и в том смысле, что она на протяжении веков снова и снова сталкивается с одними и теми же неразрешенными дилеммами и снова и снова предлагает тупиковые решения.
Помимо основной дилеммы модели “полуазиатского" развития, когда попытки создать государственным путем независимое общество всегда кончаются тем, что на месте свободного общества возникает “тотальное государство, — мы снова (в который раз!) сталкиваемся здесь со старыми проблемами. Например, с тем, что судьба демократических реформ зависит от одного единственного человека, чье возможное исчезновение преподносится как катастрофа, способная привести к крушению всего государства-режима. И чье присутствие также преподносится единственной гарантией того, что будет “демократия" и “рыночная экономика". И этот же человек опять-таки якобы выступает единственным фактором, препятствующим тому, чтобы государство распалось, или без него оно станет якобы развиваться в тоталитарном направлении. (как будто не он вогнал страну в тоталитаризм!) После трехсот (а то и пятисот) лет перипетий царского самодержавия и сталинского тоталитарного государства критически настроенные интеллигенты, либералы и демократы и сегодня по-прежнему уповают на “сильное государство" и “сильного правителя". Юрий Карякин, недавно уважаемый демократ, в интервью, данном им через несколько дней после сентябрьско-октябрьского государственного переворота, совершенного ельцинистами, заявил, что является убежденным приверженцем “сильного государства", “крепкой руки". По его мнению, в России якобы это единственно возможный фундамент для законности и демократии. Направляясь на очередное, на этот раз “победное" заседание Президентского Совета, он следующим образом рассуждает о прекрасном единении “интеллигенции и народа": Вот если Президент сумеет стать партией порядка и хотя бы ликвидировать с такой армией, которой нечего делать, этих бандитов, что стреляют в людей из окон, с крыш, ввести военное патрулирование, чтобы на улицах можно было спокойно ходить, если он предстанет психологически твердым представителем порядка, то это хорошо". (*8)
Или вот другой известный демократ, В.Селюнин, на вопрос, где гарантия, что государство Ельцина пойдет в направлении именно “парламентской демократии", не моргнув глазом, отвечает: Гарантия — Ельцин. “Такая опасность всегда существует. И тут стопроцентной гарантии никто не даст. Но Президент не тот человек"... (*9)
Госпожа де Сталь, разговаривая с Александром I, говорят, сказала, что гарантия будущей российской конституции — это доброта самого императора". Возможно, она не знала, что Сперанский, один из тех, кто готовил проект конституции уже сослан в Сибирь...
Вот и весь интеллект этих “интеллектуалов": “приказать армии стрелять", “Президент — не тот человек". Гора родила мышь! Выдохлись интеллектуалы- "демократы". Нет идей, мыслей. Но зато Власти — ох как хочется — и вечной. Они — уже на позиции тех, кто веками подавлял демократическую мысль: “Вешать, стрелять, сажать, жечь. Все — за царя, за “вождя народа". Видите, как быстро переродились эти интеллигенты-демократы в фашиствующих идеологов неототалитарного режима. Как только сами стали частью Системы, частью Власти — хотя и крайне непрестижной, незаконной, украденной.
Но как бы ни “слилось" это новое государство с личностью правителя, вряд ли можно отождествлять его “хороший характер" с “хорошим характером" государства, оставшегося без противовеса власти, без общественного противовеса. Вряд ли возможна демократия там, где только от самоограничения государства — от его разумного эгоизма, от осознания собственных интересов — зависит, насколько далеко зайдет оно в поглощении общества. Кто-то ведь должен контролировать этот самый процесс самоограничения — другая ветвь власти — законодательная.
Русская интеллигенция уже верила и надеялась на правителей- реформаторов и кровавых диктаторов — от Петра I до Александра II, от Ленина до Сталина и от Хрущева до Горбачева — каждый раз веря в государство (в “сильное", но стоящее “за правое дело") и возлагая на него надежды, витиевато выражая при этом свои чувства. И в них же, в этих личностях (от антихриста Петра до антихриста Сталина, от беса Ленина до беса Горбачева), она видела средоточее мирового зла в периоды разочарований, утраты иллюзий, когда государство ослабевало или распадалось. Тогда она “сатанизировала" политических деятелей.

Перемена строя в союзно-российском варианте

Известно, что рождение новых государств, новых обществ происходит сложно, через преодоление сложнейших противоречий, иногда с откатами, антиреформами.
Тем более, как справедливо пишет Томаш Краус, если при этом пытаются повернуть вспять колесо истории. В России и в других странах — наследницах СССР идет процесс, не имеющий исторического прецедента. На шестой части Земли неделимую бюрократическую государственную собственность и связанную с ней структуру власти переводят или пытаются перевести на фундамент частной собственности. Разрушенная и развалившаяся система государственного социализма накопила за последние десятилетия огромные материальные и духовные ресурсы, которые ныне “перераспределяются". А точнее присваиваются центральными и местными бюрократическими аппаратами, политическими, экономическими, военными и правоохранительно-административными элитами на республиканском, национально-этническом, региональном и других уровнях. (*10)
И хотя этот процесс, называемый “переменой строя", в определенной степени вкладывается в рамки “неолиберальной" перестройки мировой экономики, развернувшейся в 70-е годы и продолжающейся в наши дни, все же именно внутреннее расстройство, “неуправляемость" старого режима, оказавшегося неспособным к модернизации, даже по сравнению с современным Китаем, определяет огромное значение внешнего влияния. (*11)
Перестройка также была продуктом и выражением этого “внутреннего расстройства", и это так или иначе понимали все руководящие деятели этого времени. Уже Андропов в начале 80-х гг. осознал, что в мире произошли столь значительные перемены в экономической, социальныой и культурной сферах, а также в психологии масс, что в СССР дела смогут в главном идти по-старому лишь в том случае, если все изменится. Горбачев шагнул еще дальше: он уже знал, что если все изменится, то вести “дела" по-старому будет невозможно.
По своей первоначальной идеологии перестройка была такой “революцией", конечная цель которой определена, по Горбачеву, как превращение бюрократического и экономически неэффективного государственно-социалистического способа производства в “демократический и самоуправленческий социализм", путь к которому ведется через многосекторную “социалистическую рыночную смешанную экономику". Стало обычным полагать, что основное противоречие исторических результатов деятельности Горбачева состояло в том, что, с одной стороны, на первом этапе перестройки в Советском Союзе установилась невиданная прежде политическая свобода (гласность). Но с другой стороны, правящая элита не установила никакой аутентичной связи с обществом. В результате этого провозглашенные экономические проекты и планы социальных преобразований либо остались кабинетными “секретами" интеллигенции и мудростями, похороненными в журналах, либо превратились в идеологию самооправдания руководителей и разных групп правящей элиты.
По мнению Томаша Крауса, метаморфозы Ельцина сами по себе показывают как хамелеонскую природу элиты, так и различные этапы советской перемены строя, а также возникавшие в ходе ее альтернативы. В 1988 г. Ельцин, старорежимный провинциальный аппаратчик, выступает в качестве неолевого лениниста, неокоммуниста, критикующего перестройку “слева". Весной 1989 г. в роли пропагандиста “ленинского социалистического самоуправления и борьбы с бюрократическими привилегиями" он агитирует за гуманный социализм, означающий ликвидацию всех видов социального неравенства (“нельзя оправдать никакое расслоение общества по имущественному признаку") и призывает к “борьбе за социальную и нравственную справедливость". (*12)
В следующем, 1990 году Ельцин становится реформенным коммунистом в амплуа апостола демократии и сторонника рыночной экономики, чтобы позже предстать перед нами законченным буржуазным демократом, который отрекся сначала от государственного социализма, реформировать который оказалось невозможно, а после августовского путча 1991 г. и от социализма вообще. Наконец, в 1993 г. он появляется в образе “диктатора" , “Спасителя Отечества", действующего во имя “Порядка" и “Капитализма".
Однако если рассмотреть все это более конкретно, то выяснится, что на всех этапах своего “развития" Ельцин представлял и определенную преемственность. Мы хорошо помним, как в 1989 году он оправдывал сделанный им поворот неприятием государственно-бюрократической, административно-командной системы и концепцией самоуправленческого социализма, создавая тем самым представление о себе как о выходце из народа, который способен во имя народа сыграть роль “Спасителя Отечества" в борьбе с обладателями привилегий. В этом образе нетрудно разглядеть как ленинские и сталинские традиции, так и черты героя русской сказки, “доброго царя", наказывающего бюрократов, притесняющих народ.
В 1989 г. на I Съезде народных депутатов СССР как Горбачев, так и Ельцин выступали за общественную собственность трудовых коллективов, политическая основа которой была выражена в лозунге “Вся власть Советам". Они отвергли все проявления социального неравенства.
Нелишне вспомнить, как на ХIХ Всесоюзной партийной конференции Ельцин, в ранге союзного министра, настойчиво добивался прощения и примирения с товарищами по коммунистическому движению. Как слезно просил “подлиной политической реабилитации все же при жизни...", призывал делегатов “овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В.И.Ленин, не навешивать сразу ярлыки и считать еретиками". Но уже тогда веры ему не было среди “своих" — они ведь друг друга знали очень хорошо. И было это совсем недавно — в 1989 году. Чтобы убедить “товарищей" простить его — Ельцин заявил свою идейно-политическую позицию: “мы гордимся социализмом и гордимся тем, что сделано", но и это не произвело тогда никакого впечатления.
Вполне допускаю, что в основе последующей расправы Ельцина со своей партией находились не какие-то убеждения в том, что она “не нужна", что она вредна и т.д., а более прозаические мотивы — мотивы мести, личной мести, вендетта. Бытует мнение, что если бы в тот период в силу каких-то обстоятельств Ельцина избрали бы Генеральным секретарем ЦК КПСС, то он и до сегодняшнего дня сдувал бы все пылинки с этой партии.
Лишь в январе 1990 г. Ельцин в первый раз публично выразил сомнение относительно “научно-профессиональной основы" самой перестройки, концептуальной продуманности всего перестроечного процесса. Скрывалось ли за этим прозрением изменение во вглядах советников Ельцина, или сменились сами советники — это уже не столь важно.
В дальнейшем преображение Ельцина и процесс перемены строя развиваются как бы по венгерскому сценарию, — пишет исследователь, — реформенный коммунизм превращается сначала в реформенный социализм, потом в реформу, позже в “рыночную экономику", а после подавления Ельциным и Хасбулатовым августовского путча 1991 г. — в воинствующий антикоммунизм. (*13)
В центр антикоммунизма Ельцин теперь уже демонстративно ставит капитализм, прежде всего — бездумную денационализацию, при которой фетишизация частной собственности превращается у него в маниакальную идею. Напрасно я указывал, что “обвальная приватизация" не создает конкурентную экономику; надо предусмотреть еще многое, в частности, создание рыночной инфраструктуры, — где там?! Ельцина занесло как русского купца. Далее, именно в частной собственности он усматривает гарантию прав человека и расширения демократии. Конечно, это примитивно — видеть в частной собственности гарантию демократии — тысячи лет существовала частная собственность, ничем не ограниченная, даже на людей (рабов), но не было свободы и демократии. Но что поделаешь — так уж трактуют в России демократию и частную собственность! Иногда — по купечески. Особенно, если могущественные международные силы заинтересованы в такого рода “ошибках".
Надо иметь в виду то обстоятельство, что в процессе разрушения СССР каждая республика определялась как носитель самостоятельной национальной рыночной экономики под знаком “святой троицы" — “нации, рынка и демократии".
Путчисты 91-го года, как известно, не пользовались доверием Запада, поскольку не согласовали с ним заранее своих планов. (В отличие от Ельцина, после августа 1991 года согласовывающего почти каждый свой шаг во внутренней и внешней политике с Западом). К тому же, августовцы выступили тогда против Горбачева —"козырной карты" Запада. Ельцин же в августе 1991 года... с подсказки Хасбулатова, выступил в поддержку Горбачева — и этим получил признание Запада.
... На нынешнем этапе изучения вряд ли можно точно определить, насколько Ельцин проник в сущность того исторического кризиса, который пока что не смел его самого. В отличие от Горбачева, ангажированные Ельциным и его командой телевидение и радио пытаются представить Бориса Николаевича как человека не слов, а дела. Он показывает себя “западником", который в то же время обладает всеми особеностями “исконно" русского человека. Хотя и первое, и второе — далеко не соответствуют истине. (*14)
На самом деле, все эти и “первое", и “второе" выступают для этого интригана как средство удержать случайно полученную Власть. Как он до этого изменил своей партии, взглядам этой партии, так он не задумываясь сменит любую политическую ориентацию режима, если эта смена взглядов даст опору для жизни его режима.
Для понимания общей картины, обстановки накануне переворота, совершенного Ельциным, надо знать и характер отношений мировых держав, их лидеров к происходящим в России сложнейшим событиям, процессам. Интересы Запада, их понимание событий западными лидерами, имели, безусловно, огромное значение в той поддержке, которую ельцинский режим получил. Обреченность авантюры без этой поддержки была очевидной. Западная поддержка спасла Ельцина от полного провала и в апрельском референдуме, когда СМИ раскрутили идеологическую и информационную войну против Парламента по пропагандистским моделям западных специалистов. Поэтому, с одной стороны, “дипломатия Козырева" неустанно, уже длительное время работала, выколачивая эту поддержку и пугая “наступлением красных под руководством Хасбулатова", с другой стороны, все разведывательные и прочие спецслужбы помогали ельцинистам в их антигосударственных планах.

  1. Дюла Свак, Золтан Биро С., Акош Силади, Ласло Чаба, Тамаш Краус. “Ельцинщина". Будапешт, 1993.
2. “Ельцинщина", с.33-34.
3. “Ельцинщина", с.23.
4. Тамаш Краус. О Ельцинизме, Ельцинщина, с.77.
5. Тамаш Краус, О Ельцинизме, "Ельцинщина", с.77.
6. “Ельцинщина", с.33.
7. Там же, с.32.
8. Русская мысль", 1993, N 3999, с.12.
9. Там же, с.13.
10. Дюла Свак, Золтан Биро, Акош Силади, Ласло Чаба, Тамаш Краус. Ельцинщина. Будапешт, 1993.
11. Томаш Краус. О Ельцинизме, Ельцинщина, с.75.
12. “Московская правда", 21 марта 1989 г.
13.Томаш Краус. О Ельцинизме, с.76. .