«Тайна события»

Поражённый случившимся в первых числах октября 1993-го, историк и философ Михаил Яковлевич Гефтер⁴  писал:

«Один вопрос перетекает в другой, а все они – в тайну события. Все увиденное, все услышанное от очевидцев не упраздняет тайны, напротив – усиливает ее. Тайна эта – не в том ли она, как назвать это событие? ... Что это? Мятеж призраков вчерашнего и даже позавчерашнего дня? Или восстание новых, рыночной поры, изгоев и париев? Либо еще и причудливая, чудовищная смесь безвластия и всевластия, безвластие во всевластии, которое вовлекло в себя тысячи и тысячи душ и оказалось способным довести их едва ли не до всеобщего помешательства? Или также необдуманная, но преднамеренная провокация – этот сообщающийся сосуд, заставляющий вспомнить о 9 января, о Георгии Гапоне, а за ним – шеренгу лиц от обер-полицмейстера до персонажей куда более сиятельных? А может, все это соединилось в непредусмотренном раскладе? Нет нужных слов...».

Слов этих, похоже, нет и по сей день.

В первые годы о событиях осени 1993-го «в приличном обществе», то есть во власти и в околовластной тусовке, говорить было не принято, но в это время вышли несколько книг изрядного объёма. К десятилетию времена изменились и по центральным каналам прошли несколько телевизионных фильмов. Но всё это отнюдь не прибавило понимания.

Почему?

Отчасти, наверное, потому, что нынешний российский режим парадоксальным образом является наследием обеих сторон того конфликта. Сегодняшний Кремль открыто демонстрирует преемственность Белого Дома образца октября 1993-го... или же Кремля августа 1991-го. Но, расширяя границы власти, президент Путин до настоящего времени, по преимуществу, реализует возможности, заложенные в «суперпрезидентской» Конституции 1993 года, как утверждали той осенью, – основном предмете спора между ветвями власти. Но в не меньшей степени нынешний режим идейно связан с такими «защитниками демократии», как воевавшие в Останкино спецназовцы из «Витязя». Этот «плюрализм мнений в одной голове» оказалось легче скрыть, чем проговорить и осмыслить.

Возникшая за двенадцать лет литература о «чёрном Октябре» зафиксировала, по преимуществу, позицию одной стороны – проигравшей. Октябрь в российском общественном сознании затмил Август. И это, если вдуматься, естественно.

Августовские годовщины и раньше не очень-то любили вспоминать, а теперь-то подавно. Участники событий 1991-го были (и, надеюсь, остаются) людьми непафосными. Когда пришло время «раздачи слонов», они пачками отказывались от памятных знаков, полагавшихся «защитникам Белого Дома». Зачем? Настоящая память – та, что внутри. А получать цацки от власти, простите, нехорошо. Ну и, наконец, «защищать демократию» – это не профессия! Нельзя всё время либо героически стоять в «живом кольце», либо об этом вспоминать.

У одних было своё дело жизни, оставлять которое больше чем на трое суток никак нельзя. Другие, наоборот, обрели «дело жизни» после Августа – так им, по крайней мере, казалось. «Бойцы» пошли во власть, и у них тут же появились занятия поважнее, чем «вспоминать минувшие дни». Новые баталии – теперь в кабинетах и коридорах власти – не терпели отвлечений. И оглядываться тоже было нельзя: сожрут... Одних, неопытных, «скушали», другие набрались опыта аппаратной интриги и поспешили позабыть о «единении с народом». В итоге по прошествии пятнадцати лет утвердилось мнение, что 1991-й был отнюдь не массовым народным движением, но лишь «сменой элит». Вспоминать, в общем, не о чем.

Иные процессы происходили «на земле», среди «простых» участников стояния у Белого Дома. Уже к первой годовщине в разнообразных союзах и объединениях «защитников» остались люди, для которых дни 19-21 августа были существенно более значимы, чем для большинства участников событий.

Массовое протестное движение конца восьмидесятых – антикоммунистическое и антисоветское – закончилось как раз «там и тогда». Дальше этим людям пришлось бы не протестовать против власти, а поддерживать оную, что было для них непривычно и неестественно. Разве уж – если «отечество в опасности» или открылась «угроза коммунистического реванша». Но необходимость «выйти на площадь» была для них отнюдь не столь очевидна уже осенью 1993-го. А весною 1996-го призыв «голосуй, или проиграешь» был и вовсе неприличен. Стало совсем очевидно, что «в критические дни власть использует прослойку», – участь незавидная и воспоминания недостойная.

Для большинства же «советских людей» из числа интеллигенции – по преимуществу служащих, служивших опорой режиму, но одновременно источавших сомнение и крамолу, – нелюбовь к власти, как выяснилось, была вынужденной. Никак невозможно было заставить себя ту власть любить, разве что путём лоботомии... Но после августа 1991-го мучительное наследие коммунизма – уродливая шкура режима была сброшена (вторая линька состоялась как раз в 1993-м). Теперь ничто не мешало тихо и спокойно проявлять свои чувства к власти, «одобрять» которую можно было внутренне, без внешних движений и проявлений: «ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!». Память о протесте была им просто не нужна. Вот ещё одна причина скорого забвения Августа.

«Горячий», то есть активный и протестный, слой теперь составляли по преимуществу совсем другие люди. Для большинства из них 19 и 21 августа значили совсем иное.

К первой годовщине вышли несколько книжек. «Дела» КПСС и ГКЧП событиями не стали. Первое, слушавшееся в Конституционном суде, закончилось пшиком, поскольку не дало прошлому никаких оценок, не то что принятых, но хотя бы услышанных обществом. Завершение второго подверстали под амнистию участникам событий 1993-го.

Будущий археолог неизбежно столкнётся с загадкой: событие имело место... А где же «культурный слой»? И что, собственно, надлежит копать? И, главное: насколько взятое, поднятое из раскопа, может представлять эпоху?

А потом настала иная эпоха, новые события затмили прошлые, их обильные отложения перекрыли тощие подстилающие слои.



Теперь, если завести разговор о «защите Белого Дома», собеседник, скорее всего, решит, что речь идёт именно об октябре 1993-го. Символы обрели новых хозяев.

Отчасти – поскольку прежние обладатели ими брезговали. Отчасти потому, что новые актёры действовали по старому сценарию. Вопреки сложившемуся мнению, люди весьма склонны использовать прошлый опыт – свой ли, чужой, но редко ссылаются на источники.

Ведь и в августе 1991-го пришедшие на Краснопресненскую набережную люди неосознанно копировали литовцев, встававших ранее «живым кольцом» вокруг парламента в Вильнюсе. И там, и там люди защищали демократически избранную власть, которую считали своей.

И коммунистическая оппозиция затем не раз воплощала эту модель. 1 мая 1993-го, после столкновений с милицией на площади Гагарина, часть демонстрантов отступила к Дому Советов и принялась возводить баррикадки подле одного из подъездов – тогда это казалось смешным. У них тоже были основания считать эту власть своей. Вплоть до октября в здании заседали те же депутаты, а вокруг него было немало «дважды защитников», чьи мотивы были прежними: охранить власть, которую полагали легитимной, от незаконных посягательств.



В 1991-м, намереваясь применить силу, старая власть колебалась. Весь предыдущий опыт насилия – от «большого террора», через Будапешт и Прагу, вплоть до Тбилиси, Баку, Вильнюса и Риги – был обществом осуждён (казалось – однозначно и навеки). А люди в форме понимали: в случае кровопролития политики и генералы их «сдадут», сделают «крайними». Генералы же сами колебались, прикидывая: чья возьмёт? Гибель трёх человек в трагическом и нелепом столкновении на Садовом кольце в ночь на 21 августа казалась тогда для общества чрезмерной ценою победы.

Новая власть оказалась способна на то, перед чем дрогнули их предшественники. Пришедшие бескровно, они, казалось, не знали цену человеческой крови. После 1993-го уже было очевидно, что опора власти – не «демократы», а «силовики»: Грачёв, Коржаков, выводок генералов внутренних войск. Впереди же была Чечня... Недолог был послеавгустовский мир, а начиная с Октября мы живём в воюющей стране. Спецназ госбезопасности, не пошедший на штурм в августе, в октябре таки бросили вперёд, но те не проявили должной кровожадности и в итоге были практически расформированы.

Впрочем, чаши весов колебались и в 91-м, и в 93-м. Кровопролитие 3-4 октября могло бы случиться и 21 августа. Тогда ведь люди были готовы к «полной гибели всерьёз» и их мужество никто не может поставить под сомнение. Они были готовы умереть, но – не убивать.

И в этой установке на ненасилие было их сущностное различие с властью, которая поначалу была «своей».



Тем меньше было для власти оснований после Октября вспоминать об Августе...

А вот у «защитников Дома Советов» осени 1993-го не было ни победы, ни удовлетворённости победой, ни последующих властных забот, ни дележа этой власти, ни, наконец, горького похмелья. Ничего, кроме памяти. Этот «культурный слой», сцементированный запекшейся кровью, перекрыл память о 1991 годе.

В итоге получилось как раз то, о чём предупреждал в 1993-м Михаил Гефтер: «... Сегодня страстная односторонность естественна. Раскол, породивший кровь, еще живуч. Но если кто-то попытается насильно сделать немым этот раскол, обезголосить эту распрю, то это будет страшный промах и даже хуже – преступление. Ибо это означало бы – первый спазм гражданской войны превратить в перманентное, скрытое ожидание ее, в готовность к ней...».

С осени 1993 года мы живём в воюющей стране. Кто-то заметил это год спустя, когда танки из октябрьской Москвы вошли прямиком в предновогодний Грозный. Кто-то осознал на половине двенадцатилетнего цикла, в 1999-м. И это наше заточение в циклическом времени в немалой степени связано с этой неразгадан-ной «тайной события».



Тогда, октябре 1993 года, Михаил Гефтер выступил с идеей общественного расследования событий. Работа, в которой участвовали «мемориальцы»⁵, так и не была доведена до конца: начавшаяся год спустя чеченская война забрала все наши силы, а зимою 1995-го умер Михаил Яковлевич...

Настоящего расследования «событий Октября» за эти годы так и не случилось. Не считать же таковым мемуары Александра Руцкого⁶  и Руслана Хасбулатова⁷, анонимную «Анафему»⁸  и другие тексты, в сумме представлявшие «версию защиты» проигравшей стороны? Версия победителей⁹  – прежде всего команды генералов внутренних войск, сделавших после Октября большую карьеру¹⁰, – также была неубедительна. Чувствовалось во всех этих текстах нечто общее – в версиях, пусть даже и противоположных друг другу, присутствовала логика, события подчинялись чьей-то воле. Воле, по преимуществу, злой – ведь чуть ли не на следующий день, без гефтеровских выпросительных знаков и сослагательных наклонений, было произнесено волшебное слово «провокация», а месяц спустя под таким заголовком вышла первая реконструкция¹¹, уверенно претендовавшая на раскрытие «тайны события». Наконец, следствие, проводившееся прокуратурой, не только не было доведено до суда по причине амнистии 23 февраля 1994 года, но кое-где вошло в тяжкое противоречие с реальностью.

Достаточно быстро были написаны и изданы «моноверсии», отражавшие точки зрения «воюющих сторон». Это не были итоги осмысления и переосмысления трагедии. В основном, они всеми силами подтверждали и оправдывали сказанное и сделанное участниками в ходе самих событий. Поскольку «моноверсии» складывались параллельно, в них нашлось место спору друг с другом – явному или скрытому. Вдобавок ко всему, версия побежденных полемизировала с обвинениями, содержавшимися в уголовном деле.

Разумеется, каждая сторона доказывала свою собственную правоту и виновность противника. Для доказательства преступных намерений, высказываний, действий оппонента (и чистоты намерений собственных) в ход шло все: свидетельства, официальные документы, видеозаписи, радиоперехваты. Изо всех этих источников, естественно, отбирались только «пользительные» фрагменты, остальное отбрасывалось. Чтобы приспособить их к делу, в ход шли разные документы, пристрастные толкования, домыслы и прямые фальсификации¹². Дело завершал некритический подход новейших «хронистов» к отбору фактов и свидетельств. Впрочем, так же было по всему бывшему Советскому Союзу, во всех конфликтных зонах при попытках воюющих сторон написать их историю.



Можно ли сегодня ответить с уверенностью ответить хоть на какие-то из числа «проклятых вопросов» октября 1993-го? Возможно ли было не допустить «малую гражданскую»? И какие вообще «развилки» мы стремительно проскочили в те дни и часы? Кто и с кем воевал в те часы и дни? Что защищали и что ненавидели «люди Октября»? Как удалось безоружной толпе стремительным рывком деблокировать Белый Дом? Куда делась милиция с московских улиц? Что произошло в Останкино?

Возможно, материалы, которые автор запоздало предлагает читателю, помогут в поиске ответа.